Казнь
Он в обрубок ноги, помолился богам шепеляво.
Не долго осталось
Он будет казнен.
Этот подлый преступник.
Тот кивок головой.
Был исполнен с величием, достойным венца императора
Надменному центуриону из Третье центурии
Даже не стоил и старой базарной тетдрахмы.
Червь же, ничтожный мятежник,
Безумный от спеси, хвалился
Что Рим на колени падет,
Как хлеб только встанет в полях
Для нынешней жатвы.
Горбач же получше, сметливей,
Чем мрачный вчерашний нубиец.
Тот долго возился с веревками
И доносили, болтал про девиц прокуратора
Всякую мерзость.
Что дескать они кривоногие и ночью ложатся с рабами.
Плети,
Попробует завтра за это.
Грек же,
Хорошо, хорош он.
Циклопы не могут так руки умело рубить
И кожу снимать, чтобы громче кричали,
Эти бунтовщики.
Пожалуй, пришлю ему женщину
На грубые нары в подвале.
Пускай развлечется.
***
Луна посеребрила ранний снег,
Околицу и спящий ближний лес.
Тропа к колодцу видная едва,
Такая тишина.
Покой разлит окрест.
Мороз рисует арабески на стекле.
И только книга о цветах в твоей руке.
***
Мою печаль забрали ночью травы,
Луна нагая скрыла, в тучах грусть.
Забытый бог оставшейся дубравы
Глядит с усмешкой. Я целую твою грудь.
***
Мудрец сказал: «Забудь ее, иди один вперед.
Тебе не нужно это все и время так ведет.
Пускай твоя весна цветет и кружит и поет,
Не возвращайся никогда, тебя никто не ждет»
Так он сказал и посох взял, поднялся тяжело.
И взор невидящий его искал мое лицо.
Я видел долго, как он шел, на ощупь, мимо стен.
И солнце из-за спящих крыш являло новый день.
Не принял слов его, к чему мне эта тяжесть лет?
Он прожил долго, ну а мне достался целый свет.
И что узнал – он мне сказал, поведал, в меру сил.
День поднимался ярко, вверх, а он все уходил.
И так расстались мы навек, что стало с ним – не знаю.
Но ряд его суровых слов, храню, не забываю.
Когда иду опять иду я к ней и город еще спит,
Несу нарциссы, звездный свет и сердце так стучит.
Пусть горы обратятся в пыль, и пусть пройдут века.
Живи как можешь, не проси совет у старика.
***
Пойти ли в ванну, или не пойти?
Так размышляла женщина с улыбкой.
Она подняла вверх диван,
Вместе с котом и мужем культуристом,
Остановила время на часах,
И тем спасла реактор атомный от взрыва.
Взглянула в зеркало, там где должно быть ох и рядом ах.
И на маньяка под подъездом гирю уронила.
Так, мимоходом, не спеша, свернула шею урагану.
Теперь уж можно, вот сейчас она идет прямо в нирвану.
Взяла халат и путь ее свободен и открыт.
Пусть будет теплая вода,
Шампуней избранных и мыло нежное щекочет.
Пусть будет все всегда и так, как это женщина захочет.
Ностальгия
Осенняя тоска ольхового дыханья,
То лазурится, то вонзает в высь,
Озерное немое ожидание,
В волне осоковых ресниц.
Распахнута пустеющая даль,
Звенящему полету расставания,
Туманами отмерена печаль,
В овражистых изгибах расстояния.
С полей, стреляющих и гулких, волоча,
Кленовое крыло, избрызганное кровью,
Неумирающий поющий Гамаюн,
Сияет песню, смешанную с болью.
Один и тот же запах у клейма,
Всегда поверженные человечьи души,
Везде один и одинокий Гамаюн,
Льет веру в пустотою заткнутые уши.
Накалываясь на иглистый мелкий дождь,
Срывается намокший ржавый лист,
А песня выше и пронзенная насквозь,
Душа кричит.
И замолкает плач кандальных брызг.
Как в омут муки,в боли и тоске,
Падет пронзенный меткою стрелою.
Так засыпая в гулкой тишине
Ворочается ветер над водою.
Одинокий волк
Собаки шли по следу упрямо.
Ломая лапами ломкий лед.
То влево сворачивали, то снова прямо
И впитывала их шерсть метры и пот.
Они загоняли в ружейные сети,
Ни глоток, ни сил не жалея.
Ведь дома их ждут ржавые цепи,
Хозяйский окрик и соседские дети.
Пока есть время, быстрее.
Голодный прицел жадно цель искал,
Азартный поводырь свинцовых глупых пуль.
Иглисто и гулко расстояние кусал.
И бормотал что-то про последний поцелуй.
И разрывали мокрый воздух морды,
И слепо щурились глазницы стволов.
И занавес тумана падал под аккорды
Стреляющих в упор флажков.
Я стал меньше простреленной точки,
Я – бегущий, я – никто, я – мишень.
По щекам гнилые болотные кочки
На прощание лупила моя тень.
Вязну в серой грязи, как в усталости,
Не уйти мне, как прежде, в снега.
И все туже петля обреченности,
Ненавистная, как смех врага.
Отовсюду в меня целится удушье,
Перебила ногу жестокая картечь.
Но пройду я сквозь равнодушие,
Чтоб в крайнем прыжке сил не беречь.
С хрустом хрип рванулся из горла.
Он промедлил, и время досталось мне.
С бесполезным лаем, ошалевшая свора.
Не смогла отыскать нас в кровавой волне.
Без ответа
Как больно…Мама,ма… больно….
Словно свинцовые руки ломают меня.
От жары с них течет металлический пот,
Обжигающий мою кожу и глаза.
Глаза, измятые электрическими ботинками,
Грязными ботинками с лампы на пыльном шнуре.
Глаза – вы молчали!
Вы тонули в затянувшемся падении крика.
Вы расширялись, только расширялись
С каждым метром,
Вы становились шире, чем ночной
Город.
И все же вы молчали.
А Света медленно, медленно, медленно
Падала.
Потом вязкий удар.
Я прошептал: «Свее-тааа!»
И эхо моего шепота напугало
Зевающий двор и дома.
Глухонемые люди подходили ко мне,
Говорили, показывали.
Но я забыл о них.
Я только слышал стук разбивающегося
Тела.
Я видел, как растекается по асфальту
Похожая на горькие капли рябины
Кровь.
Свету увезли.
В ненужной машине с надписью «03».
Свету увезли.
И бросили через два дня в мокрую яму
На кладбище самоубийц.
Дворник, хромой небритый дворник, высыпал песок из целованного мешка,
Спрятав под ним случайного убийцу –
Черно- битумную дорогу.
И выкинул пустой мешок.
Тот долго лежал у подъезда, как будто там был всегда.
А я?
Я грызу зубами сухие ножки стола,
С деревянных костей срывая мясо.
Боль, густая, тяжелая, как смола,
Убивает бесконечностью каждого часа.
Я готов пить бетонные спины стен,
Я готов… Ну что вам стоит, один укол,
Всего один укол. Просто укол.
Ма…Мама…..
Ода к радости
Ах, как чудесно жить без ноги,
Вам легче лежать, Вам меньше терять,
Никто не всунет Вас в сапоги
И не пошлет воевать.
Очень полезно быть без глаз,
Вы в жару первым берете квас,
И не видите страшного лица гражданина,
Согласного в кружке утопить своего сына,
И в мыслях казнившего Вас.
Кто Вам мешает есть без руки,
Соседи? У них застревают в горле куски,
Когда Вы ногою берете котлету,
Или с женою в эту же среду…
Они не ловят от этого кайфу,
Они съезжают в народную Хайфу.
Пусть им дорога будет пухом,
Ведь они не могут за левым ухом,
Почесать спокойно правой ногой,
А Вы, Вы право -герой.
Ну а лучше и вовсе не жить,
Не желая себя вот так вот, родить,
Пока третьекурсник из мединститута,
Уступая еще раз кому-то,
И подкрепленной травмами просьбе,
Вас не вытащит сморщенной гроздью…
Конечно, лучше не жить.
Д.Р.
Твой день – это белый снег,
Кружащейся в танце метели.
И волн торопливых бег,
Застыл до самой капели.
Лишь ярко краснеет рябина,
Напоминая о лете,
И пляшет на белых льдинах,
Веселый проказник-ветер.
И рвутся на волю, ввысь,
Холодные потоки.
И всем проходящим и ждущим,
Декабрь румянит щеки.
Как манит меня опять,
Вся магия зимней дороги.
И пусть ты будешь молчать,
А я – стоять на пороге.
Кольцо золотое блестит,
Лежит у меня на ладони.
И снег под ногами скрипит,
И сердце в глаза твоих тонет.
Бесстрастно застыли над нами
Россыпи дальних созвездий.
Неведомыми именами,
Зовет их зимний ветер.
И тайну живого огня,
Разделим мы вместе с тобою.
Как в зеркале давнего сна,
Твой день, что случился судьбою.