Read the book: «Россыпи монпансье»

© Алексей Кононов, 2017

ISBN 978-5-4483-0828-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Удивительная пора – детство. Чем дальше от него уходишь, тем чаще оборачиваешься. Бывает, вдруг остановишься ни с того ни с сего на полном ходу, повернешься, и начинаешь всматриваться в прошлое сквозь паутинку трещин на желтых фотографиях, сквозь туманную пелену прожитых лет. Неужели этот смешной мальчишка в затертых штанах, с чубчиком, больше похожим на язычок старого ботинка, приклеенного к лысой голове, и есть ты? Привет сорванец, ты не узнаешь меня? Зато я знаю тебя, как никто другой. Или мне это только кажется? Постой – постой, ведь ты сейчас прибежал из сада, где тайком от бабки рвал и ел зеленые абрикосы, и от этого у тебя несколько дней болел живот? Нет? Неужели я все позабыл? А как звали соседского пацана, не подскажешь? Да, понимаю, надо вспоминать самому.

Память зачастую бывает своенравной и неуправляемой. Погружаясь в прошлое, она цепляется за мельчайшие подробности, уводя в сторону от заданного курса. Никогда точно не знаешь, куда именно она тебя заведет или выведет. Порой эти воспоминания заставляют краснеть, порой – обиженно злиться или неудержимо хохотать. Впрочем, скорее всего, это попытка выдать желаемое за действительное. Ведь глядя на тебя, смеющегося много лет назад, сегодня я лишь снисходительно улыбнусь. Боже мой, как ты наивен. Ты еще не знаешь, что будет дальше. Не знаешь, что всего через пару недель мать выпорет тебя за капризы. Еще через полгода сестра в ссоре проткнет твою щеку карандашом. Ты еще не знаешь о трагических потерях и о большой радости. Тебе не ведомы муки творчества. Зато я это знаю, но знания лишь приумножают печаль. А знание собственного будущего эту печаль удваивает.

Но ведь и сейчас я не могу знать, что будет завтра, через год, через два? Тогда откуда эта печаль и усталость в глазах? Куда пропала радость жизни, беззаботный смех? Где ключи к дверям прошлого? Не в этой ли старой фотографии? А может эти озорные детские глаза и есть те самые двери, и никаких ключей вовсе и не надо?

Каждый сам для себя решает, нужно ли ему возвращаться в детство, и как далеко заходить в этих воспоминаниях. Одним это приносит радость и придает силы, другим – нет. Эти рассказы для тех, кто готов к воспоминаниям. Кто мечтает вновь припасть к кристально чистой воде, черпая ее ладонями прямо из родничка, пробивающегося к жизни где-то далеко-далеко за радужной акварелью нарисованного мира. Ведь именно акварель требует прозрачно чистой воды, иначе краски смешаются в унылую серость, и перестанут быть праздником. И не останется ничего другого, как писать свою жизнь тяжелым маслом по забеленному холсту, смешивая грубой щетинистой кистью краски на грязной палитре.

Морда

Это случилось в один из последних моих приездов в свое родовое поместье. Поместьем назвать его можно лишь, обладая большим чувством юмора, но именно этого качества во мне всегда было с избытком. Вся наша семья много лет назад переехала в город, за исключением бабушки. Но она никак не соглашалась последовать за нами. Говорила, что здесь прошла ее жизнь, что дышится здесь иначе. Свою грусть старалась не показывать, прикрывая ее суетливыми хлопотами по хозяйству и угождением любимому «унучку».

На этот раз бабушка уже готова была рассуждать о возможности переезда. Она даже взволновалась житейскими мелочами: далеко ли до ближайшего магазина, больше ли городская пенсия и много ли в доме женщин ее возраста. Успокоив ее как мог, я отправился прогуляться по старому дому.

Когда-то казавшийся мне большим и праздничным, дом имел вид притихшего и больного старика, которого внезапно покинули многочисленные родственники. Он тяжело вздыхал открытыми окнами, жалуясь на свое одиночество протяжным скрипом ветхих дверей и некрашеного пола. Казалось, он медленно угасал, словно восковая свеча, съеденная пламенем набежавших лет.

Мебели в комнатах почти не осталось: круглый стол, несколько гнутых венских стульев, высокая бабушкина кровать с горой подушек, ветхий диванчик да потертый комод с выдвижными ящиками. На комоде стояли каминные часы, после войны привезенные дедом из Германии. Открыв заднюю крышку, я нашел заводной ключ на привычном месте и завел механизм: его мелодичный бой поражал мое воображение с тех самых пор, как я себя помню. В верхнем ящике комода хранилась всякая всячина и отцовы охотничьи принадлежности. Помнится, в детстве я тайком вытаскивал патроны и по долгу перебирал их, представляя себя то охотником, то солдатом.

Отец умер несколько лет назад. С тех пор я не заглядывал в ящик. К моему удивлению, его содержимое почти не изменилось: несколько латунных гильз, баночка с дробью, пыжи и прочая мелочь. Улыбнувшись накатившим воспоминаниям, я уже было начал закрывать комод, когда увидел в самом дальнем конце ящика продолговатый сверток. В пожелтевшем от времени куске холста был завернут простой брезентовый ремешок с проржавевшей железной пряжкой. Для ремня он был на удивление коротким, и больше походил на дешевый собачий ошейник. Ошейник? Меня словно током ударило: неужели тот самый? Уж сколько лет прошло, а история эта до сих пор тревожила мою память.

В то время было мне лет пять-шесть, и я слонялся в окружении небольшой своры собак по окрестным дворам и улицам, доходя до старого кладбища на окраине городка. Вечером после ужина, когда ворота дома закрывались на замок, вся свора убегала на улицу. Здесь были и простые дворняги, и помесь непонятно каких пород; веселые, ленивые, вороватые – в общем, как и в любом обществе, совершенно разные характеры и типажи. Но среди них выделялся один пес. К стае он присоединялся только по вечерам. Днем же исправно нес вахту на цепи. И лишь на ночь его отвязывали, выпуская на волю. Звали его Мордой.

Морда был здоровым кобелем, с жесткой шерстью коричневато-рыжего окраса, плавно переходящего в молочно-белый на животе. Именно про таких обычно говорят – «цепной пес», или «как с цепи сорвался». Сколько он жил в нашем доме и когда появился, уже никто и не помнил. Знали, что давно, задолго до моего рождения. Удивительно, но сначала его называли то ли Джеком, то ли Рексом. Но однажды бабушка, увидев, как он перемазался в каше до самых ушей, смеясь, сказала при всех: «Ну и морда!». С тех пор новая кличка словно приклеилась к нему. Поначалу, называя его, все смеялись, потом привыкли и успокоились. Ну, Морда и Морда, что тут такого. Ведь откликается. Когда он вырос, все вдруг признали, что имя ему дали самое что ни на есть подходящее, поскольку морда у него действительно была внушительных размеров.

Характер у Морды был независимый и своенравный. К командам женщин и детей он относился с пренебрежением, а иногда и с раздражением. Стоило ему только глухо, откуда-то глубоко изнутри рыкнуть, как все старались оставить его в покое. Вся домашняя стая признавала за ним право на лидерство, не пытаясь оспорить сложившийся факт. Даже и не помню, чтобы кто-то осмелился на подобное безрассудство. Не раз бывало, что он возвращался под утро, прихрамывая, с рваными ранами и всклоченной шерстью.

Судя по всему, Морда не мог позволить себе пропустить ни одной серьезной потасовки. Ведь право вожака надо было охранять от чужаков. Однажды он приполз домой еле живой, с оторванным ухом. Помню, бабушка промывала ему рану соком выжатого репейника, пока отец держал его за шею. Морда только тихо поскуливал, не пытаясь вырваться, всем своим видом показывая, что готов терпеть молча, но скулит лишь в удовольствие от соприкосновения с руками хозяина.

По-настоящему любил и уважал он только отца. Только хозяину было позволено смотреть Морде в глаза, и только перед ним пес отводил взгляд в сторону. Другим эта вольность могла выйти боком. Иногда отец затевал с ним шуточную борьбу. Морда рычал и лаял, пытаясь схватить его за руку. Но в оттенках его звучного голоса не было ни нотки злости, а укусы не могли поцарапать даже кожу.

Но были мгновения, когда Морда терял над собой контроль, превращаясь в молодого, обезумевшего от счастья щенка. Это были редкие случаи, когда отец забрасывал на плечо ружье, и, снимая с цепи пса, отправлялся на отстрел ворон, селившихся в кронах деревьев у самого кладбища, и изрядно досаждавшим своим гвалтом и наглой вороватостью всем местным жителям. Тут начиналось невообразимое. Морда носился взад и вперед, визжал, лаял, рычал, старался, подпрыгивая, лизнуть отца в нос. Бывало, что некоторая частичка этих восторгов перепадала и мне.

Трудно сказать, был ли у него в роду кто-то из охотников, но охотничий азарт уж точно присутствовал в его характере. Он знал, что такое ружье, но выстрелов не боялся. Отважно бросался на подранков, тормоша их серо-черные тушки. Он не был жестоким. Но ворон просто ненавидел. Может все оттого, что те часто доводили его до исступления, выкрадывая еду из миски и нагло расхаживая в полуметре от максимальной длины цепи. Мне кажется, что он просто мстил этим пернатым бестиям за свое унижение и издевательства.

Не известно, как могла бы закончится эта история, если бы однажды Морда вдруг не заболел. Все началось с того, что бабушка обнаружила обед в его миске нетронутым. При этом вид у Морды был виновато-просящим. Он словно пытался сказать, что все хорошо, что это простая усталость, что скоро все пройдет, и он вновь будет таким же сильным и отважным. Но время шло, а его положение только ухудшалось: бока ввалились, шерсть потускнела и торчала клочьями. Теперь он редко вылезал из будки, и то лишь для того, чтобы неуклюже полакать воды. Дело дошло до того, что однажды его миску с едой опустошил молодой кобель, за свое нахальство и чернявую масть прозванный Цыганом. Некогда грозный хозяин двора только угрюмо оскалился и неубедительно зарычал. Но молодой пес даже не обратил на это никакого внимания. Вожак был низвергнут с пьедестала. А тут еще новая напасть: Морду стало тошнить по всему двору зеленой слизью.

Наверное, излишне говорить, что ветеринарных врачей в то время к собакам не вызывали. А из всех известных лекарств, самым доступным был сок репейника. Но и он не помогал.

Однажды отец разбудил меня рано утром. Хорошо помню, что это была суббота, и все домашние еще спали. Поеживаясь от утренней прохлады, я с удивлением увидел, как отец снимает Морду с цепи и привязывает к старому стершемуся брезентовому ошейнику веревку. На плече у отца висело ружье. Мне в руки он дал лопату.

Мы вышли со двора. На этот раз Морда совсем не обрадовался висевшему на плече ружью: он еле плелся, не поднимая головы, словно боясь случайным взглядом увидеть в глазах хозяина приговор. Иногда он поворачивал голову в мою сторону, и сквозь мутную пелену его карих глаз я не видел ни злобы, ни отчаянья, ни обиды. Только смертельная усталость и тоска. Он словно все понимал. Наверняка он видел, как это происходило с другими собаками. Но сейчас в этих старческих и больных глазах теплилась надежда. Он словно просил меня в память обо всем хорошем стать посредником между ним и любимым хозяином, развеять терзаемые его душу сомнения. Не в силах вынести этот взгляд, я старался смотреть в сторону.

Путь наш не занял много времени. Дойдя до пустыря перед старым кладбищем, отец воткнул палку в землю, привязав к ней Морду. Отойдя шагов на двадцать, он зарядил ружье. И тут Морда понял, что пришло его время. Наверное, страх ушел из его сердца, поскольку он попытался приподнять голову, чтобы взглянуть напоследок в глаза любимого человека, пусть и сквозь планку прицела. Несколько мгновений они так и смотрели друг на друга, и впервые пес не отвел глаз. Первым не выдержал отец: зажмурившись, он нажал на курок.

Выстрел разорвал утро на части, подняв в воздух, стаю воронья. Сквозь их невообразимый гвалт я вдруг услышал визг Морды. Он был еще жив. Прицелившись, отец выстрелил во второй раз. Визг прекратился.

Подойдя к Морде, он осторожно снял окровавленный ошейник, положив обмякшее тело на старую простынь, и стал копать яму. Затем так же осторожно завернул и опустил Морду на дно, велев мне присыпать могилку.

Стая воронья вернулась на свои излюбленные ветки, обсуждая смерть своего заклятого врага и откровенно радуясь. Как я ненавидел этих ворон, за их подлую радость, за боль в душе.

Мы возвращались домой. Говорить не хотелось ни мне, ни отцу. Он так и не проронил ни одного слова, а лишь прищурившись на теплые лучи утреннего солнца, смотрел куда-то далеко вперед. Во мне же что-то словно надломилось: не было ни слез, ни слов, лишь пустота и комок в горле. И только сестра, узнав обо всем, разревелась в голос, а бабушка и мама, зашмыгав носами, вышли из комнаты. У меня же все стоял в памяти последний взгляд Морды.

Теперь, когда это все осталось в далеком прошлом, кажется, что тот утренний выстрел серьезно изменил мое отношение к жизни. Я понял, что близких и друзей надо беречь, дорожить ими, что не надо стесняться быть добрым и благородным, что надо пытаться жить по велению сердца. И еще я понял, что отец так и не смог простить себе этого выстрела. Он больше никогда не взял в руки ружье. А ошейник Морды, с потемневшими от времени капельками крови, сделанный из простого брезентового ремешка, хранил до конца своей жизни.

Монпансье

Давным-давно, когда Алешка ходил еще в детский сад, или как они с сестрой называли – садик, одна из воспитанниц принесла в группу железную баночку. Баночка была разрисована яркими ягодами и фруктами, а из-под крышки исходил сказочный аромат. Там были разноцветные леденцы. Воспитательница сказала, что это монпансье. Не известно почему, но на Алешку это произвело впечатление. Тем более что эта противная девчонка угощала всех кого угодно, только не его. А тут еще монпансье. Такое сладкое и волнующее слово, сквозь которое просматривались разноцветные стекляшки маленьких конфет. В тот день он так и не попробовал этого чудесного лакомства.

Вечером он рассказал об этом сестре. Тут же родился и план, как самим сделать монпансье. Дело в том, что леденцы иногда продавались в магазине. Но были они в сахарной обсыпке, а значит не прозрачные. Потому что, без сахарной обсыпки «стекляшки» слипались, и взвешивать их было гораздо сложнее. Цвет той или иной конфеты под сахарной пудрой едва угадывался. Алешку и его сестру это не испугало, поскольку они твердо решили довести дело до логического конца, превратив обычные леденцы в необычное монпансье.

Уговорить бабушку купить леденцов оказалось делом не очень сложным, надо было всего лишь пару дней вести себя прилично. Заветный кулечек с конфетами, завернутыми в серую шершавую бумагу, был вручен Алешке очень во-время, так как он очень устал изображать из себя примерного мальчика.

Дело оставалось за малым – достать тару. Для этого была вычищена и вымыта старая круглая банка из-под обувного крема. Наклеив какую-то забавную картинку из старой детской книжки на верхнюю крышку, дети отправились в дальний конец сада. Расположившись в тени созревающей вишни, они принялись облизывать каждую конфету до блеска. Облизав леденец до гладкого состояния, вытаскивали его изо рта, смотрели сквозь него на солнце, оценивая качество работы, и складывали в баночку. Когда попадались зеленые леденцы, сравнивали с листьями, желтые – с каплями тягучей смолы на дереве. Самым приятным было сравнивать красные конфетки с висевшими рядом ярко-красными вишнями.

Через полчаса усердной работы, израсходовав значительное содержание слюны, юным изобретателям удалось наполнить баночку. Радости не было предела: у них появилось монпансье.

Вечером они с заговорщицким видом угостили родителей и бабушку слипшимися разноцветными леденцами, объяснив, что это не просто конфеты, а монпансье…

Шло время. Как-то утром Алешка проснулся от возбужденных возгласов взрослых. Оказывается ночью выпал снег. В южных краях, где они жили, снег большая редкость, а если и выпадал, то к обеду начинал таять. Тут же его навалило до самой крыши, пусть и не очень высокой. И надо же такому случиться, у Алешки – ангина. В другое время он бы обрадовался несказанно: остаться дома и не идти в детсад, что может быть лучше. Вскочив с постели и, шлепая босыми ногами по некрашеному деревянному полу, он побежал на кухню. Прижавшись носом к холодному заиндевевшему стеклу, он начал постепенно отвоевывать горячим дыханием пространство для обзора.

Вдруг Алешка с испугом отпрянул от замерзшего окна. В оттаявшее отверстие неожиданно брызнуло чем-то ослепительно ярким, и рассыпалось тысячью разноцветных искорок по бескрайнему снежному покрывалу. Мгновение спустя он чуть не захлебнулся от восторга, вспомнив, что уже видел эту картинку, только в уменьшенном размере.

Перед ним раскинулось целое поле искрящегося тысячью оттенков монпансье. Ему тут же захотелось скорее бежать туда в снег, хватать руками, собирать ртом эти разноцветные переливающиеся солнечные искорки с таким непонятным названием монпансье. Но никто не пустил его на улицу. Не дали и у окна вволю насладиться завораживающей воображение картиной. Вместо этого загнали под одеяло, предварительно напоив горячим молоком с медом и сливочным маслом.

От обиды Алешка расплакался в подушку: так было жалко себя. Ведь он мог обладать всем этим богатством, мог угощать всех подряд, и у него все равно бы еще осталось. Потом поднялась температура, мама делала компресс, а бабушка напевала грустную колыбельную. Постепенно голос бабушки стал отдаляться, а на глаза навалилась непонятная тяжесть, а вслед за ней ватная тьма. Затем появились свет и необычайная легкость в движениях. И вот уже Алешка идет по заснеженному полю, усыпанному леденцами, спелыми вишнями и зелеными листиками. Он ничему не удивляется: ни изобилию лакомств и красок, ни теплому и ласковому снегу. И только где-то далеко-далеко бабушкин голос продолжал напевать его любимую песню, напоминая о старой обиде. И тогда улыбка на его счастливом лице, упирающаяся в кулачок под щекой, сменялась частым и прерывистым всхлипыванием.

Через два дня, когда Алешке разрешили выйти на улицу, снег почти весь растаял. А там, где еще оставался – был грязен и непривлекателен. За хмурыми тучами спряталось солнце, оставив лишь воспоминания, непонятно тревожащие душу. А может, ничего и не было, тяжело вздохнув, подумал Алешка?

Шли годы. Недавно я вновь его встретил, с трудом узнав во взрослом человеке прежнего мечтателя. Правда, теперь его уважительно называют дядей Лёшей. Его собственные дети давно уже выросли. Вспоминая далекое прошлое, он с грустью поведал, что монпансье теперь можно приобрести в любом магазине, и никого это уже не удивляет. А жаль, ведь вместе с удивлением и восхищением мы теряем атмосферу праздника. Родные считают его чудаком, посмеиваясь над его привязанностью к леденцам. Не обращая на них внимания, он изредка покупает баночку монпансье. Бережно открывая леденцы, и вдыхая аромат с закрытыми глазами, он наполняет свою память незабываемым запахом детства. А сквозь заиндевевшие на морозе окна на заснеженных и залитых солнцем полях ему по-прежнему видятся россыпи монпансье.