Глава 14
Октябрь 1553 г.
г. Женева, Швейцарский союз
Дождь, снова дождь. Льёт не переставая. Который уж день? Третий? Четвёртый?
Никакого просвета. То ли в наказание, то ли в назидание Солнце словно забыло о Женеве. Небо же бесстрастное и серое то низвергает на город упругие струи воды, то даёт ему передышку и укутывает ненадолго холодными облаками мелкой мороси, чтобы после, снова собравшись с силами, обрушить на его крыши потоки сырости. И нет в этом цикле места ни свету, ни теплу. Как нет и надежды. Унылейшая картина.
Одно хорошо – стараниями небес город хоть немного очистится от пластов грязи и зловонных нечистот, скопившихся на улицах за последние недели и месяцы.
Потоки воды, низвергнувшись с неба, крикливо и беспокойно пронесутся по мостовым и исчезнут в Роне, унеся с собой все мерзости физического существования человека на Земле. Жаль, что потоки эти не в силах отмыть ни души человеческие, ни помыслы.
Кальвин отстранился от окна. Этот вечер мало чем отличался от всех остальных. Чёрная громада городской ратуши, полумрак кабинета, едва горящий камин, и стол, заваленный кипами исписанных листов. Письма, донесения, отчёты. Указания, проекты, разъяснения. Новые тезисы к догматам «Наставления». Проповеди и отповеди. В этих бумагах было всё, что определяло ход событий в прошлом, настоящем и будущем в самой Женеве с её окрестностями, в Швейцарском союзе и в остальной Европе. Управление городским хозяйством, наполнение казны, сбор налогов, соблюдение правил торговли. Интриги отдельных персон и целых семейств за возможность влиять и обогащаться. Соперничество в этом же занятии городов, стран и их монархов. Самое же главное – повсеместное утверждение и продвижение евангельской доктрины веры. И конечно же отпор недалёким противникам вроде доморощенных либертинов и патриотов, агентов Рима или заблудших недругов-одиночек. Вся эта суета никак не могла обойтись без его, Жана Кальвина, призора. Он, Кальвин, был не только проповедником Слова Христова и не только главой церкви не самого большого города, каковым была Женева. Однажды призванный сюда, он дал Женеве новую веру, а с ней и новый уклад жизни. Благодаря его, Кальвина, стараниям Женева расцвела. Год за годом, шаг за шагом он стал первым лицом и непререкаемым авторитетом во всём. Менялись имена и лица в городских советах и генеральном собрании, переназначались синдики и прочие чиновники, лишь он один оставался бессменным вождём и стражем города, хотя не был даже его гражданином. Сам же он считал своим первейшим долгом блюсти чистоту своей веры и церковную дисциплину. В сём деле он был твёрд и непоколебим. Все средства для этого, первое из которых Консистория, были созданы им же и действовали безукоризненно. Отстаивая свои принципы, он не знал ни снисхождения, ни пощады к кому бы то не было, даже к немногочисленным друзьям.
Неблаговоление природы в виде сумрака и непрекращаю-щегося который день дождя никак не могли повлиять ни на его, Кальвина, настроение, ни на желание действовать. Дел было множество, но самых безотлагательных на сегодня было два: очередной заговор, затеянный либертинами, и судебный процесс над Сервэ. Откладывать решение этих дел до установления хорошей погоды было бы непозволительной роскошью. Время было слишком дорого.
Кальвин переворошил угли, подкинул в камин полено и вернулся за стол. Вообще-то чистить и топить камины, зажигать и менять свечи и делать прочую работу в канцелярии должен был назначенный слуга. Однако в часы напряженной работы Кальвин не терпел ничьего присутствия. Всё, что ему было нужно, он делал сам, лишь изредка прибегая к помощи своего бессменного помощника и секретаря мэтра Мореля.
«Что ж, дорогой мсье Перрен, на этот раз вы слишком увлеклись. До сего дня ваши шалости ещё можно было терпеть и то только из уважения к вашему былому авторитету и заслугам. Да и авторитет свой вы давно растранжирили на мелкие пакости и глупые выходки против города и Консистории. И вы сами, и ваша семья, и ваша партия либертинов. Кем вы были, дорогой мсье Перрен? Лихим генерал-капитаном, спасителем и защитником Женевы, гордостью города. А кем стали, после того как сложили оружие и увлеклись политикой? Рядовым прохвостом, что в своре с другими, такими же прохвостами, вдруг удумал, что может на что-то влиять. Вы, верно, полагаете, что если заняли место в Совете города, то можете делать всё, что хочется лично вам? Да, вам не нравится многое, если не всё, что я создал для Женевы. Вам отвратительна церковная дисциплина, вы презираете «Церковные ордонансы», вам ненавистна Консистория. Всё, это мешает вам вести разгульную и беспутную жизнь. И в этом ваша недалёкость как политика. Неужели вам не понятно, что, отменив ордонансы и Консисторию, вы разрушите то, на чём восстала и расцвела Женева? Отмените их и не пройдёт и трёх лет как всё вокруг вас рухнет. Рухнет вера, а с ней и весь город. Но я не дам вам этого сделать, как бы вам всем этого не хотелось. Сам Бог сподвиг меня создать и защитить эту веру. И я буду защищать её, чего бы мне это не стоило. А как же кстати для вас пришёлся этот процесс над Сервэ! Очевидно, что вы и он задумали действовать сообща, чтобы устроить политический переворот. Уж слишком ладные вы устраивали представления на всех последних судебных заседаниях. Думаете, я не вижу какую ловушку вы строите для меня? Не заметите, как угодите в неё сами. И вы, дорогой Перрен, и все другие ваши сторонники, и Сервэ. Вы, противники Церкви и веры – мои противники и нет к вам снисхождения! Вы изо всех сил стремитесь разрушить данное миру Богом. Но пока есть я, вам это не удастся. Бог назначил меня защитить Слово Своё и я сделаю для этого всё, чего бы мне это не стоило. А ты, Мишель? Умнейший муж, но выбрал не ту сторону. Ты все свои таланты употребил для разрушения. И явил глупость, связавшись с Перреном. Думаю, ты сам уже это понял. Но свой выбор ты сделал сам, а по сему изволь принять и свою долю. Вообще всё это представление слишком затянулось. Пора его закончить. Всё, что сопротивляется Церкви, должно быть нивелировано или уничтожено. И неважно, будет это сделано решением суда, моей волей или мечом. Да простит меня Господь, ибо все дела и мысли мои устремлены только во славу имени Его.»
Из-за двери послышался звон секретарского колокольчика. Не иначе Морель торопился с вестями, которые давно и с нетерпением здесь ожидались. Они и должны были всё решить.
– Что у вас, дорогой Люсьен? Пришёл ответ?
– Да, мэтр, вот он, только что доставили. И ещё донесение от мэтра Жозефа, – Морель положил перед Кальвином плато, на котором лежали два запечатанных пакета.
Один обычный, с одной единственной печатью начальника городской тюрьмы. Другой непривычно пухлый и печатей на нём было в избытке. Кальвин взял его в руки первым. Не спеша, словно раздумывая, повертел его в руках, осмотрел со всех сторон. Все печати, каковые должны присутствовать на пакетах с документами особой важности, нетронуты и каждая на своём месте.
– Благодарю вас, Люсьен! И будьте сегодня в своей канцелярии. Вы мне понадобитесь.
Поклонившись и не говоря ни слова, Морель неслышно вышел из кабинета. По тому, каким он застал Кальвина, Морель понял, что остаток сегодняшнего дня, ближайшие вечер и ночь будут не из лёгких. Ситуация в городе иного и не предполагала. В последние дни в Женеве и окрестностях вдруг резко увеличилось число нарушений порядка и церковной дисциплины. Консистория, суд и городская стража едва справлялись с недовольством граждан. Каждый день в тюрьму отправлялись десятки дебоширов и болтунов. Многие, отбыв положенный срок, выходили отнюдь не успокоенные и просветлённые «Наставлениями в христианской вере», а наоборот хмурые и обозлённые. Особо недовольные персоны, подстрекаемые коварными либертинами, снова и уже публично нарушали «Ордонансы» и в очередной раз отправлялись в замки мсье Жозефа. Тюрьма их уже не страшила. Число таковых бузотёров с каждым днём росло в угрожающей прогрессии.
По расчётам Мореля, лавина этого недовольства должна была накрыть Женеву в ближайшие недели, если не дни. И сила этой лавины обещала быть таковой, что ни стража, ни Консистория, ни все приверженцы Кальвина и его Церкви не смогли бы её удержать. Вся система власти, городского и церковного управления, выстроенная по лекалам «Наставлений» и «Ордонансов», будет сметена беснующимся охлосом. И сия картина не посулит ничего доброго. Всё, выстроенное годами кропотливого труда, пойдёт прахом, если только …
«Если только мэтр каким-то непостижимым образом не развернёт всю ситуацию в обратное русло. Сейчас все и всё против него. Но он единственный, кто может что-то сделать, чтобы избежать краха».
Этих мыслей своего секретаря Кальвин конечно же не слышал. Подержав немного пакет в руках, словно пытаясь угадать, что тот мог бы в себе содержать, Кальвин наконец надломил печати и извлёк содержимое. Несколько гладких словно шёлк листов бумаги. Каждый исчертан ровными строками латиницы и увенчан своим особым вензелем. Не раздумывая, первым Кальвин взял лист с гербом Женевы и вензелем Совета города. В нём было всего несколько строк:
«Достоуважаемый мэтр Кальвин! Совет свободного города Женевы и окрестностей, обратился к главам и настоятелям церквей городов Швейцарского союза относительно согласия тезисов, выдвинутых обвиняемым в богохульстве и ереси Мишелем Сервэ, с принятым вероисповеданием, и получил от них ответы. Содержания сих ответов направляются в подлинном виде вам, как главному и единственному обвинителю, для прочтения и составления окончательного заключения относительно степени виновности упомянутого Сервэ. Данное заключение будет рассмотрено судом и принято к сведению при вынесении приговора о наказании, либо оправдании подсудимого Сервэ. Для соблюдения сроков, отведённых на рассмотрение дела, Совет настаивает на незамедлительном вашем ответе на данное обращение.
День восемнадцатый десятого месяца года одна тысяча пятьсот пятьдесят третьего от рождества Христова»
Следующим в руках Кальвина оказалась пара листков с вензелем церкви свободного Берна, главного защитника Женевы, и монограммой её главы мэтра Галлера. Кальвин пробежал глазами по тексту, стараясь не увязнуть в витиеватых лексических оборотах автора. Из всего написанного выходило, что «Капитул Собора свободного Берна внимательно ознакомился с тезисами, высказанными неким Мишелем Сервэ, гражданином Лиона и подданным французской короны, а также с тезисами, изложенными им же ранее в книге «Christianismi Restitutio», и пришел к следующим заключениям. Первое. Суждения, высказанные мсье Сервэ, не согласны не только с исповеданием евангелическим или католическим, но даже с первоосновами всего Слова Божия, завещанного миру в Священном писании. По сему суждения эти являются не столько заблуждением или отступлением от какого-либо вероисповедания то есть ересью, сколько в корне противоречат Слову, что несомненно является богохульством в самом непостижимом и чудовищном свойстве. Второе. Высказывание, либо распространение подобных суждений кем бы то ни было, в будущем неизбежно подорвёт авторитет Церкви и основы христианского вероисповедания в любом виде. Третье. Любой прихожанин, независимо от его общественного статуса, высказавший подобные суждения и воспротивившийся от отречения от оных, достоин самого сурового наказания. Однако, капитул Собора свободного Берна, города, который на протяжении многих лет является верным союзником и покровителем свободной Женевы, надеется, что суд вынесет своё решение, исходя из постулата чадолюбия Господа и давнего христианского принципа ecclesia non sitit sanguinem27 при условии, что осуждённый Сервэ никогда впредь не сможет высказать ничего подобного».
Что ж, позиция Берна более-менее понятна. Кальвин взял следующее письмо, на котором красовалась монограмма мэтра Буллингера, человека умнейшего, автора двух исповеданий: гельветского и базельского, а также соглашения об идейном соединении немецких евангелических церквей с Церковью женевской. И что же скажете сейчас вы, уважаемый Генрих?
«Коллегия капитулов трёх церквей свободного Цюриха в составе … рассмотрела обращение … по существу заданных вопросов … и пришла к единогласному решению всех членов … высказанное при разбирательстве … также изложенное в «Christianismi Restitutio» … низлагает Символ веры … противоречит Священному писанию … чудовищное и непростительное богохульство … презрение к матери-Церкви …не имеет оправдания … бесспорно виновен в … оградить добрых христиан от происков … неотвратимость наказания … ecclesia non sitit sanguinem … пресечь подобное раз и навсегда …»
Ответы церквей Базеля и Шафхаузена отличались от двух первых лишь живостью и разительностью эпитетов. Суть же всех присланных в Женеву писем была одна – Сервэ с головой виновен в богохульстве и ни о каком снисхождении не может быть и речи. Наказание для него возможно было тоже только одно. И наказание это безоговорочно должно было быть назначено судом Женевы по настоянию главы её Церкви.
Кальвин отодвинул подальше от себя все только что прочтённые письма. Сгорбившись, чтобы унять свои телесные боли, он застыл в каменной недвижности, разглядывая огонёк свечи в дальнем углу кабинета. Что ж, всё сложилось так, как он и задумал. Теперь стало возможным одним разом покончить и с заразой «Christianismi Restitutio», и со злобным противодействием Женевы «Церковным ордонансам». Для этого нужно признать Сервэ виновным в богохульстве. Либертины же, поднявшие этого Сервэ на щит, сразу лишатся своего идейного оружия. Быть пособником врагу веры Христовой означает самому быть её врагом, а этому нет прощения нигде, ни в Женеве, ни в Риме, ни в любом другом уголке Европы, даже самом захудалом. И так же в любом уголке богохульника ждала одна участь – смертная казнь.
«Итак, руки развязаны, остаётся только действовать. Нужно всего-то отписать резолюцию и сейчас же отправить её в Совет. Через три дня суд вынесет приговор и не более чем через неделю вопрос будет решён. В любом случае мешкать нельзя. Задержка грозит катастрофой».
И всё же Кальвин медлил. Почему? Он сам не мог сейчас этого понять и это его удивляло. Погрузившись в размышления, он, не отрываясь, смотрел на мерцающее пламя свечи. Единственное подвижное сейчас, можно сказать почти живое существо в бездвижной строгости кабинетной обстановки. Это крохотное пламя не отпускало и удерживало своим трепетом, беззащитной наивностью и какой-то радостью. Один грубый порыв воздуха и оно умрёт, исчезнет будто и не было. Однако вопреки судьбе оно жило, пока была возможность, и дарило свой свет.
«Подсудимый Сервэ … Мигель Сервет … Мишель. Угораздило же тебя приехать в Женеву. Да что там приехать. Зачем ты вообще занялся богословием? Ты же умный, талантливый врач. Да и в других науках сведущ. Лечил бы людей, жил бы себе в богатстве да не ведал горя. Нет же, потянуло тебя в высокие сферы. Наверное, потому, что слишком умён и слишком талантлив. Действительно, многие учёные мужи и университетские профессоры рядом с тобой просто бледные тени. Одно ремесло для тебя, как видно, слишком узко. Твой взгляд на мир столь широк, что многие твои противники, по привычке глядя на мир из узких щелей заученных доктрин, просто не в состоянии понять тебя. Кто-то годы своей жизни проводит в беспрерывных штудиях, чтобы только приблизиться к самой примитивной мере понимания мироздания. Тебе же удалось достичь меры понимания гораздо более высокой. И сделал ты это без особого труда, как бы мимоходом, занимаясь всем чем угодно, только не богословием. Одно плохо – ты изначально не разобрался в некоторых вопросах, пришел к неверным суждениям и на их основе построил чудовищные гипотезы, в которые сам же безоглядно поверил. И в итоге оказался там, где оказался. Всё закономерно. Если бы не твои ошибки, ты сейчас мог бы проповедовать с кафедры. Так же, как и я. Даже рядом со мной. Однако в своих заблуждениях ты зашёл слишком далеко. Так же, как и ситуация в городе …»
Желая как-то отвлечься от неприятных мыслей, Кальвин взял в руки второй пакет, что пока что лежал нераспечатанным. Вероятно, очередное донесение мэтра Жозефа о находящемся под стражей Сервэ. Подобные донесения Жозеф направлял лично Кальвину каждую неделю. И что там на этот раз? Пожалуй, стоит взглянуть.
«Достоуважаемый мэтр! Неукоснительно следуя Вашим указаниям относительно содержания под стражей обвиняемого Сервэ, спешу доставить в Ваши руки опус, собственноручно написанный упомянутым Сервэ и адресованный им лично Вам. Опус сей ни мною, ни кем-либо другим в моей канцелярии прочитан не был и направлен Вам в том виде, в каком был получен из рук самого Сервэ.» К этому короткому донесению прилагалось несколько серых, измятых листов дешёвой бумаги, испещрённых беспорядочно громоздящимися строками. Кальвин нарочито небрежно бросил на стол донесение и принялся разбирать приложенные листы, без сомнения написанные самим Сервэ. Кальвин давно знал его почерк. До чего же он дошёл на этот раз? Понял, что пора признать поражение и это письмо попытка смягчить свою неминуемую участь еретика? Наверняка высыплет корзину пепла на свою голову. Итак?
«Дорогой Жан! Пишу тебе это письмо, потому что не имею никакой другой возможности обратиться к тебе. Понимаю, что твой статус обязывает тебя ко многому. Зная твою серьёзную и сверхответственную натуру, полагаю, что сейчас ты более чем озабочен вопросами более важными, чем чтение писем арестантов. Обстановка в твоей Церкви, как и во всей Женеве, вряд ли оставляет тебе возможность оставаться в безмятежном спокойствии. Твои идейные противники, я имею в виду тех, что сейчас свободно разгуливают вне тюремных стен и даже заседают в ратуше, подстрекают нынче толпу безыдейных, тех, что обыкновенно заседают в тавернах в окружении пустых бутылок. Готовится переворот. Но, уверен, ты знаешь ситуацию в городе лучше меня, поэтому не буду тратить на это драгоценные капли чернил, свечу и место на бумаге. С Женевой ты справишься сам. Я же должен успеть сказать тебе о другом. Помнишь, в нашу последнюю встречу vis-a-vis я высказал тебе мои взгляды на то, что движет человеком и его историей? Страх, страсти, вера. По моему разумению это основное. Первое два даровано человеку от матери-природы, вера же -от Бога. Всё остальное суть производное от этих трёх и порождает частности. Однако есть ещё одно явление, порождённое и взращённое самим же человеком. Имя ему – ложь. Да, ложь. Явление сие известно каждому. Нет на свете человека, который бы хоть раз не обманул или не был обманут. От раннего детства и до самой гробовой доски. Ложь стала настолько обыденным явлением, что к ней давно все привыкли и не числят её как нечто из ряда вон выходящее. Я, уж сколько лет будучи врачом, много размышлял не только о природе человека, но и о социуме. Подтвердил для себя открытое на этой стезе иными учёными мужами, кое-что открыл и сам. Но за все годы исследований мне даже в голову не приходило, что такое незаметное явление как ложь имеет для человека и общества огромное значение и таит в своей сути немыслимую силу. На эти мысли меня натолкнули несколько древних пергаментов, попавших мне в руки несколько лет назад. Не то в Тироле, не то в Зальцбурге какой-то невежда пытался растопить ими печь. Бог знает сколько листов сгорело в огне, но эти удалось спасти. Я пытался вызнать, откуда эти пергаменты могли появиться в наших землях, но без особого успеха. По слухам, пергаменты были украдены неизвестными бродягами у врачевателя Парацельса. Уверен, ты слышал это имя. Он, как известно, будучи лекарем, исколесил в военных обозах полмира и наверняка привёз эти пергаменты из какого-нибудь похода. Не без труда, но мне удалось их расшифровать. Семитские языки доримской эпохи в отличие от латыни не слишком пригодны для досужего чтения. Судя по всему, пергаменты были написаны где-то в сирийских пустынях. Писались они не однажды и не одним автором, каждый последующий дополнял предыдущего, добавляя что-то новое. Имена этих авторов оказались настолько длинны и непривычны, что я сейчас их и не вспомню точно. Спасённые листы содержали несколько разрозненных глав, составлявших некогда часть общего трактата. Названия его не сохранилось, но могу предположить, что звучать оно могло вроде «О сладости и горечи лжи». Арабские мужи склонны к витиеватостям названий, но главное не это. Главное, что эти арабы ещё многие столетия тому назад сумели разобраться в природе лжи как явлении, порождаемого человеком, и оценить его влияние на самого человека и на социум. Я, прочтя пергаменты, поначалу не придал им значения, поскольку в них не было почти ничего, что мне было бы интересно как врачу. Однако, какое-то время спустя до меня дошла суть прочитанного. А увидев в её свете реальность современности, я ужаснулся. Всё устройство человеческого социума открылось мне с такой уродливой и чудовищной стороны, что в какой-то момент захотелось просто умереть, чтобы не ощущать этого ужаса и не осознавать себя его частью. Несколько дней я не мог ни пить, ни есть, ни видеть кого-либо. Только неделю спустя я едва смог взять себя в руки. Кое-как успокоившись, я решил разобраться с новыми знаниями по всем правилам университетских методик. И вот что у меня получилось.
Итак, ложь. Она имеет множество других названий: обман, неправда, враньё, а также хитрость, коварство и etc. Всё это суть одного явления, свойственного, как я уже упоминал, едино человеку. При более пристальном изучении это оказалось не совсем так. Ложь оказалась присуща не только человеку, но и всей живой природе низших порядков. Уйди подальше от социума, хотя бы в поле или в лес. Приглядись, множество божьих тварей принимают форму и цвет окружающего пространства. Грызуны, зайцы, пичуги так же серы, как сухая трава и ветки, среди которых они обитают, Ползучие гады черны, как гнилая листва. Сами по себе или для чего-то? Любой ответит, что для того, чтобы остаться невидимыми для тех, для кого они добыча, пища. Примитивно выражаясь, заяц сер для того, чтобы его не приметил волк. Волк же незаметен и тих в движении для того, чтоб его до поры не почуял заяц. Один объект природы вступает во взаимодействие с другим объектом для достижения своей цели. Какова цель? У всех она одна – избежать смерти и остаться в живых (Как видишь, страх, а именно страх смерти, весьма действенная субстанция не только для человека). Способ достижения цели? Их два. У одних – не дать себя пожрать, у других наоборот – пожрать первых. Один из инструментов для осуществления этого способа – создать и донести до оппонента иллюзию, ложь. От того, насколько хорошо он это сделает, зависит его жизнь. Не думаю, что волк и заяц сами изобрели этот инструмент и осознанно им пользуются.
Они хоть и созданы матерью-природой, однако твари бездушные и неразумные. Можно много рассуждать на темы поведения животных, но мне, как и тебе, я полагаю, интересно не это. Более всего нас с тобой занимает человек. Это уже далеко не животное, а объект несомненно более высшего порядка, созданный Богом по образу и подобию своему, а потому к Нему наиближайший. И что же преподносит нам человек? Во-первых, едва не все те же самые умения, что и примитивные животные. Ведомый таким же страхом, он так же, желая остаться незамеченным для оппонента, создаёт и доносит тому такую же иллюзию, то есть ложь. Примеров такой лжи в избытке можно найти на войне или в охоте за разбойниками, где победа достаётся тому, кто преуспеет не столько в воинском мастерстве, сколько в умении обмануть. Мне думается, способность к такой лжи, так же, как и зайцу, дано человеку природой и обсуждать её, объяснять или искать в этом явлении что-то новое не имеет смысла. А тем более исправлять. Получается, что ложь из страха, в каких бы формах тот не существовал, неискоренима из натуры человеческой. Жадность, чревоугодие, тщеславность, ревность и прочее, где человек желает получить то, что ему не достаёт для успокоения – всё следствия из одной естественной причины – страха. И в стремлении удовлетворить свои желания человек использует такие же естественный инструменты. Если ему не удаётся получить желаемое силой, он использует ложь. Те же инструменты он использует для удовлетворения потребностей, причиной которых является такая субстанция как страсти. Они также неотъемлемы от сущности человека, поэтому нам остаётся только принять инструменты, которые человек применяет для их удовлетворения. По моим подсчётам, за всю жизнь на борьбу со страхом человек тратит на не менее половины своих сил и времени. Ещё треть жизни уходит на проживание страстей. Получается, что большую часть своей жизни человек подавляет другого человека силой, либо лжёт. Как правило люди, преуспевшие на этой стезе, занимают верхушку социальной конструкции. Это монархи и кардиналы, сюзерены помельче – бароны и епископы. Главари разбойных шаек стоят в том же ряду. Под ними внизу весь остальной люд, который такую же часть своей жизни, половину и треть, пребывает в подавленности и обмане. Примеров тому на каждом шагу. На ярмарке или в лавке торговец расхваливает свой товар, нараспев рассказывает о чудесных его свойствах и пользе. Может в его дифирамбах и есть доля правды, но по большей части в них больше лжи. Торговцу нужно лишь быстрее продать товар и получить наибольшую прибыль. Он идёт по простому и привычному пути – создаёт иллюзию нужности товара и доносит её до своего покупателя. Покупатель и сам рад поверить в предложенную иллюзию, ибо ничего другого у него нет и не будет. И тот, и другой действуют из страха. У торговца страх вырождается в жадность, у покупателя остаётся в почти чистом виде. В итоге оба остаются довольны, хотя и ворчат. Торговец сетует, что мог бы запросить и большую цену, а покупатель – что переплатил. Ложь, посредством которой они сторговались, выступила как этакий дельный и незаменимый помощник. Ещё пример. Дама прихорашивается перед встречей с кавалером. Хотя погоди, почему только дама? Простолюдинки поступают точно так же. Скажем отвлечённо, женщина прихорашивается перед встречей с заинтересовавшим её мужчиной. Для чего? Что это? Пустяк? Привычка? Отголоски забытых ритуалов? Как знать, но на мой взгляд всё проще и описывается тем же порядком действий, что и пример с торговцем. Обуреваемая страстями или же страхом смерти (выжить, оставаясь в одиночестве, надеясь только на собственные силы, для женщины невозможно) она должна привлечь к себе мужчину, который способен удовлетворить её притязания. Как это сделать проще всего? Играя на его страстях и применяя ложь. Она прячет свой истинный облик за всевозможными париками, белилами и нарядами, то есть подменяет его на иллюзию, которая будет интересна мужчине. Если мужчине эта иллюзия придётся по вкусу, то сделка между сторонами состоится. И ложь оказывается лучшим посредником в этой сделке. На эту только одну маленькую женскую ложь с радостью готовы работать десятки людей: портные, сапожники, цирюльники, аптекари и прочие. Та же конструкция срабатывает, если мужчина хочет добиться женщины. Он также создаёт для неё иллюзию, которая ей нужна. Обычно для этого достаточно лжи самой примитивной. В ложь простолюдина вовлекается несколько человек, живущих рядом, для лжи монархов бывает мало целого королевства. Подобных примеров вокруг бесчисленное множество, стоит лишь внимательнее приглядеться. Ну хотя бы постулат о том, что потомки королей и прочей знати обладают особой отметиной небес, поэтому только им дано право властвовать. Миф, иллюзия, созданная нашими предками. Допускаю, что в былые времена вождями – спасителями своих племён становились только люди невероятной отваги и силы духа. Однако, как врач могу уверить, что никакие качества, умения и таланты по наследству никак не передаются. Я много лет врачевал людей самых разных, были и вельможи, и простолюдины. Могу сказать, что не менее чем в половине случаев иной крестьянин имеет и более стойкий дух, и более ясный, рассудительный ум, нежели тщедушные отпрыски нынешних аристократов. Мне же думается, что наши далёкие предки из страха (куда ж без него?) породили для собственного успокоения особый вид лжи – самообман. Наивная надежда, что сын хорошего короля обязательно станет ещё лучшим королём, переродилась в иллюзию. Эта иллюзия окаменела и стала непрекословным законом, определившим будущее сотен поколений. Последствия его более чем очевидны.
Чем больше я думаю над этими вопросами, тем больше убеждаюсь, что человек современности нуждается во лжи как в пище. Причём по большей части он не стремится обманывать других. Он хочет быть обманут сам. Пересказ легенд, сказок, анекдотов. Их слушатель если не знает достоверно, то догадывается, что всё это выдумки и правды в них не больше, чем соли в луковом супе. Сплетни и слухи в том же ряду. А театральные представления, что устраивают лицедеи? Они изображают героев, но сами таковыми не являются. Разыгрывают сюжеты, которых нет и не было. Они создают иллюзии, в которых есть потребность. Актёры и зрители прекрасно понимают, что всё происходящее на подмостках неправда, но тем не менее каждое представление неизменно собирает толпы народа. Почему одни обманывают, я думаю, понятно. Они дают другим то, что те хотят получить. Первые зарабатывают себе на этом хлеб насущный, а вторые? Осознанно или нет они сами желают быть обманутыми. Из каких побуждений как ты думаешь?
Всё это я пишу, чтобы у тебя сложилось некоторое понимание лжи как предмета. Надеюсь, я смог донести основную суть. К сожалению, у меня нет возможности описать всё более подробно по причинам, которые не хочется повторять, они известны нам обоим.
Итак, продолжим. Всё, о чём было написано, можно отнести к так называемой лжи по необходимости, обусловленной природными субстанциями человеческой сути. Но оказывается есть и другие истоки лжи …»
Кальвин аккуратно отложил в сторону серветовы листы. Прочитанное ошеломило его. Он не мог поверить, что человек, над которым занесён меч правосудия, может как ни в чём не бывало распространяться о предметах далёких и абстрактных, словно он сидит не в темнице, а в креслах светского салона. Где же его мольбы о прощении или хотя бы о снисхождении? Где сетования на безжалостность обстоятельств и человеческую слабость перед соблазнами? Ничего этого нет. Что он пишет? Не сошёл ли он с ума, этот Сервэ? Но нужно сказать, что эти его разглагольствования не лишены смысла и логики. Есть в них что-то, о чём стоит подумать. По крайней мере предмет лжи ранее не был описан ни у одного автора. Занятно, что там у него дальше? Осталось немного, всего пара листов.