Анфиса Михайловна звонко и задорно рассмеялась, точно бросила в лицо Копчикова целую пригоршню ярко цветистого бисера. И ушла. А Копчиков долго стоял на одном месте и все еще слышал ее смех. И смеялся вокруг ясный день, весь сияя серебряной парчою; и весело сиял церковный крест. И радостно ворковали бирюзовые голуби на изумрудных куполах. И будто выговаривали кланяясь друг другу:

– Приду-у! Приду-у! Приду-у!

«И приду!» – решил вдруг Копчиков.

Когда он позвонил у крыльца Столоверовского дома, дверь ему отперла сама Анфиса Михайловна.

– Батюшки! Никак вы и впрямь не побоялись прийти! – с задорной шуткой воскликнула она.

Но он ужасно побледнел и едва выговорил:

– Не побоялся! Вы видите?

И она увидела эту его чрезвычайную бледность, и вдруг, снизойдя к ней, перестала шутить.

В небольшом, но неуютном зальце стало уютно. Тускло горела только одна маленькая лампочка, но глаза хорошо видели лица и тончайшие колебания их выражений. Малиновые угли камина бросали на стены целые хороводы мелких и совсем вешних облачков, наполнявших комнату радостным томлением. Хотелось плакать, и хотелось смеяться, и хотелось узнать радость, распускавшуюся у сердца как царственный цветок. И когда рука случайно касалась руки, свет лампы гас, и гасли мерцающие угли камина. Близко и блаженно светились только глаза женщины, расторгая и зиму и тьму, и превращая зиму в благоухающую весну, а тьму в огромное счастье. Говорить не хотелось, но каждое пустое слово, медлительно выходившее из уст, облагораживалось и звучало как музыка. И жаркий совсем вешний сумрак неустанно нашептывал над ними о каких-то блаженных тайнах.