– Синьор Бернардоне! Синьор Бернардоне!… – поздней апрельской ночью кто-то настойчиво стучал в двери дома на улице Синих Птах. – Отоприте же, это я, Николо, служу у вашего соседа, синьора Альберти! – невысокий человек топтался у входа, то отступая и вглядываясь в узкие темные окна, то снова осаждая вход.
– Пожар, что ли? Здесь все давно спят… – послышался наконец в ответ глухой и недовольный женский голос – Как ты говоришь? Николо? Голос как будто похож… И что тебе нужно в такой поздний час?
– Это Вы, синьора Лючия? Вот хорошо, что Вы меня узнали! У меня поручение от моего хозяина, дело срочное!
– Какое может быть поручение в такую пору? Ты не пьян?
– Мой господин велел передать, что сынок вашего хозяина, Джованни, спит на ступенях нашего дома. Не буянил, нет, но мы опасаемся, как бы его не переехала телега – в такой-то темноте… А трогать его мы боимся, помня о прошлом случае…, когда он нас поколотил.
– Хм…Надо же! Ты уверен, что это он? Темень-то какая! Ну, подожди, разбужу кого-нибудь.
Николо присел на ступеньки, стал ждать, озираясь. Ночь была безлунной, высыпали звёзды и было очень тихо. Какая-то птица что-то крикнула во сне и более уже ничто не нарушало этой тишины. Молодой человек запахнул на себе ветхий плащ и немного успокоился. Весна в этом году была поздней и холода с недалёких гор ещё бывали здесь по ночам частыми гостями. Жители городка, несмотря ни на что, даже радовались столь медленно наступающему теплу – в этих его первых прозрачных потоках хорошо работалось и в поле, и в лавке, и в мастерской. А в этот действительно поздний час, они, такие весёлые и шумные днём, отдыхали в скромных своих жилищах, согреваясь, кто в объятиях, кто под старыми одеялами у медленно остывающих очагов. Наверное, одному Николо суждено было бодрствовать и мёрзнуть этой ночью. Он был очень молод. Молод, симпатичен и неграмотен. Именно по этой причине он был послан синьором Альберти к соседям без всякой записки, а лишь с повелением сказать всё на словах и ничего не перепутать. Впрочем, грамотных слуг у синьора Альберти никогда и не было. Через какое-то время послышалось звяканье железных замков и тяжёлая дверь отворилась. Показался лохматый человек, держащий в одной руке увесистую палку, а в другой фонарь, в котором трепетал огонёк свечи. Вышедший, тараща глаза, старался получше разглядеть ночного гостя. Следом появился ещё один, тоже с палкой, и тоже с фонарём. Убедившись, что стучавший один, они дали знак, и из дверей показалась женщина в накидке, которую она придерживала на груди руками.
– Да, это Николо, я его знаю – сказала она тихо двум дюжим своим помощникам, а затем обратилась к беспокойному гостю: – где ты говоришь прилёг сын нашего хозяина?
– Пойдёмте, синьора Лючия, я вас провожу. Только вот тут осторожнее – лошадь прошла и нечисто…
Николо пошёл впереди, за ним следовал лохматый Антонио с фонарём, которым он освещал дорогу неуверенно ступавшей за ним Лючии, позади тяжело вышагивал мощный Филиппо, который на всякий случай часто оглядывался, опираясь на своё деревянное оружие. За поворотом улица стала шире и вскоре они оказались перед домом семьи Альберти. Здесь Николо почувствовал себя уверенней, тем более, что у входа стоял сам хозяин со свечой, а у его ног мирно спал кто-то роста весьма небольшого. Синьор Альберти имел вид человека испуганного, но увидев, что его посланец наконец выполнил нелёгкое поручение, он возблагодарил тёмные небеса и приободрился.
– А-а, синьора Лючия! Не могу Вам пожелать доброй ночи, Вы сами всё видите. Не сомневайтесь, это он, ваш молодой господин, Джованни, разлёгся у меня перед окнами. Слава Пресвятой Деве (шептавшиеся рядом, слуги при этих словах сразу умолкли), заступнице нашей, мы вовремя заметили его на земле… Вы, конечно, позаботитесь о нём, а уж мы во имя Господне своё дело сделали!
Лючия нагнулась к спящему и разглядывала его лицо. Конечно, это был он, Джанни, её любимец и баловень всей семьи Бернардоне. Единственный и поздний сын своих родителей, обожаемый ими и своими сёстрами, весельчак и гуляка, главнейший участник всех молодёжных пирушек, славившийся безрассудной смелостью и неожиданной щедростью не только к друзьям, но и к терпящим нужду людям незнакомым, он мирно, по-детски посапывал на ступенях чужого дома в самом центре маленького города Ассизи, что в итальянской Умбрии у подножия Аппенинских гор. Сейчас, в кромешной темноте ночи, освещаемое лишь слабыми, дрожащими огоньками свечей, его лицо, при свете дня ничем не выделявшееся среди сверстников, выглядело таинственным и прекрасным. Лючия невольно залюбовалась им – колеблющиеся тени дрожали на щеках; высокий лоб и тёмные кудрявые волосы были истинным украшением спящего на камнях человека. Она вспомнила его глаза, всегда доброжелательную улыбку, и улыбнулась сама.
– Что же мне с тобой делать, мальчик мой дорогой? Разве я могу на тебя сердиться? Ладно уж, заступлюсь за тебя перед хозяином поутру… Эй, ребята, берите его под руки. Да аккуратнее же, и не бойтесь, ничего он вам не сделает. Что он там говорит, не слышу?… Песню поёт? Будет ему завтра от отца песня. Нет? А что тогда? – «…Вся тьма мира не может погасить одной свечи?…» – как странно!…, но здесь, пожалуй, он прав. Без свечей нам сейчас было бы не справиться. Благодарю Вас, синьор Альберти, храни вас всех Господь!
Лючия взяла у Антонио его фонарь и возглавила эту странную процессию, медленно бредущую к дому в темноте холодной весенней ночи.
Городок Ассизи просыпался рано; и люди, и птицы, и церковные колокола наперебой славили наступающий день. С рассветом на главной площади перед церковью с каждой минутой разрастался небогатый по весне рынок, на который из окрестных деревень свозили свой товар диковатого вида крестьяне. Прошлое лето порадовало и погодой и урожаем, поэтому горожане этой зимой не бедствовали. Месса начиналась ещё нескоро, но уже прогуливались у церковных дверей празднично одетые дамы из домов побогаче, их мужья со значительным видом спокойно беседовали между собой, в то время как народ попроще, восклицая и всплескивая руками, высматривал на деревенских телегах гусей и поросят, яйца, муку и прочее, и прочее… Стоял весёлый говор – люди с удовольствием торговались, слышались шутки и смех, кудахтанье кур и мычание коров. Все спешили управиться с покупками до того важного момента, когда их старый знакомый колокол не прекратит на время эту весёлую суету, и не призовёт всех к себе на молитву. Публика, стоящая в входа в церковь, была разной и по возрасту, и по облику своему. Здесь можно было видеть весьма пожилые пары, опекаемые со всех сторон младшими членами их семейств.
Эти старики с удовольствием оглядывались по сторонам, убеждаясь, что ещё одну зиму они пережили, а до следующей ещё далеко. Подставляя лица солнечным лучам, здесь же неторопливо прогуливались и другие господа, по одежде которых можно было судить о некотором их достатке. Вот один из них приветствовал улыбкой знакомую даму, но через мгновение лицо его снова стало серьёзным – очевидно, ему было о чём подумать. Это был синьор Пьетро Бернардоне, зажиточный и весьма уважаемый в городе торговец тканями.
Небольшого роста, обычно весёлый, разговорчивый и энергичный, этим утром он казался чем-то удручённым. Если бы рядом был наблюдательный человек, то он заметил бы, что Бернардоне только что побеседовал с другим господином, толстяком Джузеппе Альберти, держателем посудной лавки и его давним приятелем. Беседа длилась довольно долго и на всём её протяжении выражение лица Пьетро часто менялось, с каждым разом становясь все мрачнее. Несколько раз он закрывал глаза ладонью, восклицал что-то и порывался куда-то идти. Джузеппе его удерживал, что-то терпеливо внушал, успокаивал и, наконец, похлопав по плечу, оставил своего друга и удалился, вздыхая и покачивая головой. Бернардоне же, глубоко о чём-то задумавшись, остался стоять, и только заметив, что на него, такого неподвижного при всеобщей суете, стали обращать внимание, зашагал к церкви, отыскивая среди улыбающихся дам своих дочерей и супругу. Особых причин для волнений не было – приятель рассказал о вчерашнем ночном происшествии – что тут такого? Разве в семье не было известно о весёлой жизни сына, его проделках и похождениях с друзьями? Все знали об этом, до постыдных случаев дело никогда не доходило, и, следовательно, не было в этом ничего предосудительного. Но сегодня стало старшему Бернардоне как-то не по себе. Поселилось в душе неприятное тоскливое чувство и если бы всё тот же наблюдатель внимательно посмотрел сейчас на него, то с удивлением отметил бы, как сжались в тонкую линию его губы и перекосилось на миг лицо от какой-то мучительной мысли. Но не было рядом такого человека, а те, кто смотрел на это с небес, молча делали своё дело. Кто-то тронул Пьетро за рукав:
– Отец!…
Он вздрогнул и обернулся, перед ним был сын Джованни – его гордость и ежедневная радость, его надежда и тревога, извечный страх и всё большее непонимание. И так близко были его глаза, и так они были широко открыты, что Пьетро не нашёл что сказать, а только привлёк его к себе, неуклюже приобняв за плечи, и повёл за собой к низким ступеням церковной паперти, откуда, заметив мужа и сына, приветливо улыбалась им синьора Бернардоне. Там мысли Пьетро постепенно приняли оборот несколько иной – приветствия жены, дочерей и Лючии – их доброй и верной служанки – сделали своё дело и он, наконец, облегчённо вздохнул. Все были рядом – и Джованни, (Пьетро умилился, ему сейчас так и захотелось ласково назвать его Франческо («французик») – такое обращение к любимому сыну привёз он из своих поездок в любимые им французские земли), который рассказывал, окружившим его сёстрам, что-то очень смешное, и Лючия, наблюдавшая за молодёжью со спокойной улыбкой, и жена Джованна, от которой он вдруг услышал тихие слова:
– О чём говорил с тобой так долго этот Альберти? О ночном приключении мне хорошо известно. Лючия рассказала мне об этом во всех подробностях. Но, может есть что-то, чего я не знаю? Меня в последнее время посещают печальные мысли…
– Как, и тебя тоже? – Пьетро воскликнул так громко, что стоящие рядом обернулись. Джованна же продолжала, никого не замечая:
– Вчера на исповеди отец Паоло меня как мог утешил, но откуда ему, такому молодому и неискушенному в этих вещах, знать дела семейные и, тем более, женские? Нет, решила я, сейчас нужно, понадеявшись на Господа (она осенила себя крестным знамением, Пьетро торопливо не преминул сделать то же), и самим прилагать усилия. Мне кажется, пришло время нашему Джованни помогать своему отцу в его делах. Это будет для него серьёзный шаг. Я говорила об этом вчера отцу Паоло, он с радостью, и, как показалось, с облегчением со мной согласился. Что скажешь, муж мой?
– Ты всегда так правильно рассуждаешь, что мне порой становится не по себе. Конечно же, пример отца должен подействовать! Как же я сам об этом не подумал!
Джованна значимо на него взглянула, а затем решительно произнесла:
– Сделай так, чтобы сегодня вечером наш сын остался дома. Поговорим серьёзно. А сейчас пойдем, месса скоро начнётся. Нас много и нужно занять наши места заранее, чтобы никому не мешать. Дети, пора! Успокойтесь и ступайте следом за отцом…
Серьёзного разговора с сыном вечером не получилось и не могло получиться. Джованни, спокойно выслушав родителей, вдруг заявил, совершенно их этим поразив, что вскоре отправляется на войну. И просит у отца и матери прощения, благословения и содержания…. О грядущей войне с Перуджей слухи в городе ходили уже давно. Но последнее было так неожиданно, что и Пьетро, и Джованна не знали, что ответить. Ночь их была мучительной и бессонной. А уже через день их улыбающийся сын верхом на прекрасной лошади, в сопровождении уже знакомого нам силача Филиппо появился на центральной площади. Там он и прочие молодые люди – все его приятели по пирушкам и набегам на фруктовые сады – был благословлен падре Паоло и вся эта пёстрая, малочисленная армия отправилась прочь из города чтобы присоединиться к таким же ищущим приключений легкомысленным юношам из соседних городков… Когда затихла вдали их весёлая песня, Ассизи как-то сразу притих и загрустил. Словно горячую кровь выпустил городу какой-то неопытный врач, как больному, в том нисколько не нуждавшемуся… Оставалось только ожидать скорого возвращения этих весёлых, красивых и нарядных юношей из боя, где их души повсюду искала холодная сталь. Ожидать, дыша каким-то новым, прежде неведомым воздухом, обнаруживая в птичьем пении печальные и непонятные звуки, и наблюдая возникавшие то здесь, то там серые, прозрачные тени… А эти тревожные зарницы в небе? А эти вихри, кружащие желтоватую пыль на пустынных улицах? Тоска, тоска была на душе у Пьетро Бернардоне… Незаметно и навсегда опустились уголки его рта. Не было прежней радости по утрам, объятий он избегал, с сожалением замечая, что его Донна Пика (иногда он и многие их знакомые в шутку обращались так к Джованне в минуты задушевных бесед) отдалилась от него тоже. Всё больше времени уделяла она церкви, где одна или вместе с другими женщинами проводила часы в долгих молитвах. Молоденький отец Паоло, встречая Пьетро на улице, ласково ему улыбался, а Бернардоне в ответ, соблюдая приличия, снимал свою шляпу, кланялся и проходил мимо. Никаких вестей от Джованни они не имели, хотя некоторые семьи, проводившие своих сыновей на эту войну, иногда получали короткие послания. И не было в этих посланиях ничего утешительного. Так прошло долгое, знойное лето, а на самом пороге осени произошло в Ассизи странное, даже по тем неспокойным временам, событие. Поздним вечером, когда вечерняя прохлада уже лилась в открытые узкие окна, на темной и опустевшей улице Синих Птах чьи-то любопытные женские глаза заметили двух, бредущих куда-то, оборванцев. Жителей города и в мирное время трудно было удивить нищетой, много этих несчастных обреталось вокруг, надеясь на милостыню или промышляя мелкими кражами. Сейчас же, когда совсем недалеко звенели мечи, десятки их ежедневно проникали в город. Эти двое именно так и выглядели.