Кошмар

Савва Кузьмич вздохнул. Никодимка снова сделал губами тсс! – и покачал головой, Он перегнулся и положил локоть правой руки на колено.

– Звери, а не люди, – продолжал Антропов, внимательно разглядывая лицо Никодимки и как бы наслаждаясь эффектом своего рассказа. – Звери, а не люди! Оно, конечно, соблазн велик был. Две с половиной тысячи – хорошие деньги, а в те поры самого Мухоморова со всей требухой его за триста монет продать на базаре можно было. Нда-с. – Антропов пожевал губами.

Его голова слегка покачивалась на плечах.

– Только, – продолжал он, – не выдал Мухоморов денег приказчику, а вскорости продал двор свой постоялый и маклачить кое-чем начал. Известно, денежка к денежке бежит, и теперь у него свой собственный хуторок есть и, окроме этого, всего прочего в волю.

Савва Кузьмич снова замолчал. Никодимка смотрел на него посоловелыми от водки глазами и слегка посвистывал носом, В комнате было тихо и жарко. Пахло богородской травой и мятой. Слышно было, как Аннушка постукивала на кухне горшками. Савва Кузьмич налил себе стакан водки, залпом выпил его, закашлялся и сплюнул. Затем он хотел вытереть усы, но промахнулся и ткнул рукою в подбородок.

– Нда, – сказал он, – покачиваясь всем станом. – Нда! Что же по-твоему должен теперь чувствовать перед праздником Мухоморов этот самый, если приказчик, которого он ограбил, повесился? А, как ты думаешь? Какие-то теперь ему, Мухоморову, сны снятся, и каково-то он, помещик состоятельный, время свое проводит, а? Антропов грозно глядел на Никодимку. Его лоб вспотел. Никодимка все также меланхолически посвистывал носом.

– К вину Мухоморов пристрастен стал, – продолжал Савва Кузьмич после небольшой паузы, – шибко запивает. Иногда случается по цельной неделе без просыпу крутит!

Антропов вздохнул и продолжал задумчиво;

– А жаль его. Парнишкой хорошим рос. Только вот позывы стяжательские рано сказались в нем. Бывало младенцем семилетним сидит он себе на подоконничке ночью и все на небо смотрит. И как звездочка по небу прокатится, он сейчас же: «подай мне, Боженька, тысячу рублей!» – губками розовенькими прошепчет. Прошепчет и вздохнет. И, понимаешь ли, ни единой звездочки без этих слов не пропустит!

Савва Кузьмич улыбнулся.

– А то еще, – продолжал он, – подарит ему маменька к празднику душистого мыльца кусочек, и он сейчас с этим мыльцем на улицу бежит, мальчишкам уличным нюхать дает и говорит: «за это мыльце маменька миллион рублей заплатила!» – Антропов расхохотался.

– А мальчишки нюхают и руки назади держат, дотронуться боятся!

– Да неужели же? – спросил Никодимка.

Савва Кузьмич не переставал смеяться.

– Чего неужели же? – еле выговорил он, захлебываясь от смеха и содрогаясь всем телом.

Никодимка сделал сладкое лицо.

– Неужели ихняя маменька за кусочек мыла миллион рублей платила?

– Дурень, дурень, – раскатывался от смеха Антропов, – пятачок она медный платила, пятачок!

Савва Кузьмич поперхнулся и замолчал.

Он долго сидел так и молчаливо глядел на противоположную стенку горенки. Его брови были сосредоточенно сдвинуты, а лицо постепенно как бы темнело.

– Да, – процедил он задумчиво, – шибко запивает теперь Мухоморов. Невкусно видно ему.

Антропов придвинулся к Никодимке.

– И знаешь что? – продолжал он многозначительно и даже понизил голос, – виденья теперь ему некие являются. Туда зовут! Савва Кузьмич показал рукою на потолок.

– Туда. Милосердие ему обещают. Милость некую ему изъявить желают. Да! – Савва Кузьмич понизил голос до шепота.

– Сафроньевский приказчик, – прошептал он, – за покаяние прощенье сулит.

Антропов еще ближе придвинулся к Никодимке и поймал его за руку.

– А милосердия, – прошептал он с судорогами в губах, – Мухоморов не желает!

– Муки он алчет, муки! – вдруг выкрикнул Антропов, выпуская руку Никодимки и окидывая всего его строгим взором.

– Не так скроен Мухоморов, – продолжал он, вздрагивая, – чтоб его милостью взять можно было. Муки он алчет, и только после муки у него от сердца откатывает. Милость незаслуженная в нем только злобу родит. Да! А перетерпеть – страшно. Возврата к прежнему не будет. В пустыню Мухоморов уйдет. Да. Вот они дела-то какие, друг мой сердешный. И хочется туда, да страшно! И кричишь вроде как бесноватый: «Уйди, нет тебе до меня дела»!

Антропов отвалился к спинке дивана, пожевал губами и приподнял голову. Его лицо несколько просветлело.

– А как ты, Никодимка, – внезапно спросил он, – такого, как Мухоморов, человека назовешь?

Савва Кузьмич насмешливо смотрел на Никодимку. Глаза Никодимки беспокойно забегали.

– Как я его назову? – переспросил он, – а вы, Савва Кузьмич, не осердитесь?

Антропов сдвинул брови. Его лицо снова потемнело.

– Да мне-то что за дело, – процедил он и притворно зевнул.

– Стервятником я его назову, – прошептал Никодимка, в упор уставясь в глаза Саввы Кузьмича, – стервятником!

Антропову показалось, что губы Никодимки гневно дрогнули.

– Вот как? – прошептал он.

– Да, вот как, – отвечал, слегка кривляясь от злобы, Никодимка и встал. Он прошелся по комнате, как бы пытаясь унять охватившее его волнение.

– Извините, мне на деревню пора, – наконец проговорил он, поднимая с полу сверток и вздыхая.

Антропов тоже встал, отыскал шапку и надел ее, сдвинув на затылок.

– Иди, я за тобой ворота запру, – прошептал он.

Его глаза встретились с глазами Никодимки. Савва Кузьмич почувствовал жгучее беспокойство. Фигура Никодимки показалась ему донельзя странной. Однако он пошел за ним вон из комнаты. Они прошли еще одну комнату, миновали кухню и через холодные сени вышли на двор.

Ночь была тихая, морозная и звездная. Белые тучки пролетали порой по небу, как светлые духи. Ночь точно ожидала чего-то ясная, светлая, покойная и уверенная в том, что ожидаемое свершится. Ветер не дышал. Белая тучка подползла к месяцу, поласкалась о его серебряный серп и полетела дальше. Где-то, может быть очень далеко, с веток дерева почти с металлическим шорохом посыпался иней. Белая тучка, вероятно, услышала этот шорох, на минуту остановилась, как бы задумалась, и вдруг стала разматываться, как клубок.