– Я? В Женеве? Право же, ваше предложение для меня слишком неожиданно! И я совершенно не готов …
– Поймите, мсье Кальвин, ситуация в городе такова, что, изгнав католичество, мы рискуем сами быть изгнанными народом, если не сможем заставить его поверить нам. Если Евангелие сейчас не застолбит самоё себя в умах горожан, оно просто затеряется. Кто знает, сможет ли оно снова потом вернуться и сможет ли сделать это без крови. Время сейчас работает против нас. Католический епископ только и ждет удобного момента, чтобы оболгать нас и снова занять место на кафедре собора.
– Но при чем же здесь я? Я совершенно не знаю ни этого города, ни обстановки, ни здешних обычаев. Как я могу помочь? Чем?
– Своей верой, своими знаниями, своим словом. Не скрою, ваше «Наставление» оказалось весьма созвучным моему собственному представлению о том, каким должно быть исповедание. Оно заставило меня о многом задуматься и даже в чём-то изменить мое видение пути ко Христу. А ваши тезисы просто и естественно указывают на этот путь. Уверен, что они могут найти живой отклик в сердцах новых христиан. Нужно только суметь достучаться до них, в этом наша главная задача. Как я уже говорил, нас, евангеликов, здесь в Женеве всего четверо. А авторитет вашего «Наставления» и присутствие вас, как автора, оказалось бы для нас и нашего дела очень весомым подспорьем.
– Да, но я молод и в практических делах совсем неопытен. А рядом с вами буду выглядеть как какой-то схолар. Какой уж тут авторитет.
– Да, вы молоды, этого у вас не отнять. Как и мои друзья. Они вовсе не старее вас. Однако, утверждая Евангелие повсеместно, куда только приводил их Господь, они не спасовали ни перед опасностью, ни перед неизвестностью. А вот я старее вас и этого тоже у меня не отнять, как и того, что я вижу и чувствую людей. Я прочитал ваши труды, причем не только «Наставление». Я уже немало времени имею честь разговаривать с вами, при этом вижу в ваших глазах смятение и растерянность. И даже чувствую с каким жаром сейчас ваша кровь пульсирует в кончиках ваших пальцев. Я вас понимаю. Неизвестность всегда страшит. Чтобы преодолеть её требуется мужество. И я уверен, мсье Кальвин, вы найдете его в себе. Ведь не зря же Бог привел вас сюда.
Высказав свой запас аргументов, Фарель замолчал и теперь в упор смотрел на Жана. Оба спутника его, ещё не проронившие ни одного слова, также не сводили с него глаз. В живых взглядах всех троих, помимо изучения, попеременно читались то ожидание, то упрек, то надежда. Ища хоть какого-то ободрения, Жан вопросительно взглянул на Луи, но в глазах того читалось то же ожидание. Не найдя поддержки, Жан, глядя в сторону, попробовал отрешиться от напряжённости повисшей паузы и подумать.
«Итак, что вообще происходит? Я в Женеве. Здесь же Луи и сам Фарель. И ещё эти двое, Вире и Фромэн. Фареля я не знаю, но много о нём слышал. Можно ли ему доверять? Да, безусловно. Что он от меня хочет? Чтобы я остался в Женеве и примкнул к новому евангелическому капитулу. Хочу ли я этого? Нет. Почему? Потому что я ничего здесь не знаю и не представляю, что меня здесь ждёт. Более того на ближайшие месяцы у меня есть свои вполне определённые планы. Мне нужно доработать свои «Наставления», сейчас это главное. Потом договориться об его напечатании в мастерской. После этого переправить книги в Париж, Орлеан, Бурж, Нерак. Сделать это я намереваюсь в Базеле, с тамошним издателем всё уже договорено. Возможно после этого можно будет вернуться в Женеву, но никак не раньше».
– Я вижу, мсье Кальвин, вы уже что-то для себя решили? -не то вопросительно, не то утвердительно произнес Фарель. Похоже он действительно мог видеть и чувствовать собеседника.
– Да, мэтр Гийом, решил. Насколько возможно я представил себе положение и должен сказать, что не могу сейчас принять вашего предложения. Скажу почему. У меня есть свои планы, я намерен их осуществить и безотлагательно. Это может занять месяца два-три. После этого, если даст Бог, я смогу к вам присоединиться. А до того времени, мсье, прошу меня простить. Завтра на рассвете я уезжаю.
Жан произнес свои слова довольно твердо, глядя прямо на своих собеседников. В довершение он также твердо провел ладонью перед собой по краю стола, словно отсекая себя от дальнейших споров и увещеваний. Вире и Фромэн изумлённо переглянулись и уставились на Луи. Тот только пожал плечами, мол, что уж тут поделаешь. Один Фарель никак не проявил своей реакции на этот отказ. Он по-прежнему сидел, опершись локтями о стол и сжав в замок свои едва дрожащие пальцы. Читая своего собеседника по лицу, он наверняка уже знал, что тот ему ответит.
– Что ж, мсье Кальвин, я вижу, вы тверды в своих словах и решениях. Уговаривать вас переменить их будет напрасным трудом. Жаль, что я не смог вас убедить.
– Мне также жаль, мэтр Гийом. Скажу вам честно, мне самому крайне неприятно начинать наше знакомство с отказа. Но я должен завершить своё дело, которое считаю самым важным для себя. Я должен переработать своё «СЬпзйапае ге^юшз шзШиНо», в нем кое-что нужно исправить и ещё многое добавить. За время, что мы путешествовали вместе с Луи, у меня возникло много новых мыслей и тезисов, которые я не могу просто оставить или забыть. Если у меня всё получится, я сам приеду в Женеву, чтобы лично передать вам в руки новое «Наставление».
– Дай-то Бог. Правда, я уже не уверен, найдете ли вы здесь меня или хоть кого-то из евангеликов. Если мы не утвердим в Женеве новое исповедание в ближайшие дни и недели, то через два-три месяца вы найдете здесь хаос и безбожие. Притом городской собор снова займёт католическая братия и судьба тех, кто поверил нам сегодня, будет предрешена. А вы тем временем сможете напечатать уже третье издание своего «СЬпзйапае ге1^1оп18 тзШпПо». Вот только для кого?
Над столом снова повисла тяжелая пауза. Два проповедника, дерзнувшие донести до народа слово Христово, сегодня не смогли найти слов понимания друг для друга. Что уж говорить о пастве …
Фарель упруго встал из-за стола. Его спутники Вире и Фромэн, за весь вечер не проронившие ни единого слова, поднялись вслед за ним. Поднялся и Луи. Кружки, наполненные вином, остались на столе нетронутыми.
– Был рад с вами познакомиться, мсье Ковень, – произнес Фарель, прощаясь, – и если позволите, у меня будет к вам просьба. В будущий раз, когда захотите что-нибудь сочинить во славу веры Христовой и тем паче издать, то подписывайтесь своим истинным именем Ковень. А имя Кальвина, как автора «СЬпзПапае ге^юшз тзШиНо», пусть более останется незатронутым. Ибо никто из евангеликов ни сейчас, ни потом не сможет объяснить, как человек, призывавший других ступить на путь истинный, сам не захотел сделать этого. Ну, да на всё воля Божья! Прощайте.
Поклонившись Жану, Фарель развернулся и энергичным шагом пересёк гудящий шумом зал и вышел вон. Его спутники Вире и Фромэн безмолвными тенями скользнули следом.
– Послушай, Жан, я тоже должен идти. Уже поздно, а мне ещё нужно подготовить письма, чтобы отправить их завтрашней почтой, – с немного виноватым видом произнес Луи. – Был рад повидать тебя. Как устроишься в Базеле, напиши. Мне интересно, что будет в твоем новом «Наставлении». И обязательно пришли мне напечатанный экземпляр. А если надумаешь вернуться, то в любое время можешь найти меня здесь в соборе Святого Петра, по меньшей мере в ближайший месяц. А там как Бог даст. Прощай же.
На этом, наскоро пожав друг другу руки, друзья и расстались. Жан остался один. Радость нечаянной встречи, невольная гордость от знакомства с самим Фарелем внезапно исчезли. Остались только усталость, опустошённость, одиночество и какое-то разочарование. Тепло близкого очага уже не столько мягко согревало, сколько нещадно жгло. Громоздившиеся на столе кружки и нетронутое вино как-то неприятно диссонировало с царившим вокруг шумным и беззаботным весельем. Всё это, как и оставшийся в душе горький осадок, настраивало Жана на прескверный лад. Чтобы не поддаваться ему, Жан по привычке внутренне собрался. За всё время странствий и испытаний, что выпадали ему подчас против его воли, он научился преодолевать невзгоды и поражения усилием воли и строгой дисциплиной.
Расплатившись за стол, Жан поднялся в отведённую ему для ночлега комнату. Было уже поздно, а завтра с рассветом снова предстояло отправиться в путь неблизкий и нелегкий. «Необходимо выспаться», – приказал он себе. Раздевшись, он погасил единственную свечу, что освещала его комнату, и лёг в постель. Жан попытался заснуть, но сон все не шёл, несмотря ни на поздний час, ни на накопившуюся за прошедший день усталость. Ворочаясь на жесткой кровати, Жан продолжал размышлять.
«Да, как-то не так всё получилось. Выходит, что я отказал. И кому? Самому Фарелю. Человеку, о вере и бесстрашии которого по всей Европе ходят легенды. Поговаривают, что одной своей проповедью он способен толпу ярых католиков обратить в веру евангельскую. Понятно, почему противники его так на него озлобились. Даже несколько раз пытались убить. Однако в последний момент то в руках убийцы заклинивал пуффер, то предназначенную Фарелю чашу с ядом перехватывал кто-то другой. Воистину сам Бог хранит его. И вот он здесь, в Женеве. Едва ли не в одиночку пытается поднять из тьмы этот город, погрязший во грехе. Похоже, дела здесь совсем плохи, если сам Фарель просит меня о помощи. Меня, никому не известного доктора права и богословия? Да, я сочинил свое «Наставление», но что с того? Не могло же одно это в один момент сделать меня такой величиной, что сам Фарель снизошёл до такой просьбы. Или могло? Не знаю. Всё же пусть Фарель или даже сам Лютер. Я обязан закончить своё дело, раз уж начал его. Нужно переработать и обновить «Наставление». Я и так едва успеваю записывать новые тезисы. На это уже заканчивается запас бумаги и чернил. Пока что всё, что есть нового, возможно уложить в ту канву, что уже выписана в «Наставлении». Но если этого не сделать сейчас, всё перемешается настолько, что придётся начинать свой труд сызнова. К чему всё это? Для чего? И для кого? Как он сказал? «Для кого вы пишете свое «Наставление»? Еще немного и судьба, тех кто поверил нам, будет предрешена». Предрешена. Очевидно, что предрешена той же участью, что постигла Франциса и Этьена. Там в Париже они были одиноки среди толп воинствующих католиков. Но здесь-то в Женеве таких толп уже нет и Фарель действительно может победить. Кажется, что своей доктрины для проповеди у него нет и он хочет взять за основу моё «Наставление». Удивительно. Даже не верится. Но ведь я же сам этого и хотел. Что бы слово моё донеслось до заблудших душ и возвысило их до истины, дарованной Христом. Хотел и хочу каждый момент времени. Для чего ж тогда все мои тезисы, «Наставление», печатание? Но если бы я не издал свою книгу, узнал ли обо мне Фарель? Нет, конечно. Он хочет его проповедовать? Именно поэтому «Наставление» нужно непременно обновить. Только тогда оно станет стройной, логически совершенной доктриной, которую можно явить миру. Пока же в том виде, что знает его Фарель, это всего лишь наброски, отрывочные и бессистемные. Именно поэтому мне нужно как можно скорее быть в Базеле. Сперва нужно решить этот вопрос, а потом двигаться дальше …»
Несмотря на роившиеся в голове мысли, сон все же одолел Жана.
Однако, летние ночи не столь длинны и более предполагают действие, нежели покой. Едва на востоке за армадами скал забрезжила заря, в двери комнаты кто-то забарабанил без всяких церемоний.
– Прошу просыпаться, мсье! Карета на Лозанну отбывает вскорости. Завтрак на столе. Прошу не опаздывать.
В комнате ещё царил полумрак. Едва открыв глаза, Жан почти сразу же поднялся. Долго разлеживаться, когда впереди столько дел, было не в его правилах. Привычным образом, не мешкая, он привел себя в порядок, оделся. Сложил нехитрые пожитки в свой дорожный сундук и, выйдя из комнаты, спустился в зал. Там было так же сумрачно и тихо. Сев за приготовленный стол, Жан принялся за завтрак. Пока он ел, слуга выволок его сундук из комнаты и потащил грузить в карету, что уже стояла под окнами. Покончив с завтраком, Жан подошёл к стойке и расплатился с хозяином заведения за ночлег и предстоящую поездку до Лозанны, где следовало пересесть в карету, следующую в Берн и далее в Базель.
– Карета почти готова, прошу не задерживаться, мсье, -проговорил хозяин, приняв плату.
Жан ответил вежливым поклоном и вышел вон. Но едва он ступил на двор, как первый луч рассвета, дерзко прорвавшись из-за кромки ледяных вершин, ударил ему по глазам. А ещё через миг другие лучики также задорно рассыпались по долине, взрезая ночной сумрак и разбивая его вдребезги. Ослеплённый, Жан невольно остановился. И тут же увидел перед собой всполохи яркого пламени, а среди них молодые лица своих друзей Этьена и Франциса. Безмолвные, они смотрели на Жана и улыбались. Лики их были безмятежны и счастливы. Ошеломлённый, Жан не двигался с места, силясь понять что это. То ли солнечные лучи, высвечивающие прожилки закрытых век, то ли отблески образов, зачем-то вынесенных наружу из его памяти.
– Мсье, прошу садиться! Время выезжать, – прошелестел где-то в стороне голос возницы. Он уже закрепил внутри кареты и снаружи её всевозможные ящики и сундуки с поклажей и теперь стоял, проверяя упряжь на лошадях.
Но Жан как будто не слышал того. Он по-прежнему недвижно стоял, потеряв ход времени, ослеплённый и без единой мысли. Образы друзей растворились в алом мареве. Он, уже не видя ничего, ощущал лишь пульсирование крови в висках.
– Мсье! Садитесь же! Мы не должны задерживаться!
«Судьба тех, кто поверил нам, будет предрешена» – первой мыслью пронеслось в голове Жана. Мир в его глазах наконец стал принимать привычные очертания и, проявившись окончательно, он предстал совсем не таким, что был вчера или даже мгновение назад. Реальность, до того только воображаемая, вернулась к Жану. Всё вдруг встало на свои места, стало ясным и понятным. И даже то, для чего он сейчас стоит на этом почтовом дворе в городке, затерянным среди гор. Всё теперь имело для него простое объяснение. «Ну, да на все воля Божья!»
– Мсье .., – снова недовольным голосом загудел возница. Задержка явно не входила в его планы.
– Довольно шуметь, любезнейший! – оборвал его Жан с непонятной веселостью в голосе, – выгружай мой сундук. Я остаюсь.
Возница от удивления проглотил последние свои слова. Но живо сообразив, что не в его интересах медлить, быстро спрыгнул со своего места и, высвободив сундук Жана, сбросил его наземь. И ещё через мгновение, оставив за собой клубы пыли, искрящейся в рассветных лучах, карета скрылась за воротами.
Жан Ковень остался в Женеве. Для чего? Надолго ли? Бог весть. Но с этого дня жители города узнали его под именем, которое уже навсегда осталось за ним – Жан Кальвин.
Глава 6
Сентябрь 1540 г.
г. Рим, Папская область
На закате дня, когда солнечный зной уже стал уступать Рим вечерней прохладе, неподалеку от ротонды Св. Стефана, что на Целийском холме, у одного из особняков остановилась карета, увенчанная штандартами папской канцелярии. Соскочившие с запяток слуги усердно засуетились, помогая выйти её пассажиру. Тот, не глядя на них, но принимая их старания за должное, ловко подобрал полы своей черной с алой окантовкой зимарры16 и упруго соскочил с подножки. Оправив свисающий до пят конец широкого пояса-фашьи, цвета такого же алого как кровь, он неспешным шагом направился к дому. Как видно, человек этот, несмотря на свой отнюдь не почтенный ещё возраст, представлял из себя важную персону. Это можно было понять и по штандартам на карете, в которой он приехал, и по облачению, и наконец по его манере держаться. Предупреждая его приход, двери особняка открылись перед ним так же торопливо и услужливо. Очевидно, что он и был хозяином этой роскошной виллы.
– Добрый вечер, монсеньор! – встретивший его седой слуга замер в глубоком поклоне.
– Мальво еще здесь? – не ответив на приветствие, спросил человек в зимарре.
– Да, монсеньор. Он как всегда ждет вас в комнате канцелярии.
Человек в зимарре пересёк просторный холл, отделанный белым камнем в эллинском стиле и остановился перед дверями одной из комнат, которые уже другой слуга поспешил для него открыть.
– Где же ещё можно увидеть дорогого Мальво, как не за его столом! – шутливо проговорил человек в зимарре, входя в двери просторной комнаты, бывшей и канцелярией, и приёмной, предварявшей двери рабочего кабинета. Здесь вдоль стен, как в библиотеке, в строгом порядке были устроены и открытые полки, уставленные всевозможными книгами и сложенными свитками, и массивные шкафы с крепкими дверцами, запертыми на замки. Посреди комнаты стояли три стола со свечами и принадлежностями для письма. За одним из них сидел, ссутулясь над бумагами, человек в монашеской рясе.
16 2тагга – облачение католических священнослужителей.
При появлении хозяина он резво вскочил со своего места и замер, вытянувшись в струнку.
– Моя скромная персона всегда рада служить Вашему Высокопреосвященству!
– Знаешь, Мальво, в те редкие моменты, что тебя здесь нет, мне кажется, что не хватает какого-то предмета интерьера, вроде шкафа. Ну да не смущайся же. Какие новости ты мне сегодня приготовил?
– Получены донесения от наших агентов в Антверпене, Вормсе, Женеве и Неаполе. Все они на вашем столе в кабинете. Также перехвачено шифрованное письмо из Лиона в Аугсбург, отправленное архиепископом д’Эсте.
– Вот как? Кому письмо адресовано на этот раз?
– Якобу Леммелю. По имеющимся у нас сведениям это компаньон и доверенное лицо Антона Фуггера. Если желаете, я подготовлю справку на этого Леммеля.
– В этом нет нужды. Сей персонаж мне давно известен. Это давний противник Медичи, моего рода. Интересно, о чём же может писать наш почтенный архиепископ главному кредитору наших врагов? Где это письмо? Оно расшифровано?
– Письмо отправлено, как и положено, адресату. Но сперва было переписано и его список в ближайшие день-два будет здесь. На месте его расшифровать не удалось.
– М-да … Что-то еще?
– Почта из Зальцбурга. Лично в ваши руки. Получена сегодня.
– Что же ты до сих пор молчал?! Что за почта? Где она? У меня в кабинете?
Человека в зимарре это последнее известие, в отличие от всех прочих, взволновало мгновенно и не на шутку. Эту почту он ожидал уже не одну неделю и ожидал с нетерпением и тревогой.
– Что же ты так долго копаешься, Мальво? Передай мне их сейчас же!
Мальво неторопливо снял с пояса вязку с множеством ключей, нашел нужный и отомкнул дубовую дверцу одного из стоящих рядом шкафов.
– Прошу вас, монсеньор! Вот эти письма, – достав из шкафа пару самых обычных пакетов, Мальво протянул их хозяину.
Человек в зимарре поспешно выхватил пакеты из рук Мальво и стремительным шагом направился в свой кабинет.
– Ты мне больше сегодня не нужен. Скажи прислуге, чтобы никого ко мне не впускали, – бросил он мимоходом, скрываясь за дверями кабинета.
– Позвольте я зажгу вам свечи.
– Не нужно, еще достаточно светло. Можешь идти.
– Всегда рад служить Вашему Высокопреосвященству!
Войдя в свой кабинет, человек в зимарре закрыл за собой двери и прошёл к своему рабочему столу, на котором помимо письменного прибора и пары канделябров с незажжёнными свечами лежало серебряное плато с бумагами. Устраиваясь за столом поудобнее в своем огромном, отделанном чёрным бархатом, кресле, человек в зимарре как мог постарался унять свою взволнованность и нетерпение. Умом он отчетливо понимал, что вести, скрытые в пакетах, которые он держал сейчас в руках, могут оказаться насколько благоприятными и созидательными, настолько же и сокрушительными как для него самого, так и для Святого престола. Возможно в этих невзрачных пакетах сейчас его ждала победа, успех дела, которому он отдал годы своей жизни и жизни чужие. Или же в этих пакетах скрывалось его поражение. А может в них не было вообще ничего такого?
Взяв себя в руки, человек в зимарре надрезал пакеты и извлек из каждого по одному письму. При мягком свете заходящего солнца он тщательно рассмотрел на каждом письме печати и почерк отправителей. Ничего подозрительного. Одно письмо было от епископа Зальцбугского диоцеза Эраста Баварского, другое от … Его человек в зимарре решил прочесть первым.
«Его Высокопреосвященству Джованни Сальвиати, кардиналу-диакону храма Святых Космы и Дамиана. Лично в руки.
Монсеньор! Памятуя о неукоснительном соблюдении данных Вашим Высокопреосвященством наставлений, спешу сообщить о предпринятых мною и собратьями моими деяниях, целью которых было завладение довековыми книгами и манускриптами, противными вере Христовой, но втайне хранимыми здешним врачевателем Филиппом Гугенхаймом, прозываемого в народе именем Теофраст. Для полноты и ясности картины позволю себе описать весь ход событий в подробностях и в том порядке, в каком всё происходило. Также смею напомнить Вашему Высокопреосвященству, что для выполнения Вашего задания я выбрал себе соратниками нескольких своих братьев во Христе, в чьём бесстрашии и преданности никогда не позволю себе усомниться. Это Симон Родригиш, Николас Бобадилья, Пётр Фавр и Альфонсо Сальмерон. Пятнадцатого дня месяца августа сего года мы пятеро под личиной мелких торговцев прибыли в местечко Эльсбеттен, что в одном лье пути от Зальцбурга. Наше появление в самом Зальцбурге я посчитал преждевременным, потому как одновременное прибытие такого числа новых людей могло вызвать ненужное к нам внимание до начала миссии, равно как и подозрения по её окончанию. Остановились мы в здешнем трактире и в тот же день я отправил посыльного с рекомендательным письмом от Вашего Высокопреосвященства к отцу Эрасту, епископу Зальцбургскому. На следующее же утро человек, назвавшийся братом Иоанном, монахом аббатства Св.Петра, принес ответ епископа, в котором тот выразил свою любезность и готовность предоставить любую помощь и содействие, какие только могут нам потребоваться. Из его ответа я также смог понять его неведение относительно сути и желаемого итога нашего предприятия.
Обсудив с братьями положение, нами было решено прежде всех действий произвести всестороннюю разведку. Для этого я, вернувшись к привычному для меня образу священника, под предлогом поклонения мощам святого Руперта отправился в Зальцбург в аббатство Св.Петра. За десять дней, что я провел в аббатстве в компании отца Эраста, я сумел узнать много подробностей из жизни двора местного правителя герцога Эрнста и его окружения. Некоторые сведения из этого после нехитрой проверки подтвердились, по этому поводу я готов предоставить Вашему Высокопреосвященству отдельный отчёт. Также кое-что удалось узнать о Гугенхайме. Сам себя он называет Paracelsus. Среди жителей города и прочих окрестностей как среди бедных обывателей, так и знатных горожан Гугенхайм известен как искусный лекарь, способный своими снадобьями излечивать любые болезни, даже те, с какими не могут справиться все иные лекари. Есть сведения так же, что Гугенхайм весьма преуспел в своих занятиях астрологией, алхимией и тёмной магией. Поговаривают, что он смог изготовить магистерий lapis philosophorum,16 благодаря которому может не только лечить любые недуги, но и способен оживлять мёртвых, а также обращать иные металлы в золото. По этой причине сам герцог Эрнст, большой почитатель тайных знаний и тёмных сил, благоволит и покровительствует Гугенхайму. Вообще же здесь вокруг персоны Гугенхайма ходит столько слухов и домыслов, что разобрать, где правда, а где небыль решительно нет никакой возможности.
Пока я пребывал в аббатстве, брат Альфонсо также прибыл в город Зальцбург, чтобы с иной стороны вызнать как можно больше сведений о самом Гугенхайме, где тот живёт, чем занимается, куда ходит, с кем водит дружбу и прочее. Оказалось, что Гугенхайм, седовласый муж почтенных лет, проживает на левом берегу реки в лесу под стенами замка Хоэнзальцбург в небольшом каменном доме, подаренным ему герцогом Эрнстом, за то, что тот смог исцелить от недуга его жену, которую все другие лекари городской корпорации признали больной безнадёжно. Живет он там в одиночестве, семьи у него нет, как и женщины сердца. Раз в неделю к нему для приборки и стирки приходит селянка с хутора, что находится от дома Гугенхайма в четверти лье. Образ жизни Гугенхайм ведёт уединённый, дружбы ни с кем не водит, службы в храме не посещает, зато вечер каждой субботы до самой темноты проводит среди простолюдинов в пивной таверне «Солёный кол». Все другие вечера Гугенхайм проводит в своём доме, причём до самого утра в его окнах горит свет, а из печной трубы валит дым то жёлтый, то синий. Также в любое время дня и ночи к нему приходят люди как правило низкого сословия и бедняки с просьбами об исцелении от болезней. Гугенхайм никому не отказывает и лечит своими собственными снадобьями, не назначая при этом платы, довольствуясь тем, что больной сам готов уплатить. Вероятно, из-за этого многие здешние доктора и аптекари терпят убытки в деньгах и репутации, за что и всемерно очерняют Гугенхайма, грозя ему то тюрьмой, то изгнанием из города. Только заступничество герцога Эрнста спасает его от расправы.
После многих дней изучения самого Гугенхайма и обстановки вокруг него мы с братьями снова собрались в Эльсбет-тене, в том же трактире, куда прибыли изначально. Обсудив все собранные сведения, мы пришли к выводу, что свои бумаги Гугенхайм если и прячет, то только у себя в жилище, потому как он ни разу не был замечен со свитками и книгами вне дома. Чтобы добыть эти самые книги, нами был задуман и принят следующий план действий. Брат Петр под видом издателя и торговца книгами должен отправиться в Зальцбург и свести очное знакомство с самим Филиппом Гугенхаймом, чтобы по возможности выяснить подробности его быта, могущие нам пригодиться. После этого в один из вечеров брат Петр должен отвлечь Гугенхайма на время, достаточное, чтобы братья Николас и Симон проникли к Гугенхайму в дом, нашли тайник и изъяли из него все хранимые в нем бумаги. Все, потому что по моему скромному разумению в тайне могут храниться только книги богопротивные, ибо сочинения, одобренные Святой матерью Церковью, прятать с глаз нет никакой нужды. Отыскав и забрав архив из дома Гугенхайма, братья Николас и Симон, заранее наняв повозку с лошадями, должны немедля отправиться в местечко Грёдиг. Я же с братом Альфонсо, покинув Эльсбеттен, должен встретить их в Грёдиге и принять от них добытое. После этого, всем братьям должно, не мешкая и порознь, отправляться к хутору Верфен. Оттуда же всем вместе возвращаться в Рим.
Таков был наш план. И поначалу события развивались, в точности, как было нами задумано. Сперва в город отправился брат Пётр, а следом за ним и я. Мне следовало нанять две повозки с лошадьми. За помощью я обратился к отцу Эрасту. Он же препоручил мои заботы достопамятному брату Иоанну из аббатства Св.Петра. Тот за божескую плату в один день нашел для меня пару повозок, причем одну с возницей, коим оказался немой крестьянин. На следующий день, это была пятница, я с повозками вернулся в Эльсбеттен. В субботу же ранним утром Симон и Николас в повозке с возницей отправились в город. Я же вместе с Альфонсо остался в Эль-сбеттене. С началом вечерней зари мы, запрягши лошадей в свою повозку и расплатившись с хозяином трактира, в котором проживали, не спеша отправились в Грёдиг. По нашим расчетам мы должны были прибыть туда с самым наступлением темноты и немногим позже встретить возвращающихся из Зальцбурга братьев Симона и Николаса с желанной поклажей. Однако прибыв на хутор даже ранее назначенного времени мы с немалым удивлением уже обнаружили там Симона и Николаса. Оба они были в телесном здравии, но пребывали в крайне беспокойном состоянии духа и растерянности. Никакой повозки и сумы с поклажей при них не оказалось. Немалых усилий стоило нам с братом Петром вернуть их к здравости рассудка. Придя в себя, они поведали нам о произошедших с ними событиях. Заранее позволю себе заметить, что словам их, даже после всего произошедшего, у меня нет никаких причин не доверять. Днём, как было уговорено, все трое, включая хозяина повозки, немого крестьянина, прибыли в город и остановились в таверне «Белый мешок». Пополудни брат Симон отправился на городскую площадь, чтобы встретиться с братом Петром. Встреча состоялась. Брат Петр рассказал, что он сам уже свёл знакомство с Гугенхаймом и даже побывал у него в доме и условился встретиться с ним за кружкой пива в таверне. Ко всему Петр показал Симону дом, в котором живет Гугенхайм, а также подходящие к дому дороги и путь, которым всего удобнее выехать на Грёдиг. Также Петр показал и таверну «Солёный кол», где собирался вечером встретиться с Гугенхаймом.
Вечером, задолго до заката, братья Симон и Николас вместе с возницей покинули «Белый мешок» и отправились колесить по городу. Проезжая мимо «Солёного кола», Симон получил от Петра условный знак, что Гугенхайм находится в таверне и им можно отправляться исполнять задуманное. Братья тут же направились к дому Гугенхайма. Не доехав немного до самого места, братья по боковой тропке пешком отправились к дому, оставив возницу сторожить повозку. Дверь в дом была не заперта. Внутри дом представлял собой одну большую комнату с большой печью по середине. По разным углам печи располагались кухня с обеденным столом и единственным стулом, спальная кровать с платяным шкафом. Отдельной ширмой было выгорожено место, где как видно Гугенхайм творил свои магические опыты. Там, у единственного в доме окна стояли большой стол со всевозможными склянками и прочими приспособлениями и два огромных шкафа без дверец. В одном из них полки были уставлены ящичками и сосудами, наполненными разноцветным камнями, песком, порошками, сухой измельченной травой и ещё невесть чем. В другом же шкафу открыто, но в строгом порядке были разложены книги, пергаментные свитки, сшитые в кодексы листы бумаги со всевозможными рисунками и письменами. Из этого шкафа братья забрали совершенно всё, что в нем хранилось, и сложили в одну, принесённую с собой, суму. Далее они, будучи уверенными, что Гугенхайм может прятать свои богопротивные книги в потаённых местах, принялись обыскивать другие уголки дома. За этим их и застал сам Гугенхайм. По какой-то непостижимой причине он в этот вечер не стал засиживаться в таверне, а ускользнув от внимания брата Петра, вернулся домой ранее обычного и совершенно не ко времени. Увидав в своем доме Симона и Николаса, Гугенхайм, очевидно, принял их за воров и поднял шум. Не желая огласки, Симон схватил первое, что попалось ему под руку, кажется глинян-ный кувшин, и ударил Гугенхайма, после чего тот упал. Падая он ударился головой о порог да так, что более не смог ни пошевелиться, ни что-либо говорить. В смятении и панике братья, схватив суму, скорее выбежали из дома. Не желая быть замеченными, они сели в свою повозку и что есть духу помчались вон из города. Не имея другого плана действий, но памятуя об уговоре они велели вознице править в Грёдиг. Не мудрено, что на хутор они приехали ранее назначенного времени. Остановившись у колодца, ещё не оправившись от волнений, братья сошли с повозки, чтобы перевести дух и испить воды. В тот же момент, возница, до того покорный и бессловесный, хлестнул лошадь и с криками «Nimm unsere Innereien!» в тот же миг скрылся во тьме. Сума, в которую были сложены все добытые документы, осталась в повозке и унеслась вместе с ним.