Read the book: «Агнцы Божьи»
© Чиненков А.В, 2021
© ООО «Издательство «Вече», 2021
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021
Часть первая. Белые голуби
Глава 1
Конец апреля 1917 года. Пригород Самары – Смышляевка. На окраине посёлка стоял наполовину скрытый фруктовыми деревьями большой дом – синодальная изба. Корабль скопцов представлял собой бревенчатый сруб с высокой тёсовой крышей. Сзади дома виднелся флигель, справа – надворные постройки и большая баня, а всю остальную территорию занимал сросшийся с огородом фруктовый сад.
На ступеньках крыльца грелся на солнышке старик лет восьмидесяти. Копна седых волос, крупный мясистый нос с очками на переносице, редкие усы и борода придавали ему вид мастерового.
Увлекшись починкой старого поношенного сапога и погрузившись в свои мысли, старик, казалось, не заметил, как открылась калитка и во двор вошёл мужчина лет пятидесяти.
Под подошвой сапога гостя хрустнула сухая ветка, и… Сидевший на крыльце старик поднял глаза, морщины на широком лбу разгладились, лицо посветлело, и губы растянулись в приветливой улыбке.
– А-а-а, брат Макар пожаловал! – сказал он. – А я ждал тебя ближе к вечеру. Уж очень ты мне понадобился нынче. Страсть как приспичило поговорить.
– Вижу, ты не просто меня ждал, а делом занимался, кормчий, – улыбнулся Макар. – Сапоги вон чинил… А не проще их на помойку выбросить да новые купить?
Старик вздохнул и покачал головой.
– Да этим сапогам ещё сносу нет, – сказал он. – Сейчас я их подлатаю, швы смолой промажу, а затем ваксой отчищу. Такие они у меня станут – от новых не отличишь. А новые я куплю, когда эти совсем развалятся: и денежки сохраню, и пользу себе принесу.
– А я вот прямо с базара приехал, – сказал Макар. – Нынче торговля бойкой была. Всё мясо продал подчистую и продукты закупил.
– Вижу, улыбаешься ты, – хмыкнул старик. – Так торговлей доволен или новости какие отрадные привёз?
– Да где ж их сейчас взять, – вздохнул Макар. – Я вот, на тебя глядя, развеселился маленько, Прокопий Силыч. Ты сейчас не на кормчего похож, а на ремесленника-мирянина.
– А что, я как-то иначе выглядеть должон? – усмехнулся старик. – Мы, агнцы Божьи, от людей простых не отделимы – все из народа вышли.
– А вот Андрон, кормчий христоверов, так не считает, – улыбнулся Макар. – Он всё больше предпочитает по двору туда-сюда слоняться, ничего не делать, а других работать заставлять.
Старец осмотрел сапог со всех сторон, удовлетворённо крякнул и поставил его на крыльцо.
– Что ж, айда в избу, Макар, – сказал он, всходя на крыльцо и открывая дверь. – Сейчас чаю попьём и посудачим о том о сём.
Прокопий Силыч провёл гостя в горницу, которая была меньше и беднее, чем синодальная горница хлыстов. Стены голые, посреди большой стол, у стен лавки, а кухонная утварь составлена в углу на полках. На столике в другом углу сложены стопки книг, над ними висели иконы.
Слева от входной двери за занавеской у примуса суетилась старушка-прислужница.
– Сейчас трапезу вкушать будем, – сказал Прокопий Силыч, усаживая Макара за стол. – Вкусим всего, чем нас Глафирушка попотчует.
– Да нет, Прокопий Силыч, – попытался отказаться Макар, – я покуда на базаре торговал, успел перекусить пирожками с капустой, потому и не голоден сейчас.
Старец укоризненно покачал головой.
– Тогда чаю полакаешь, ежели голода в себе не ощущаешь, – сказал он. – Тебе ещё в деревню возвращаться и бокал чаю лишним не будет.
На кораблях агнцев Божьих отношение к чаю было особое. Скопцы не употребляли в пищу мясные продукты, отвергали спиртное, курение табака, а вот чай они могли пить в любое время. Днём они проводили за чаепитием долгие часы, выпивая бесконечное количество чашек.
Старушка-прислужница внесла в горницу самовар и поставила его на стол. Она разбавляла заваренный душистыми травами чай молоком, и бокалы становились полными до краёв. И это называлось всклянь.
– Так вот, что касаемо Андрона, – заговорил Прокопий Силыч, продолжив начатый у крыльца разговор, – он что, уже объявился в Зубчаниновке?
– Объявился, – кивнул Макар, разглядывая выставленные прислужницей на стол кушанья. – Хлысты уже на базаре кучкуются и что-то обговаривают, я сам наблюдал.
– Мало ли чего могут обсуждать они и обговаривать, – вздохнул старец. – Сам знаешь, сейчас что ни день, то какие-нибудь события свершаются. Народ взбунтовался, царя скинул, дров наломал и, как быть, теперь не знает.
– Твоя правда, Прокопий Силыч, – тут же согласился с ним Макар. – Что творится вокруг, совсем не разберёшь. Я вот…
– Обожди, давай о другом потолкуем, Макарка, – догадавшись, что хочет сказать гость, остановил его, дуя на чай, старец. – Я вот гляжу, ты чай глыкаешь, а в рот ничего не кладёшь. Сдобнушку вот возьми, ватрушку, шанежку… Глафира нынче с утреца всё выпекла. Мазюкай всё мёдом да в рот отправляй. Сейчас она ещё расстегаи, калачи, пряники принесёт. Не хочешь медком разговеться, сахарок бери, цельная голова перед тобой!..
Макар вздохнул, откусил щипчиками пару кусочков от сахарной головы и под одобрительный взгляд старца положил их в чай.
– А вот теперь сказывай, как прознал, что Андрон снова в Зубчаниновке объявился? – спросил Прокопий Силыч, намазывая мёдом кусок шаньги. – С базарных слухов или каким-то иным, более достоверным, способом?
– Силашка Звонарёв мне о его объявлении поведал, – вздохнул Макар. – Он вчерась в Зубчаниновке бывал и Андрона видал.
– Выполз, значит, из норы этот греховодник, – улыбнулся старец. – А теперь на корабле своём будет брехать всем, как на Араратскую гору хаживал и с царём араратским беседовал.
– А ведь хлысты не разбежались, покуда Андрон отсутствовал, – пытливо глянул на старца Макар, наливая в бокал кипяток. – Агафья, оставленная им за себя, крепко за хозяйством приглядывала.
– И при его присутствии всем верховодит она, – хмыкнул Прокопий Силыч. – Уж кого-кого, а её-то я как облупленную знаю. Андрон исчез, опасность почуяв, а если объявился вновь, значит, прознал, что больше ничего не угрожает ему. Видать, власть новая, круша всё вокруг, дала ему какую-то надежду на безопасное сосуществование.
Так, разговор за чаем переключился на другую тему. Наступившая в России новая жизнь вызывала недоумение и опасение как у старца, так и у Макара. Но больше говорил Прокопий Силыч, а Макар только слушал его.
– Оно вроде живём эдак же, как и жили, – говорил старец, – а всё одно что-то не так в государстве нашем. От того и ума не приложу, как жить дальше.
– А нам-то какое дело до государства, батюшка? – пожал плечами Макар. – Мы и при царе жили не тужили и сейчас живём не тужим. Новая власть нас покуда не донимает и никаким боком не касается.
– Вот именно, пока, – вздохнул Прокопий Силыч. – Любая власть сначала окрепнуть должна, утвердиться, а потом уж и гайки закручивать возьмётся.
– А до нас добраться власти не захотят? – осторожно поинтересовался Макар. – Царские власти не очень-то нам жить давали. Андрона вон чуток на каторгу не упекли. Чую, и до нас дело бы дошло, ежели бы революция не подсобила.
– Дошло бы, всенепременно дошло, – сказал старец спокойным, рассудительным тоном. – Но, к счастью, не дошло. Андрона встряхнуть успели, а нас беда обошла стороной.
Выслушав его, Макар улыбнулся.
– Что ж, жить придётся с оглядкой, – сказал он. – И придётся учиться ладить с властью новой. Впрочем, нам не привыкать, мы и при царе-батюшке особливо не выпячивались.
– Да, ты прав, – согласился Прокопий Силыч, отставив бокал в сторону. – Как жили, как живём, так и жить будем. – Он посмотрел внимательно на Макара. – Ты больше ничего мне сказать не собираешься? Или надобность в том отпала за время нашего разговора?
– Нет, не отпала, но, может быть, в другой раз? – посмотрел на него с сомнением Макар. – Мы же и так о многом покалякали сегодня.
– О многом, но не обо всём, – нахмурился старец. – Говори, что сказать собирался, а потом и закончим наш разговор.
– Да я это… – замялся Макар, – да я об Силантии Звонарёве спросить хотел. Он давеча меня на базаре встретил, об Андроне поведал, и… Помнится, я говорил вам, что Силантий просится на корабль наш. Так вот, он нынче снова попросил меня об этом.
– Это ты об инвалиде том буйном? – вспомнил Прокопий Силыч. – А зачем он нужен нам, если бесяка в нём сидит и им верховодит?
– Так и я про то, не нужен он нам, – вздохнул Макар. – Только если я передам ему слова ваши, кормчий, так ведь он мне не поверит? Обозлится злыдень и проходу мне не даст. Вы бы приняли его, Прокопий Силыч, и объяснили бы свой отказ вразумительно? Вы же могёте говорить убедительно и внушительно с такими шалопаями, как он.
Старец, выслушав его, задумался.
– А что, ты прав, пожалуй, – растягивая слова, произнес он. – Я послухаю, что он мне скажет, а потом приму решение. Наверное, я ему откажу, но… Хотя кто знает, что он мне скажет и как сам мне покажется.
Разговор продолжился. Прислужница Глафира долила в самовар воду и вынесла его на улицу.
Обсуждая загадочную личность Силантия Звонарёва, Прокопий Силыч и Макар выпили ещё по нескольку бокалов чая.
Старец кряхтел, вытирал полотенцем с лица и шеи пот и делал вид, что очень заинтересован сведениями, высказываемыми гостем. А когда кипяток в самоваре закончился и встал вопрос, продолжать ли чаепитие, Макар перевернул бокал вверх дном:
– Прости, кормчий, но мне пора восвояси двигать. Сейчас выгружу продукты и в путь-дорожку буду собираться.
– Что ж, хорошего понемножку, – взглянув на опустевший самовар, вздохнул Прокопий Силыч. – Приводи Силантия на воскресное радение, Макарка. Вот там мы с ним поговорим и познакомимся.
* * *
В этот же день доктор Кольцов собрал на консилиум своих коллег.
– Вот он, человек-индивидуум, прямо перед вами, господа! – объявил Олег Карлович, указывая на лежащего на кровати больного. – Я уже не раз говорил вам про него и про его необычность, коллеги, но это были только слова. А сейчас… Сейчас вы можете рассмотреть этого уникального человека, ощупать, потрогать, и… И высказать каждый своё мнение о методах его лечения.
Врачи, как по команде, подошли к постели больного и, стараясь не мешать друг другу, приступили к осмотру. Олег Карлович, стоя в стороне, с интересом наблюдал за их удивлёнными лицами, слушал их высказывания, восклицания и делал выводы.
– Нет, это просто уму непостижимо! – удивлялся невысокого роста мужчина. – Как я наблюдаю своими глазами, у пациента ожоги третьей, нет, даже четвёртой степени, занимающие более шестидесяти процентов поверхности тела и, что самое поразительное, все ожоги не поверхностные, а глубокие! И они не совместимы с жизнью, коллеги?
– Да-а-а… – поддержал его седовласый мужчина с холёным лицом и очками на переносице. – Если обожжено более десяти-пятнадцати процентов поверхности тела, то изменения, возникающие при этом в организме, называют ожоговой болезнью. Наверняка после получения столь ужасных ожогов этот горемыка перенёс шок. Но как он выжил, коллеги? Это просто чудо из чудес, чёрт возьми?!
– И я понять не могу, как сеё возможно, – касаясь пальцами тела больного, принялся размышлять вслух профессор. – В основе ожогового шока лежит нарушение кровообращения в жизненно важных органах, обусловленное уменьшением объёма крови в кровеносном русле вследствие её сгущения. Это связано с выходом жидкой части крови из системы кровообращения и истечением её в области ожоговой поверхности. Позднее, после ожогового шока, как правило, наступает интоксикация организма продуктами распада обожженных тканей, а с момента нагноения ран токсичными веществами, продуктами жизнедеятельности болезнетворных бактерий…
Он замолчал, о чём-то задумавшись, и вместо него заговорил хирург Иосиф Борисович.
– Очевидно, коллеги, кожа этого, гм-м-м… человека, поражена на всю глубину, – сказал он задумчиво. – Самостоятельно, путём рубцевания такие ожоги могли бы зажить, если бы занимали один процент поверхности тела, но то, что видим мы…
– А не наблюдаем ли мы уникальный случай, господа, что у этого красавца погибли только поверхностные слои кожи, но сохранился ростковый слой и так называемые придатки кожи, – заговорил самый молодой из присутствующих доктор. – Я имею в виду волосяные луковицы, потовые и сальные железы. Из них потом идёт рост нового эпителия, и ожоговая рана заживает.
– Нет-нет, в нашем случае это совершенно исключено! – категорически возразил профессор. – Кожа несчастного однозначно превратилась в какой-то, гм-м-м… панцирь. Нет-нет, он просто не может быть живым, коллеги! Глядя на него, я начинаю верить в мистику, ибо без вмешательства какого-то колдовства этот несчастный уже давно должен гнить, гм-м-м… простите за неуместное выражение, в могиле!
– Прошу заметить, коллеги, обожжён он был больше года назад, – с усмешкой вступил в разговор Олег Карлович. – Сумел дойти из далёкого фронтового госпиталя до Самары, и вот… Невзирая на плачевное состояние, он всё ещё жив.
– Нет, это выше моего понимания, – пожал плечами Иосиф Борисович. – Он никак не мог выжить, никак! Да он же… Он же ходячий мертвец, господа, больше никакого объяснения сему феномену я не вижу!
– Вот и я сначала так же реагировал на этого человека, как вы сейчас, коллеги, – вздохнул Олег Карлович. – Я и вам про него рассказывал, но вы мне не верили. А я разговаривал с ним осенью, и то, что он рассказал мне…
– Что он рассказал тебе, коллега? – посмотрели на него доктора. – Говори, не томи, Олег Карлович?
Кольцов посмотрел в окно, вздохнул и пожал плечами.
– Там, на фронте, немцы солдат наших в окопе огнемётами пожгли, – заговорил он. – Из всех он один тогда выжил. В госпитале его даже лечить не стали и к безнадёжным в палату поместили. А оттуда его санитарка-старушка к себе в дом забрала и выходила.
– Надо же, – ухмыльнулся профессор, – хоть одним глазком взглянуть бы на эту чудесницу.
– Взгляни, если желание такое есть, – вздохнул Олег Карлович. – Такая же старушка богородицей у хлыстов в Зубчаниновке состоит. Вот у неё этот калека и лечится всё последнее время.
Выслушав его, доктора тут же вступили в дискуссию, бурно обсуждая услышанную новость.
– Я ещё пару человек назвать могу, кто у неё лечится! – немного повысив голос, сказал Олег Карлович. – И знаете что, они сейчас весьма неплохо выглядят.
– Вы так говорите, будто сами верите в эту чушь, Олег Карлович, – взглянул на него изумлённо профессор. – Вы что, ставите под сомнение изыскания медицины?
– С некоторых пор да, – вздохнул Кольцов. – Медицина достигла многого и достигнет ещё большего, господа, но не следует сбрасывать со счетов и народную медицину. Бабушки-целительницы чудеса творят, и от этого никуда не деться. Перед вами на кровати человек, который, как вы признаёте сами, давным-давно должен быть мёртв и его бренные останки должны догнивать в земле. Но он выжил благодаря снадобьям какой-то старушки, хотя в госпитале его лечить отказались. И здесь, в Самаре, он жив лишь благодаря лечению знахарки. Как долго он ещё протянет, судить не берусь, думаю, недолго. Но… Одно то, что он прожил в ужасном, совершенно не пригодном для жизни теле чуть больше года, уже говорит о многом! Или я не прав, коллеги, скажите мне?
– Да вы… Да вы… – Профессор даже задохнулся от возмущения, но подходящих для возражения слов так и не нашёл.
– Вы все думаете, что я не прав, господа? – обвёл взглядом остальных Олег Карлович. – Тогда я готов выслушать ваши возражения к моим выводам и даже обсудить их прямо здесь, в этой палате, коллеги.
Будто услышав его, лежавший неподвижно в постели Силантий Звонарёв пошевелился и вздохнул:
– Шли бы вы отсюда, господа лекари. Обсуждайте моё здоровье где-нибудь в другом месте, в моё отсутствие. Я не хочу слышать, сколько мне ещё осталось. И как жить дальше в ожидании конца, слушать тоже не желаю.
Глава 2
С первого дня начала революции семья Сафроновых жила в нервном напряжении. Марина Карповна даже слегла от постоянных переживаний.
Хотя в Самаре по сравнению с Питером и Москвой ничего страшного не происходило, но все чувствовали, что наступили ужасные дни – мучительных сомнений, подозрительности, страха. Казалось, началось светопреставление. Сведения о происходящем в городе и стране в основном черпали из газет и ужасались.
– Как можно жить в таком аду, господи? – вздыхала Марина Карповна. – Сколько нам ещё пребывать в муках неизвестности?
Иван Ильич всё больше молчал и не вступал в дискуссии на такую мучительную тему. «Хорошо хоть торговля в гору пошла, – утешал он сам себя. – Цены растут буквально на всё, и это меня радует…»
Улицы города производили тяжёлое, гнетущее впечатление. Дома, окна, фонари – всё выглядело уныло, невзрачно и действовало на психику угнетающе. Даже на лицах прохожих читались подавленность, безысходность и страх.
Войдя в столовую, Иван Ильич остановился и, заметив, что его никто не замечает, слегка покашлял.
Марина Карповна, подняв взгляд на мужа, даже вскрикнула от испуга. Вид хлопотавшей у стола кухарки тоже был не лучше.
– Ты не вошёл, а возник, как призрак, Ваня! На душе и так кошки скребут, а ты…
Всё это Марина Карповна высказала прерывающимся от гнева голосом, заломив руки. «Надо же, и в доме моём нервозность, как на городских улицах, – с унынием подумал Сафронов. – Ещё немного, и мы возненавидим друг друга со всеми вытекающими из этого последствиями…»
В этот день Марина Карповна была сама не своя. Гнев её против мужа был в самом разгаре, когда в дом вдруг вошла прилично одетая девушка и заявила, что хочет сказать хозяйке несколько слов наедине.
В мгновение ока в столовой воцарилась гнетущая тишина. Сафроновы переглянулись. Они были в тревоге, так как их дочь Анна ушла из дома с утра и до сих пор ещё не вернулась. Ни Иван Ильич, ни Марина Карповна не знали, где она, и им показалось, что незнакомка принесла какую-то плохую весть об Аннушке.
– Что-то случилось? – побледнела Марина Карповна. – Говори? Мы тебя слушаем. Мы её родители.
Девушка смутилась, покраснела и представилась.
– Я горничная из дома Шелестовых, – сказала она. – Меня прислала ваша дочь Анна. Она просила передать, чтобы вы не беспокоились, с ней всё в порядке, и она заночует у Аси.
Выслушав девушку, Иван Ильич облегчённо вздохнул, а Марина Карповна едва не подпрыгнула от радости.
– Но почему она решила заночевать у подруги? – забеспокоилась Марина Карповна.
– Я не знаю, как правильно сказать, – занервничала девушка. – Но-о-о… Анна Ивановна немного задержалась в гостях и теперь опасается возвращаться домой на ночь глядя. Она просила передать, что придёт завтра, рано утром.
– Послушай, милая, а чего боится наша дочь, она тебе не сказала? – хмуря лоб, поинтересовался Иван Ильич. – На улице ещё не так темно. Наняла бы извозчика, и…
– Вот ты и зови кучера, пусть готовит коляску, и сам поезжай за Анечкой, – строго посмотрела на него Марина Карповна. – Домой её привези, нечего ей в гостях ночевать. Сейчас в Самаре вон сколько бандитов развелось. Им и коляску остановить, чтобы ограбить, ничего не стоит.
– Да-да, я сейчас за ней поеду, – засобирался Иван Ильич. – Негоже нашей доченьке у людей чужих ночевать, тем более что Самара сейчас вовсе не безопасное место даже для дневных прогулок…
* * *
Как только так и не принявшие никакого решения доктора разошлись по своим отделениям, Олег Карлович вернулся в палату к больному.
– Как ты, Силантий? – спросил он, присаживаясь у изголовья его кровати. – Тебя что-то беспокоит, скажи?
– Что меня беспокоит? А то ты не знаешь, – ухмыльнулся Силантий, убирая марлю с лица. – Это я у тебя должен спросить. Вы же тут всем кагалом меня ощупывали и осматривали. А у того, кого вы профессором называли, прямо руки чесались от желания незамедлительно вскрыть меня и посмотреть, что под коркой, телом называемой, у меня запрятано.
– Значит, ты всё слышал, о чём мы здесь говорили? – удивился Олег Карлович. – А мы считали, что ты без сознания.
– Да вас, наверное, на соседней улице люди слышали, – вздохнул Силантий. – Так бурно обсуждали, живой я или мертвец, что у меня аж дух захватывало.
– Хорошо, пусть с трудом, но все уверовали, что ты жив, – усмехнулся Кольцов. – А вот как ты выжил и живёшь, в головах моих коллег никак не укладывается.
– Да что вы, у меня самого не укладывается, – хмыкнул Силантий. – Все, кто был со мной в окопе том треклятом, погибли в страшных муках, а я выжил. Как? Почему? Никак не поддаётся осмыслению моему.
– Вот и у моих коллег затруднения на этот счёт, – покачал головой Олег Карлович. – Впрочем, и у меня тоже. У тебя немыслимые ожоги, больше шестидесяти процентов тела! К тому же ожоги глубокие. А если точнее, твоё тело сгорело, оно обуглилось! Но почему ты жив? Мало того, жив, ты ещё самостоятельно передвигаешься!
– Что же, если я такая для всех загадка, так валяйте, разгадывайте, – вздохнул Силантий. – Но… Я не могу пообещать, что буду содействовать вам, лёжа на кровати. У меня слишком много дел, а времени жить, видимо, уже осталось мало. Кстати, а как я оказался здесь, в больнице, доктор? Помню только, что пошёл на базар, и…
– Тебя подобрали на базаре и привезли к нам добрые люди, – сказал Олег Карлович. – У одного из прилавков, во время покупки, ты лишился сознания.
– А что этому способствовало, вы разобрались? – поинтересовался уныло Силантий.
– Похоже, тебя подкосил сердечный приступ, – пожимая плечами, сказал Олег Карлович. – Хотя причина твоего обморока может быть какая угодно. Нам не известно, как чувствуют себя у тебя внутри органы. Но… Видимо, не совсем комфортно.
– Ты хочешь сказать, что любой орган может отказать в любой день, доктор? – спросил Силантий.
– В любой час и в любую минуту, – уточнил, вздыхая, Олег Карлович. – Я и мои коллеги пришли к такому печальному выводу. Сколько мы ни ломали головы, но так и не смогли уяснить, как они вообще ещё работают.
Прервав разговор, они молчали. Первым заговорил Силантий, посмотрев на пасмурное лицо доктора и поняв, что тот собирается уходить.
– Когда меня из госпиталя подыхать выдворили, чтобы не тратить время на уход за мной, меня взяла к себе сердобольная старушка-санитарка, – вздохнул Силантий. – Я не знаю, как и чем она меня лечила, но выходила. Когда я научился вставать с кровати и даже есть, Пелагея сказала мне, что больше ничем помочь не может. Ещё она добавила, что больше полугода я не проживу. Ну, максимум год, не больше. Настойки, которыми она меня лечила и выхаживала, сейчас перестали действовать на мой фактически погибший организм. Но я и за то ей по сей день благодарен.
– Как я понимаю, отпущенный тебе знахаркой срок уже заканчивается? – как только Звонарёв сделал паузу, уточнил Олег Карлович.
– Он полгода как уже закончился, – ответил Силантий. – Я не умер раньше и дожил до дня сегодняшнего потому, что нашёл здесь, в Самаре, другую знахарку. И лишь благодаря её настойкам я пока избежал смерти.
– Ты имеешь в виду богородицу хлыстов Агафью? – сузив глаза, поинтересовался Олег Карлович.
– Да, это её снадобья помогали мне жить всё последнее время, – ответил Силантий. – Но сдаётся мне, что и её настойки всё меньше и меньше помогают мне. Я начинаю чувствовать, как огнём горят все мои внутренности, а панцирь, который когда-то назывался моей кожей…
– Он трескается и из трещин сочится гной, – как только Звонарёв замолчал, продолжил Олег Карлович. – А это может означать только одно, что…
– Песенка моя спета, – перебил его Силантий. – У меня начинается воспалительный процесс, несущий мне погибель, я прав?
– К сожалению, я вынужден подтвердить твою догадку, – пожимая плечами, сказал Олег Карлович. – Советую провести это время здесь, в стенах больницы, иначе… Мы, конечно, не можем тебя вылечить, это исключено, а вот облегчить страдания…
Звонарёв тяжело вздохнул и помотал головой.
– Нет, так не пойдёт, – сказал он. – Я не намерен медленно помирать в тишине и покое. И я не хочу подыхать, оставляя в этом мире кучу незаконченных дел. Помоги мне добраться до Зубчаниновки, доктор? Очень надо мне туда попасть, подсоби?
– Что ж, я свожу тебя к хлыстам, если ты желаешь, – неприязненно морщась, пообещал Олег Карлович. – Если я не могу продлить тебе жизнь, то хотя бы…
– Спасибо, спасибо тебе, доктор, – прошептал Силантий. – А сейчас… Сейчас облегчи мои страдания. Худо мне становится, чую… Внутри всё печёт и во рту сохнет. Я… я…
Поняв, что состояние больного стремительно ухудшается, Олег Карлович вскочил со стула и поспешил в коридор за медсестрой и санитарами. Для того, чтобы оказать срочную помощь Звонарёву, требовалось немедленно перенести его в операционную.
* * *
Кучер остановил коляску у дома Шелестовых, обернулся и посмотрел на сидевшую рядом с Иваном Ильичём девушку-служанку.
– Здесь, что ль? – спросил он.
– Да-да, – ответила девушка. – Я сейчас, я быстро…
– Скажи тихо Анне Ивановне, что я здесь жду её, – сказал Сафронов, глядя на дверь парадного входа в дом. – Пусть поторапливается…
Кивнув, девушка сошла с коляски и впорхнула в дверь дома.
– Как стемнело скоренько, барин, – сказал кучер, вращая туда-сюда головой. – Там, под сиденькой под вами, обрез лежит. Если не трудно, дайте-ка его мне, Иван Ильич?
– Обрез? – удивился Сафронов. – А для чего ты с собой его возишь?
– Время нынче смутное, – вздохнул кучер. – Вон сколько бандюг из щелей повылазило. Как полицию и жандармов разогнали, так и покой из города ушёл. Они вон, налётчики, язви им в души, средь бела дня нападают и грабят, а уж как стемнеет, так и вовсе ухо востро держи.
Больше не споря и не задавая вопросов, Иван Ильич достал из-под сиденья винтовочный обрез и передал его кучеру. Тот передёрнул затвор, дослал патрон в патронник и положил его в сумку, которую повесил на козлы рядом с собой.
– Вот так-то спокойнее будет, – вздохнул он. – Ежели что, хоть отбрыкнуться чем будет. Накормлю гадов пулями от пуза. Они у меня мигом свинцом подавятся, ироды, прости господи.
«А ведь он прав, – подумал Иван Ильич, нащупывая рукоятку револьвера за поясом. – При новой власти Самара превратилась в разбойничий вертеп, и опасность на улицах может поджидать где угодно, не угадаешь…»
Уж кто-кто, а внимательно следивший за положением в стране Сафронов со страниц газет знал, что преступность как в Самаре, так и в других городах страны в революционном году побила все рекорды. Её разгул стал одним из самых масштабных за двадцатый век в русской истории. И этому способствовали не только явные ошибки Временного правительства, но и чувство огромной свободы, которую ощутил народ после Февральской революции. К сожалению, плодами этой свободы воспользовались не только бывшие угнетённые слои населения, но и огромное число выпущенных из тюрем уголовников, почувствовавших полную безнаказанность. Разгул бандитизма и остальной преступности достиг невероятных размеров, а возросшая наглость бандитов перешагнула все мыслимые и немыслимые пределы…
Дверь открылась, и из дома на крыльцо вышли Ася Шелестова и Анна Сафронова. Увидев коляску отца, девушка расцеловалась на прощание с подругой и пошла навстречу Ивану Ильичу.
– Аня, ну зачем ты нас с мамой так расстраиваешь? – упрекнул ее Иван Ильич, помогая сесть в коляску. – Ты же знаешь, какое сейчас наступило времечко. Даже днём прогуливаться по городу опасно.
Он коснулся рукой спины кучера и распорядился:
– Трогай.
Повернувшись вполоборота к сидевшей рядом дочери, Сафронов поинтересовался:
– Скажи, Аня, с тобой всё в порядке, или были какие-то ещё причины, заставившие тебя заночевать у подруги?
Анна вздохнула и посмотрела куда-то в сторону:
– Да, нашлась вдруг причина.
– Вот как? – удивился Иван Ильич. – И… в чём же она заключается?
Анна покраснела, поморщилась и, брезгливо передёрнув плечами, сказала:
– Влас Лопырёв снова возник в моей жизни, папа. На этот раз, когда мы случайно встретились на улице, этот мерзавец уже не выглядел спивающимся ничтожеством. Напротив, он был чисто выбрит, хорошо одет, и… Я увидела или мне показалось, кобуру с пистолетом у него на ремне.
– Вот чёрт! – выслушав дочь, тихо выругался Иван Ильич. – Давно уже о нём ничего не слышал. А вот отец… Дела этого упыря прямо в гору пошли. Всего лишь несколько месяцев назад Гаврила шёл ко дну тяжёлым камнем, а сейчас… Не только остался на плаву, но и значительно приумножил своё состояние.
Пару минут они ехали молча, думая каждый о своём. Первым заговорил Сафронов, желая немного встряхнуть загрустившую дочь.
– Ладно, Аннушка, ты правильно поступила, что не пошла одна домой, – сказал он, улыбнувшись. – Я вот приехал за тобой, и сейчас ты в полной безопасности. – Он перевёл взгляд в сторону дочери и пожал плечами: – Кстати, а как Андрей Михайлович на фронте поживает? Тебе, как мне известно, он не шлёт никаких весточек, а домой что-нибудь пишет?
– Нет, ничего, – вздохнула Анна, и две слезинки выкатились из её печальных глаз. – Своим родителям, как и мне, он прислал по два письма, и всё… Больше нам о нём ничего не известно.
Переехав перекрёсток и свернув вправо, кучер вдруг натянул вожжи, остановил лошадь и стал присматриваться. На первый взгляд улица казалась совершенно безопасной. Но его внимание привлекла небольшая группа людей, стоявшая в стороне на тротуаре.
– Эй, ты чего? – напрягся Сафронов.
– Да вон, людишки те, что-то не внушают мне доверия, – указал кнутом в сторону группы незнакомцев кучер. – Может быть, свернём, барин, и по другой улице поедем?
– Эй, ты чего? – насторожился Иван Ильич. – Да отсюда нам рукой подать до дома.
Ничего не говоря, кучер достал из сумки обрез и положил его на колени. Сафронов из предосторожности прикоснулся к рукоятке револьвера. На левой, противоположной, стороне улицы он увидел припаркованный к тротуару экипаж. Сидевший на козлах кучер не был похож на извозчика, лениво поджидавшего седоков. На всём протяжении улицы не было видно больше ни одного экипажа.
– Папа, я боюсь, – занервничала Анна. – На улице пусто, и те люди… Они, кажется, к нам подойти собираются?
– Но где же ты видишь, что пусто на улице, доченька? – попытался её успокоить Иван Ильич. – Вон старуха в переднике тележку катит. Вон… – Он толкнул кулаком в спину кучера. – А ты чего сидишь и мух ртом ловишь, а ну, поезжай!
Кучер взмахнул кнутом, и… двое парней, подбежав к коляске, стали действовать нагло и решительно. Один из них успел схватить за узду лошадь, а второй схватил кучера за полу одежды. Мужчина повернулся и так ударил его обрезом по голове, что тот, потеряв сознание, рухнул рядом с коляской. И тогда кучер взмахнул кнутом и так стеганул по крупу лошадь, что она, задрав хвост и взбрыкивая, помчалась вперёд по улице. Прозвучали выстрелы, и несколько пуль вдогонку прожужжали мимо. Сзади послышались крики разочарования, но… Не поздоровилось бы тому, кто вздумал остановить коляску в ту минуту.
