Ванька-ротный

Я дал ещё несколько очередей, оторвался от прицела и посмотрел вперёд. После этого немцы залегли, как по команде. Я видел, что несколько человек лежат неподвижно на боку. Остальные животами стали искать углубления между кочками.

Я прицелился ещё точнее и дал две-три короткие очереди по тёмным каскам. Я бил наверняка. Что-что, а стрелять меня научили!

Немецкие темные каски на фоне кочек, покрытых белым инеем, были хорошо видны. Каску не спрячешь ни за кочку, ни в землю!

Я спокойно целился, подавая ноги чуть в сторону, чуть вперёд, чуть назад, и, прижав к плечу и скуле приклад пулемёта, плавно спускал крючок и давал короткую очередь. Ещё несколько пригнутых к земле касок вскинулись над землей. Немцы как-то нервно заерзали, зашевелились, забегали и перебежками стали отходить к обрыву.

– А может, это наши? Почему они не стреляют?

Я лежу у пулемёта. Сзади меня стоят во весь рост мои солдаты. Немцы их прекрасно видят, но ответный огонь не ведут.

Прицел я поставил точно, расстояние до них метров двести – пустяковое. Видно среди них много раненых и убитых, и они от этого не могут прийти в себя. По моим самым грубым подсчётам, с десяток немцев наверняка получили по две-три пули. Они плашмя все уткнулись между кочками, не шевелились и не поднимали головы.

Но почему они не стреляли? Вот что смутило меня. Я никогда до этого немцев не видел. Не знал их цвета формы. Я подумал об этом, когда они уже отошли за обрыв. Сейчас вполне было кстати их атаковать. А если это наши? Меня как раз и отдадут под суд. Нет, это были немцы, они подошли к берегу во время бомбежки!

Был уже поздний вечер. Край берега смотрелся плохо. Немцы подобрали своих раненых и трупы, они скатились под обрыв и ушли обратно на тот берег. Над бровкой обрыва ни малейшего движения.

Когда совсем стемнело, я подозвал старшину и велел ему выставить охранение.

– Дежурить будут по двое. Передай солдатам насчёт курева. Объяви порядок смены караульных и сигналы на случай ночной тревоги. Немцы убрались к себе на ту сторону. Ночью они не воюют. Но на всякий случай ухо держите востро! Это пускай запомнят все!

Старшина всё проделал, а я, чтобы ещё раз убедиться, прошёл с ним по постам и проверил несение службы.

– Спать будем с тобой по очереди, – сказал я старшине.

Ночь была тихая, но довольно холодная.

Проснувшись, я сразу понял, что проспал слишком долго. Видно, старшина не стал будить меня через три часа, как об этом мы договорились.

Вылезать из-под одеяла не хотелось. Лежать в окопе было удобно и мягко. Сегодня я за все дни как следует выспался. Приятно потянуться, но нужно вставать.

Я высунул голову наружу из-под одеяла, вздохнул свежего воздуха и ещё раз потянулся. Кругом было светло.

Я быстро поднялся на локтях, опёрся на руки, сел на дне окопа и выглянул наружу. Окоп был неглубокий, сидя в нём, можно было оглядеться по сторонам, поверхность земли была на уровне груди. По краю дороги, где должны были сидеть мои солдаты, ни одной живой души! Мы с солдатом Захаркиным остались одни в этом окопчике, прикрытые колючим одеялом.

Минуту-другую я соображал! Что случилось ночью? Почему я ничего не слышал? Что теперь нам делать? Почему здесь нет никого?

Я осторожно толкнул солдата. Он лежал подле меня. Солдат зашевелился, скинул с лица угол одеяла, открыл глаза и посмотрел на меня. Увидев мой палец, прижатый к губам, он легко и беззвучно поднялся, подхватил свою винтовку, лежавшую сбоку на дне окопа, и встал на колени. Он посмотрел в ту сторону, куда показывал я. Там на дороге немцы устанавливали два орудия.

Возможно, немцы и подходили к нашему окопу, но не обратили внимания, что под серым одеялом лежат и спят живые люди. Мы были прикрыты с головой, а цвет корявого одеяла был под цвет окопной земли.

Дорога в сторону деревни для нас была отрезана. По дороге со стороны деревни, медленно раскачиваясь, шла парная немецкая упряжка с подводой позади.

Нам представился единственно свободный путь – выскочить из окопа и пригнувшись бежать поперёк дороги к кустам, в сторону леса. Путь этот был чуть правее в сторону берега, где вчера попытались высадиться немцы.

Я посмотрел вдоль поля, куда я стрелял, оно было совершенно пустым. Где-то гораздо выше по течению немцы навели переправу и обошли нас слева, со стороны наших тылов. Не туда ли отправился Михайлов со своими полковыми разведчиками?

Мы осторожно перемахнули через дорогу, обогнули кусты, сделали короткою перебежку в лощину и, пригибаясь, добежали до бугра.

Перед открытым пространством поля мы остановились, подобрали полы шинели, подоткнули их за поясной ремень и побежали, стуча сапогами по замёрзшей траве и земле. Добежав до леса и зайдя за деревья, мы остановились и перевели дух. Нужно было осмотреться. Я посмотрел на дорогу, ведущую в сторону деревни, по ней в направлении к пушкам шла небольшая группа немцев. Видно, они к утру успели занять несколько деревень, потому что чувствовали себя вполне свободно.

Но куда девались наши? Почему старшина не разбудил меня?

Мы углубились в лес, я взял по компасу направление на северо-запад, и мы пошли искать лесную дорогу. Лес просветлел, показалась опушка, и мы вышли не то на заросшую лесную дорогу, не то на давно заброшенную просеку.

Осмотрев траву и мелкий валежник, мы убедились, что здесь никто давно не ходил. Такая просека, хоть она и старая, должна нас вывести на дорогу или хожую тропу. Ходили же здесь когда-то люди по грибы и по ягоды. По просеке мы прошли километров 6–8 и вышли на берег реки Тьмы.

Здесь вдоль берега проходила просёлочная дорога, по ней ехала повозка. Мы встали за стволы деревьев и ждали, пока из-за крупа лошади не покажется повозочный солдат. Увидев, что это наш, мы вышли ему навстречу. Лошадью правил солдат, на голове у него была надета зимняя шапка ушанка. Тыловиков уже успели перевести на зимнюю форму одежды, – подумал я.

Мы остановили его, когда он поравнялся с нами. Он был из той же самой дивизии, в которую мы были зачислены вчера. Он сказал, что их обоз стоит на той стороне реки.

– По дороге отсюда километров пять, не больше! Как дойдёте до брода, повернете по дороге направо. А там недалеча и деревенька будет стоять. В деревне спросите, как дойти до вашего полка.

Солдат в шапке поехал дальше, а мы по указанной дороге пошли искать полковой обоз. Я надеялся, что в тылах полка я узнаю обстановку и разыщу своих.

Штаб полка нам указать не могли, о нём пока никто ничего не знал. А комбата и своих солдат я разыскал только к вечеру.

Что же случилось ночью? Почему я остался в окопе? Почему ушли мои солдаты и не разбудили меня?

Ночью, когда мы с Захаркиным легли под одеяло, старшина не спал, он ходил и проверял посты. Вскоре вернулся сержант, которого я с тремя солдатами посылал под покровом ночи дойти до берега Волги и посмотреть, что делается на том берегу.

Старшина разбудил меня, когда сержант вернулся. Он доложил мне, что берег у переправы пуст. Я выслушал сержанта, сказал:

– Хорошо! Ты можешь быть свободен.

И я опять лег под одеяло и уснул.

Часа через два в расположение взвода явился старший лейтенант. Он привёл с собой двух связных и приказал старшине поднимать быстро людей.

– Действуйте без шума и осторожно! Пойдёте вот за этими связными! – сказал он.

– Мне нужно разбудить лейтенанта! – ответил старшина.

– Ваш лейтенант давно на ногах.

Старшина не стал проверять окоп. Так они и ушли, забрав всех солдат и оставив нас спать в окопе с Захаркиным.

Где они шли, куда и когда сворачивали, старшина не мог сказать. В темноте было не видно. Но вот впереди они натолкнулись на людей, и старшина увидел, что комбат стоит совершенно один.

– А где ваш лейтенант? – спросил строго комбат, увидев приближение старшины и с ним солдат.

– Мне сказали, что наш лейтенант ушёл вместе с вами и находится здесь.

– Я вашего лейтенанта не видел. Может, он к немцам удрал?

– Этого не может быть! – заикаясь, сказал старшина.

– Утром посмотрим! Если до утра не вернётся, можешь не волноваться! О том, что ночью пропал ваш лейтенант в полку будет известно! Это я обещаю тебе!

А вскоре батальон подняли, и они снова тронулись в путь. Старшина шёл по дороге, вёл своих солдат и поминутно оглядывался. Он думал, что лейтенант вот-вот догонит их.

Когда батальон вышел на опушку леса, было уже светло. Деревня, где накануне стоял штаб полка, была занята немцами. На окраине справа у открытого со всех сторон бугра стояли тягачи и готовые к бою зенитки. Комбат не решился пойти на немцев в открытую со своей не полной сотней штыков.

Он отошёл в глубину леса и велел всем залечь. Комбат решил подождать. Бывают на войне такие случаи, когда немцы занимают деревню и, постояв некоторое время, уходят совсем. Если не подымать стрельбы и шума, немцы, возможно, и уйдут. А чем, собственно, стрелять? Человек шестьдесят солдат, один пулемёт и пятизарядные винтовки против батареи зениток!

Прошло часа два. Комбат вскоре увидел, что немцы начинают окапываться и уходить из деревни не собираются. Оставив солдат на опушке леса, он решил сам пойти и разыскать штаб полка. Две пары связных, посланные на розыски, вернулись ни с чем. Он знал, что тылы полка стоят за лесом на Тьме.

В тылах полка, куда мы явились с Захаркиным, мы стали искать кого-нибудь из тылового начальства, чтобы спросить, где находятся наши. Нас проводили к капитану Матвеенцеву, тому самому, который при первой встрече грозился нас всех отдать под суд.

– Вот вляпался! – подумал я, увидев его перед собою.

Он не сказал, что утром штаб полка в полном составе попал в плен к немцам. Об этом я узнал несколько позже. Он начал прямо:

– Сейчас был комбат и доложил, что ты этой ночью дезертировал к немцам.

– Как это понимать? Когда я здесь!

– Так и понимай!

– Он что, с перепою? Вот мой солдат. Он всё время со мной. Опросите его, если мне не верите. А ты, Захаркин, чего молчишь? Говори, как было! Пойдёшь под суд вместе со мной! Или здесь судят только офицеров?

Солдат поправил пилотку, как будто от неё будет зависть правдивость и складность его речи, привычным движением рукава утер «слезу», нависшую от холода под носом, и покашлял в кулак. Ему не часто по долгу службы приходилось говорить с капитанами. Он боялся, что с первым звуком наружу вырвется ненужное слово. Пока он готовился что-то сказать, капитан отвернулся и не стал его слушать. Он собрался было уйти, но я остановил его:

– Товарищ капитан, вы обвинили меня в дезертирстве и не хотите слушать объяснения моего солдата. Как это понимать?

Капитан повернулся, взглянул на меня недовольным взглядом и сказал:

– Ну-ну! Что там ещё?

Я взглянул на Захаркина, и он с ходу выложил свои показания:

– Мы с товарищем лейтенантом легли спать в окоп. Лёд кругом на земле! Ночью вдарил мороз! У них нет своего одеяла. А у меня есть! Мы легли с товарищем лейтенантом и были накрымши с головой одеялом. Товарища лейтенанта старшина товарищ Сенин должен был разбудить через три часа. Они так договорились меняться во время ночного дежурства. А ночью нас никто не разбудил. Утром проснулись, а наших нет. Куда они девались, мы и теперь не знаем. Вот мы и пришли сюда.

– Ваши два взвода, – сказал капитан, – передали в батальон. Теперь вы будете числиться в батальоне пятой стрелковой ротой. Батальон и ваша рота находятся на той стороне. Отправляйтесь туда! А с вашим, лейтенант, делом мы потом разберёмся!

«Ничего себе! – подумал я. – Только что я был дезертиром, а теперь уже командир роты!»

– С моим делом нужно покончить сейчас! Прошу вызвать сюда старшину Сенина, сержанта Вострякова. А то потом опять скажут, что я сговорился с ними.

– Хорошо, я пошлю за ними.

Я присел на поваленное дерево, закурил и стал ждать. Время тянулось медленно. Я сидел и перебирал в уме возможные варианты. Старшина мог испугаться и не признаться в своей ошибке.

Но он в то же время понимает, что неправда может поставить его в сложное положение среди солдат. Солдаты народ ушлый, они во всё с пристрастием вникают. Это на первый взгляд кажется, что они, кроме своего желудка, вроде ни о чём не думают и ничего не видят.

В сложное положение попал старшина. Я никак не мог понять, почему он снял солдат и оставил меня спать в окопе.

Но вот, наконец, появились вызванные. Старшина рассказал всё, как было. После его показаний опрос сержанта отпал сам собою. И так, всем стало ясно, что я и мой солдат с одеялом были не виноваты.

* * *

Лишь потом мы узнали, что командир полка Шпатов попал к немцам. А затем нам прислали на полк другого, майора из разведбатальона.

Мы углубляли траншеи, рыли котлованы под землянки, валили деревья, возводили накаты. Новое полковое начальство посылало к нам своих проверяющих. Помню, однажды ночью прибежал к нам Максимов. Он был в то время старший лейтенант. Максимова я запомнил, потому что потом мне пришлось с ним много раз встречаться.

Шли дни, земля покрылась толстым слоем снега. Линия фронта располагалась по обеим сторонам реки Тьмы. Немцы с наступлением зимы больше нас не трогали. Даже винтовочных выстрелов не слышно было с их стороны. Мы рыли траншеи, ходы сообщения и тоже не стреляли. А что было стрелять? Они нас не трогали, и мы были не дураки. Пальни разок в ту сторону, и начнётся перестрелка. А начальству что? Солдаты гибнут, на то и война!

Снегу насыпало – на метр поверх траншеи. Ни немцев, ни нас вовсе не видать. Ни дорог, ни проехать! Одни вытоптанные в снегу солдатскими ногами узкие тропинки. Глубокий снег, и полное затишье на фронте.

Глава 5
Переход в наступление (декабрь 1941 года)

В ночь на 1 декабря 1941 года в расположение роты прибежал батальонный связной. Я в это время ходил по траншее и проверял несение службы ночным нарядом. Связной нагнал меня в узком проходе траншеи и навалился на меня. Он поднялся на цыпочки, вытянул шею и, дыша мне в лицо, таинственно сообщил:

– Товарищ лейтенант! Вас срочно вызывает комбат!

В избе у комбата было сильно натоплено, накурено и кисло пахло. В спёртом воздухе чувствовался бензиновый запах коптилки. У нас хоть снаряды, снег и мороз, но воздух чистый и полезный для организма! Как они здесь сидят? Чем они здесь дышат?

У стола на лавке сидел комбат в новой меховой безрукавке. Фамилии его я не знал. Сам он не назывался, а мне спрашивать у него не было никакой охоты. Комбат и комбат! Ко мне он тоже обращался на «ты». То ты! То лейтенант!

Комбат посмотрел на меня и говорит:

– Дивизия получила приказ! Сегодня ночью приказано сдать позиции! Мы отходим в район деревни Новинки. Тебя будет менять вторая рота первого батальона стрелковой дивизии. Вернешься к себе, до начала смены своим солдатам ничего не говори! Мало ли что! Сейчас придет твой сменщик. Отправляйся с ним к себе и покажи передний край… Чего молчишь?

– Все ясно, чего говорить!

– Можешь идти!

Я вышел на свежий воздух, сел на ступеньки крыльца, достал кисет, оторвал кусок газетной бумаги, насыпал махорку, свернул цыгарку и закурил. Вскоре явился мой сменщик, и я повёл его на передок. У мостков через речку нас догнал его командир взвода. Я показал им траншею, стрелковые ячейки, пулемётную позицию, сектора обстрела и передний край.

– А что это за колышки? – спросил меня командир роты.

– Эти колышки обозначают не только сектора обстрела, но и прицельные точки для каждого солдата, когда он стоит на посту. Если он увидел в створе двух колышков немца, он обязан его поразить. Ему не надо подавать команду, куда стрелять. Он должен целиться и стрелять самостоятельно. Он должен бить по цели, а не палить куда попало. Здесь по колышкам все видно. И потом можно точно определить. Кто стрелял? Кто попал, а кто дал при выстреле промах? Убили немца, и каждый потом орёт до хрипоты, что это он немца выстрелом срезал. Колышки все покажут. Я могу с разных мест по колышкам определить, кто куда стрелял.

Мы прошли ещё раз по траншее, и я показал ему немецкие огневые точки. Командир роты остался в траншее, а командир взвода ушёл за солдатами. Смена переднего края растянулась до ночи. Но, как хотели в дивизии, прошла без шороха и без выстрела.

Я был командиром пятой роты, а Татаринов – командиром четвертой. Комбат нам по очереди вправлял мозги. Без этого нельзя. Погонять ротного надо. Он с голода и холода может проспать всю войну! В роте всё держится на «Ваньке-ротном», вот с него все требуют и погоняют его.

Я построил свою роту, и мы вышли на дорогу. Нетронутые снежные просторы лежали кругом. Здесь стояла непривычная для нас тишина. Без посвиста пуль и без разрывов снарядов. Мы шли по прикатанной санями дороге, подвигаясь к деревне Новинки.

Потом рота без дела целый день провалялась в лесу. Начальство считало, что мы получили заслуженный отдых. К вечеру из деревни привезли обмундирование. Офицерам выдали полушубки, меховые рукавицы, солдатам – байковые портянки и трёхпалые, утеплённые байкой, варежки.

Заменили старые и рваные стёганые телогрейки и ватные штаны. До самой ночи продолжалась толкотня и примерки. То тут узко, то там трещит по швам, то в поясе не сходится, то штанины до колен и рукава до локтей. Снабженцы сразу не дадут, что нужно. Они норовят сунуть солдату какой-нибудь недомерок. Только моё вмешательство наконец ускорило дело.

Зимой в лесу хорошо и безветренно. Вершины елей покачиваются, а здесь у земли совсем не дует. Немецкая авиация не летает. Костры разводить категорически запрещено.

В стрелковом полку три батальона. Мы – во втором. В моей роте около шестидесяти солдат, а в четвертой у Татаринова на десяток больше. Я говорю около шестидесяти, потому что состав роты постоянно меняется. То дадут пополнение, то идёт естественная убыль.

Все мы солдаты кровавой войны!

Где бы рота ни была, в обороне или наступлении, я её «Ванька-ротный», постоянно должен быть среди своих солдат. Стрелок-солдат, когда нужно, не встанет, а когда не нужно, возьмёт и уткнётся в траншею, его оттуда хоть за рукав тащи. У комбата свои дела и заботы, он в бою солдатами не руководит. Он их не знает в лицо и не касается их. Он их даже знать не хочет. Ему нужно держать в руках командира роты, чтобы боевой приказ ротой был выполнен, чтобы в роту была связь и звонкий телефон. Ему приказы сверху идут по инстанции. Это не выдумки или личное желание командира полка. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива армии и фронта. Нужно взять деревню! Этот приказ и скатывается по инстанции в роту. А как её брать? На то есть ротный и солдаты роты. И вот вызывают к телефону «Ваньку-ротного». Комбат по телефону покрикивает:

– Ты приказ получил? С рассветом возьмёшь деревню! Кровь из носа!

– А как её брать?

– А на кой хрен ты в роте торчишь? На то ты и ротный, чтобы знать, как это делается.

– Потерь будет много!

– Опять за своё? На войне без потерь не бывает. За потери с тебя не спросят! Ты деревню возьми!

Кто же, выходит, гонит солдат на смерть? Опять же – Ванька-ротный.

У командира полка три батальона, а это ни много ни мало восемь рот. Да если прибавить всякой вспомогательной тыловой братии, вот тебе и больше тысячи человек будет. На днях придёт пополнение, в ротах перевалит за сотню, и в полку, считай, за две тысячи «штыков» будет. Тут только смотри, куда их стрелками на карте направить.

Командиру полка не важно, кто там сидит впереди. Он даже фамилии командиров рот не знает. Да и зачем их держать в памяти – сегодня он жив, а завтра его нет.

* * *

Смотрю вдоль дороги, вроде наш старшина с харчами идёт. Солдаты всколыхнулись, отвязывают котелки, высыпали на дорогу. После кормежки в роту явился комбат со своим замполитом. Велел на дорогу нам выходить. Вышли на дорогу, смотрю, Татаринов со своими уже стоит. Мы впервые увидели свой батальон в полном сборе. Пока мы на дороге топтались, равнялись и строились, нам подали команду с дороги сойти.

– Освободить проезжую часть! Командир полка Карамушко едет!

Солдатам успели подать команду «смирно», и они застыли, стоят, не моргая глазами.

Я взглянул на комбата. Лицо у комбата сияло. Он вытянулся в струну и готов был за взгляд Карамушки тут же умереть. Карамушко, не останавливая жеребца, пронёсся в санях дальше по дороге. Там, за поворотом, стоят ещё батальоны, они ждут его появления.

Послышалась команда «Вольно!».

Комбат объявил:

– На марше ночью не курить!

Из сказанного насчёт курева нам становится ясно, что мы будем стороной обходить город Калинин. Хотя маршрут, куда мы идём, нам не объявлен.

Комбат не стал произносить приготовленную речь. Он подал команду ротным, и солдатская масса, колыхнувшись, пошла месить снег по дороге.

Командиры рот кобыл и саночек не имели, они шли вместе с солдатами.

Начальство уехало в новый район сосредоточения. Для них там заранее всё было готово. А мы, солдаты войны, по морозцу и хрустящему снегу – пешком, да пешком!

Мы шли через Васильевские Мхи. Прошли деревню Жерновка. Потом свернули на Горютино и Савватьево и через Оршанские Мхи вышли к Поддубью.

На переходе вокруг Калинина сначала мы топали ночами, а затем нас пустили днём. За три перехода мы обошли вокруг города и на рассвете 3 декабря, не выходя из леса, приблизились к Волге.

Вечером нас, командиров рот, собрали и вывели на берег Волги, подвели к крайнему дому в Поддубье и велели ждать. Через некоторое время Карамушко, наш командир полка, подъехал к опушке леса. Поверх полушубка на него был надет белый маскхалат.

Это была первая рекогносцировка, на которой был командир полка. Вместе с Карамушко пришёл офицер. Какого он был звания? Знаков различия под маскхалатом не было видно. Он зачитал боевой приказ:

«Дивизия в составе передового отряда 31-й армии 5-го декабря сорок первого года переходит в наступление. Два полка дивизии, взаимодействуя в полосе наступления, должны прорвать оборону противника на участке Эммаус – деревня Горохово. На Эммаус вместе с дивизией наступает наш стрелковый полк.

Второй батальон стр. полка двумя ротами наступает на деревню Горохово. Стр. полку к исходу дня 5-го декабря приказано перерезать шоссе Москва – Ленинград и овладеть деревней Губино.

В дальнейшем батальон наступает на совхоз Морозово и к исходу дня 6-го декабря должен выйти на железнодорожную станцию Чуприяновка».

– Перед наступлением по деревне Горохово будет дана артподготовка. И могу сообщить ещё одну приятную новость – нас будет поддерживать авиация. До начала наступления никому из леса не выходить, находиться в ротах и ждать установленного времени!

После прочтения приказа Карамушко показал нам рукой направление и полосу наступления полка.

– Всё ясно?

– Вопросов нет?

Первый раз за всю войну я получил карту местности. По ней завтра на рассвете нам предстоит идти вперёд.

Вот на карте, на крутом берегу, деревня Горохово. Здесь проходит передний край обороны немцев. Ещё выше по отлогому склону прямой линией изображено шоссе Москва – Ленинград. Переходишь шоссе, около леса деревня Губино. За лесом полотно железной дороги, а чуть левей обозначен совхоз Морозово – бывший конный завод племенных рысаков.

– Ну что, лейтенант! – слышу я сзади голос Татаринова. – Пройдём, или ляжем под первой же деревней?

– Почему не пройдём? Чего, собственно, бояться?

– Как ты думаешь, доползём до шоссе? – не унимался Татаринов.

Я повернулся, посмотрел ему в глаза и ответил:

– Не волнуйся, дойдём до Берлина. Назначаю тебе место встречи на Фридрихштрассе нумер цвай.

– Почему Фридрих и почему цвай?

– Потому что улица Фридриха в Берлине наверняка есть. А цвай – легко запомнить! Ты чего-то боишься, Татаринов, и не хочешь говорить.

– Меня вчера предупредили, – кивнул головой в сторону полковых теплушек Татаринов. – Струсишь в наступлении, пойдёшь под расстрел!

На этом разговор наш закончился. Мы разошлись по ротам.

В ночь на 5 декабря роту Татаринова послали тихо переправиться через Волгу. Он должен был подойти под крутой обрыв и, постреливая, не давать немцам спать до утра. Рота Татаринова вошла в мертвое пространство, куда не могли залететь ни пули, ни снаряды.

Ночью можно было без выстрела перейти по льду через Волгу и под обрывом спокойно сидеть, ожидая сигнал для наступления.

Я просил комбата, чтобы мою роту тоже послали вперёд под берег. Мне было сказано, что я вместе со всеми на рассвете перейду в наступление, буду брать Горохово, и дивизия не разрешила без времени соваться туда.

Как потом стало известно, командир дивизии генерал Березин доложил в штаб 31-й армии, что в ночь с 4-го на 5 декабря дивизия захватила плацдарм на том берегу для наступления.

Я был поражён. Слова не вязались с делом! Чего там захватывать? Иди ночью и ложись под бугор.

К утру 5 декабря мы были на ногах. Получив водку, сухари и махорку, мы были готовы идти через Волгу на тот свет, как кто-то сказал из солдат.

Роту частями вывели за деревню на исходные позиции. Мы обошли крайний дом, отошли от деревни вперёд, вышли на пологий берег и легли в снег. До рассвета оставались считаные минуты. Я посмотрел ещё раз в ту сторону, куда нам предстояло идти. Впереди простирался открытый обрывистый берег. Покрытое льдом и снегом русло Волги совершенно не выделялось на белом фоне снежной равнины. И только там, на той стороне реки, возвышался крутой обрыв, за кручей которого были видны темные стены передних домов. До деревни отсюда идти и идти!

Немцы сидели в деревне и постреливали из пулемёта. Снежные бугры от деревни справа и слева немцы не занимали. Накануне и ночью немцы из артиллерии не били. Я думал, что мы без особых потерь преодолеем русло Волги, полезем на снежный бугор и возьмём деревню.

Но тут раздались залпы немецких орудий.

Мы лежали в снегу, и на фоне светлого неба, затянутого облаками, было видно, как к земле устремлялись чёрные точки летящих снарядов. Удары снарядов о землю мы ощущали короткими толчками. Но вот часть немецких батарей перенесла огонь ближе к реке и ударила по замёрзшему руслу реки. Немцы поставили мощный заградительный огонь на фарватере. Мы лежали и смотрели, как рушится лёд, как вздымаются мощные взрывы, как, надламываясь, поднимаются над поверхностью реки вздыбленные льдины, как кидается и пенится стремительная волжская вода, как она огромными тёмными столбами поднимается медленно к небу и рушится с неистовой силой, застилая собой русло реки.

Мы лежали и ждали, когда нам подадут команду идти в атаку. Может, какие роты не успели выйти на исходные позиции? Почему с подачей сигнала тянут? Мне казалось, что момент начала атаки срывается. Пока мы лежим, немец разобьёт весь лёд, и придётся наводить переправу. На время нельзя полагаться. Телефонная связь в оборвалась.

Я позвал ординарца, мы вскочили и подбежали к крайней избе. Недалеко за ней, на склоне бугра и оврага, была отрыта землянка. Подбежал к двери землянки и рывком открыл её. Навстречу мне вывалила какая-то бабёнка, и за ней наш комбат.

– Кому война! А кому хреновина одна!

Комбат, услышав мои слова, отстранил рукой бабёнку и посмотрел на меня в упор.

– Ты чего здесь?

– Ничего! Связь оборвана! Когда приказ будет вперёд идти? Или мы до вечера лежать будем? Немцы лёд рушат! Потом вплавь пойдём?

– Командир полка даст команду! Я связного пришлю! Всё понял?

– Понял!

– А раз понял, вали отсюда!

Я посмотрел на него, сплюнул, повернулся и пошёл обратно в роту.

Залпы следовали один за другим. Я посмотрел вперёд на русло реки – там рвались снаряды. Что нас ждёт впереди? Смерть при переходе русла на любом из участков.

«Не смерть страшна, – рассуждал я, глядя на вскипающую воду и летящие глыбы льда. – Её не избежать, если на тебя вдруг обрушатся сверху снаряды. Страх перед смертью – вот что кошмаром давит на сознание, выворачивает душу и убивает волю.

А если в русле тебя не убьёт? Если ты добежишь до твёрдой земли и успеешь укрыться под бугром? Ты же на бугор полезешь и там можешь сложить свою голову! А за бугром стоит деревня. Тебе её нужно брать! А за ней ещё одна и ещё, и ещё! Когда это произойдёт? Когда ты встретишься со смертью? Что, собственно, лучше? Сразу отделаться? Провалиться под лёд? Или потом, под какой-нибудь деревней отдать свою душу? Что же всё-таки лучше? Лучше сейчас? Или лучше потом? Русский Иван всегда надеется на авось. Авось пронесёт! Авось потом будет лучше! Да, но сколько раз придётся рассчитывать на этот авось, если тебе предстоит воевать не день, не два, не неделю и не месяц?»

* * *

И тут вдруг на снежном покрове правее нашей роты я заметил движение, послышались голоса, стали подниматься солдаты. К нам в роту прибежал батальонный связной. Поступила команда подниматься в атаку. Красной ракеты не будет. Ракетницу не нашли.

Я поднял роту, и мы, раскинувшись в цепь, пошли к руслу реки. Подойдя к краю вскрытого льда, каждый из нас на ходу стал выбирать твёрдую перемычку, по которой можно было перебежать на ту сторону. Повсюду огромные воронки, и весь лёд покрыт водой. Топтаться на месте ни секунды нельзя. А куда ступать? Везде вода под ногами!

Снаряды рвались кругом и рядом. В любую минуту могли ударить и здесь. В любое мгновение роту могли накрыть десятки снарядов.

– Давай вперёд! Быстрей до твёрдой земли! – закричал я и ступил ногой на перемычку.

Солдаты сразу поняли, что к чему.

Слева и справа, насколько было видно, к разбитой кромке взмокшего льда подходила извилистая сплошная цепь солдат. Вот она разорвалась на отдельные куски и скрылась в дыму от разрывов.

Перед нами тоже встали огромные столбы вздыбленной воды, летящие глыбы льда, зияющие холодной стремниной, пробоины. Рота в сотню солдат вдруг замерла на краю водной пропасти от ужаса.

Пулемётного огня со стороны немцев не было слышно. Кругом ревели снаряды и рушилась вода. Под ногами ломался лёд. Перед глазами всполохи огня и непроглядная дымовая завеса. Куда бежать, совершенно не видно.

– Давай вперёд! – закричал я и побежал под разрывы.

Нужно было бежать и бежать вперёд. Топтание на месте смерти подобно! И вот наконец под ногами твёрдая земля. Разбитое русло реки только что пройдено!

Татаринов со своими солдатами сидит под бугром и смотрит на нас. У него глаза вылезли из орбит, когда мы появились на краю воды из смерча и скрежета. Рота Татаринова – сухая и целая. А мы по горло в воде и тут же у него на глазах покрываемся белым инеем. Но это ничего не значит. Татаринов знает, что мне идти на деревню. Приказа никто не отменял. Приказ был. Деревню брать мне. Связь с тылами отсутствует. Приказом не было предусмотрено, что моя рота покроется коркой льда. На снежный бугор, где стоит деревня, должна лезть пятая стрелковая рота.

Я не считал и не стал проверять своих солдат. Сколько осталось живых и сколько ушло под воду. Сейчас важно было, что рота достигла берега, и нужно быстрей подниматься на бугор и занимать деревню. Вся война вот так – быстрей и быстрей!