72 часа

© Александр N, 2024

ISBN 978-5-0056-8982-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Меня зовут Александр Иванов. Я сажусь на скорый поезд, в котором через 72 часа произойдет преступление. Кроме меня в поезде будет находиться 7 человек. Мне необходимо выяснить, кто из этих людей окажется преступником и предотвратить сход поезда с рельс. В моем распоряжении 72 часа.

Первые 10 часов. Кошка

Я сидел у окна, облокотившись на столик. Большие частые капли бились о стекло с другой стороны. Золотые листья, усыпавшие подножие перрона толстым слоем, налипли на асфальт и землю, и ветер не мог сдвинуть с места. По платформе бегали люди с чемоданами, пряча головы под воротниками осенних плащей и курток. Это были всего несколько человек, я запомнил их одного за одним.

Первым стоял здоровяк, коротко бритый с прячущимися под высоченным выдающимся лбом глазами, уверенно смотревший куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на дождь, потоками спадавший с его бровей. Рядом прикрывал голову кейсом респектабельный мужчина в очках, при галстуке и с дорогими часами на запястье. Неподалеку спиной ко мне вполоборота стоял молодой человек очень похожий на меня, так мне показалось, прическа та же и лицо похоже – очень даже похоже. Рядом стояла дама с невозмутимым лицом, под зонтом и в дождевике поверх подтянутой одежды. Ее длинные пальцы сжимали ручки квадратной сумки. Чуть поодаль у телефонного аппарата яростно кричал в трубку взрослый мужчина с рыжей копной волос, зачесанной назад. Прямо за его спиной стояла божественной красоты девушка, кутавшаяся в фиолетовый плащ по самый носик. Казалось, единственное, чем она была занята – это неудобством, которое ей доставляет ветер и дождь. Левее посередине лавки, облокотив подбородок на ладони, ровно сидел старик, устремив взор перед собой и о чем-то размышляя. Я заметил мужчину, который стоял, словно силуэт, в черной одежде в глубине платформы и прятал за спиной нож. В нескольких метрах от него бегал ребенок с игрушечным автоматом и не обращая ни малейшего внимания ни на лужи под ногами, ни на подозрительного мужчину в черном, расстреливал голубей из своего оружия невидимыми пулями. Его пыталась поймать и успокоить старушка – во всем ее облике читалось воспитание и стать, и она не собиралась принимать безрассудные игры внука. Тут же на краю перрона стоял мужичок с усами, укрытый плащом с капюшоном и вымывавший асфальт из пожарного шланга.

И между всех этих людей стоял один, который смотрел прямо на меня. Его руки прятались в карманы, он не обращал внимания на затекающие за воротник потоки дождевой воды. Его кучерявые волосы и широкие бакенбарды обрамляли подлое лицо и выдающуюся челюсть. Он смотрел прямо на меня. Его губы вышептывали слово «смерть».

Какой он ледяной. Он, казалось, сам был мертвым. Я задрожал ни то от ужаса, ни то от холода. Поезд чуть качнуло и мы тронулись. История началась.

Редкие стуки колес понемногу начали ускорять шаг. Наш поезд волнами посыпало дождем – то одиночно, отрывисто, то разом – будто рис просыпали на крышу. Я инстинктивно кутался в рукава, хотя тут было вполне хорошо. На улице же люди сновали туда-сюда, стукались сумками и вжимались в промокшие шарфы. Я оставался, а они уезжали вон.

Предо мной стояла непонятная мне задача: найти того, кто приведет поезд к катастрофе, но ни как он это сделает, ни причин этого деяния я не знал. Я достал чистую половинку бумаги и ручку, и написал сверху вниз:

Ресторатор,

Продавец газет,

Проводница,

Машинист поезда,

Попутчица,

Сосед и

Кондуктор.

Кроме меня в поезде 7 человек и мне надо вычислить среди них злоумышленника. У меня в голове нет и представления, как это можно сделать… Для начала, наверное, нужно со всеми встретиться, поговорить. Возможно, расспросами я смогу выудить правду из этих людей. Собственно, ничего другого мне не остается. Итак, 7 человек и 72 часа на все поиски. Это около 10-ти часов на каждого, не так уж и мало, если не брать во внимание то, что я совершенно не знаю, с какой стороны подступиться. Определенно, чтобы разгадать эту историю, мне понадобится все мое внимание, вся моя интуиция. Необходимо улавливать каждое слово и жест, необходимо искать!

Итак, с кого начать? Я въедливо разглядывал листок, будто пытался обнаружить в семи строках какие-то зацепки. Хотя одна присутствовала: попутчица по каким-то причинам все еще не появилась в моем купе. Опаздывает, может быть? Или подсядет позже. Нет, поезд следует без остановок все 72 часа, подсесть не сможет, пробирается сквозь вагоны, скорее всего, если не опоздала.

– Билеты, паспорт! – уверенным движением распахнулась дверь, и в проеме показался кондуктор. Невысокого роста, несуразно сложенный, темно-синяя форма, из-под которой торчали короткие ножки в нечищенных туфлях не по погоде. «На ловца и зверь бежит», – подумал я. Ветровка его была совсем мокрая, с него тут же натекла лужа в краю купе. Он держал папку в руке, а из-под фуражки на меня глядели мелкие полные злобы глазки.

– Билеты, паспорт! – заорал он прямо мне своим тонким, но гремучим голосом и тут же отвернулся к своей папке, будто досье зачитал.

Я сунул руку в наружный карман, достал оттуда все бумажки и разложив их по столу, начал выискивать билет.

– Куда следуем? – не унимался кондуктор.

– До конца, конечно, – безынтересно буркнул я.

– Билеты, – не отрываясь от своей папки, чуть тише, но так же противно нудил кондуктор.

И как на зло, билет не попадался. Я начал обшаривать внутренние карманы.

– Что такое? – он, наконец, глянул на меня из-под козырька.

– Не знаю, – краснея не от смущения, а от надвигающейся на меня неприятной беседы сказал я, – куда-то запропастился.

– Куда запропастился?! – будто отчитывая школьника за потерянный дневник, кондуктор начал придвигаться ко мне, все сильнее и сильнее пожирая меня своими глазенками, – Паспорт! Документы!

– Черт, – пробормотал я, паспорта среди хлама из моих карманов тоже не находилось, – куда-то потерял…

– Куда потерял?! – начал воспаляться он, – Как можно потерять билет и паспорт, отправившись в путешествие поездом?! Это ж самое главное, что нужно иметь при себе! Голову можно оставить, а билет и паспорт забыть нельзя!!!

Он придвинулся, схватил меня за рукав у самого плеча и заорал с новой силой.

– Что мне с Вами делать приказываете? Ссадить я Вас не могу – поезд идет без остановок! Вышвырнуть Вас прямо на ходу – на самые шпалы! Переломаете все кости себе, будете в следующий раз думать, что руки-ноги можно забыть, а без билета в поезд нельзя!!!

Я отворачивался и неуверенно пытался сорвать его крепкий кулак со своей одежды. Крыть мне, конечно, было нечем, а его вопли не давали подумать, как можно бы выкрутиться из этой ситуации.

– Выкинуть? А? Говори!

– Откуда столько злости? – выворачиваясь из плаща и упираясь в самый угол купе, процедил я.

– Злости? – остановился он, сделал полшага назад, но взгляд не изменил, – идем!

Он развернулся и стал выходить из купе. Я и не думал подниматься, пока фуражка вновь не показалась из-за двери.

– Идем, идем! Злости! Я ему покажу сейчас злость!

Я неохотно встал и поплелся за ним, сгорбившись и не поднимая глаз. Мы дошли до конца вагона, и перешли в следующий. Между вагонами было чрезвычайно шумно, и дождевая вода заливалась моему конвоиру на фуражку, а мне прямо на голову. Не замедляя шага, кондуктор уверенно шел вперед, и мне приходилось за ним поспевать. Следующий вагон оказался совсем пуст. И следующий за ним – тоже. Пустые полки, пустые проходы, пустые купе проводников. Двери пошатывались, коридорный коврик съехал на сторону, но вагон был пуст. И третий тоже.

Перед переходом в очередной вагон, кондуктор резко остановился и сказал громко, прямо мне в лицо.

– Хочешь узнать, что такое злость?..

– Нет, – мотнул я, но он продолжил фразу без остановки.

– Так я тебе покажу сейчас злость!

Он открыл дверь, на которой было написано фломастером «Вагон надежды».

Меня обдало пронзительным запахом смерти.

– Что это?

Я, шатаясь, вошел в вагон, где повсюду: на сиденьях в проходах стояли тысячи клеток. Сумасшедший крик и свист заглушил стук колес и шелест ветра в оконных щелях. Бесчисленное количество птиц – больших и маленьких, цветных и бесцветных – вплотную друг к другу сидели в клетках, пытались удержаться, цепляясь когтями за прутья, раскрывая крылья, и сталкиваясь друг с другом, падая на дно, карабкаясь обратно к вершине клетки! Друг по другу, цепляясь клювом, помогая крыльями – наверх – к вершине! И на дне клеток толстенным слоем лежали мертвые и полумертвые – со сломанными крыльями и лапами, обессиленные и задавленные. Это была чудовищная агония – птичий ад…

Меня ударило страхом в шею и из глаз вырвались слезы.

– Что это?! Черт! Что это?!

Птицы лезли наверх, щебетали и тянулись ко мне. Они просили у меня пощады? Я схватился за лицо ладонями. В клетке неподалеку одна птица зацепилась когтем за глаз другой и не могла освободиться, дергала лапой, высоко задрав крылья. Вторая была уже при смерти, глаз выкорчеван, перья в крови. В клетке чуть поодаль желтая маленькая птичка пыталась освободить остатки крыла, которые затягивали ее все глубже в месиво мертвых тел и накрывали с головой, и удушали необратимой гибелью. И это бешенство сопровождалось истошным ревом! Безумным криком мучительного больного страха за жизнь…

– Что это?! – заревел я и выпал из пыточной обратно в вагон.

Кондуктор ухватил меня за рукав и, хлопнув дверью, оттащил к окну. Он стоял строго и смотрел мимо меня, потряхивая папкой и переминаясь.

Я тяжело дышал и дрожал с головы до ног. Холодный пот струился по позвоночнику, вжимая меня в качающуюся землю.

– Что это, – шепотом спросил я себе под нос.

– Склад, – отвернувшись процедил кондуктор.

Я поднял на него глаза и разрывая горло, ударяя в нос изнутри, меня вывернуло на стену и ковер.

Начало темнеть. Я сидел ссутулившись над своими коленями. Слезы, сопли и слюни спеклись на моем лице. Я вымазал плащ и ботинок в рвоте. На другой стороне сидел кондуктор. Его фуражка и папка лежали рядом, а пальцы держали истлевшую сигарету.

– Представьте, – едва различимо говорил он, – чтобы перевезти, скажем, десяток волнистых попугаев, что требуется? Взять клетку попросторнее, чтобы хотя бы крылья можно было раскрыть в полную длину, рассчитать сколько требуется корма и воды на трое суток переезда, приставить служащего, который будет смотреть, кормить, за водой следить. Знаете, как перевозят на самом деле? Рассказать.

Я пытался выдавить из себя слово «нет», но не набрал сил.

– На самом деле – берут коробку, делают дырочки, набивают почти полную живыми птицами, ну, могут ложку овса бросить, чтобы не скучно было, запечатывают и в контейнер. Через три дня вживых приходит половина. Тут же просматривают и еще половину убивают, потому что калеченные – итого четверть ликвидного товара. Понимаете же, так дешевле!

Я нашел силы и мотнул головой, – Нет!

– Да… А цену умерших закладывают в выживших. И называют это все «бизнесом». А Вы говорите «злость»!.. Да черт с ним – с билетом Вашим…

Он замолчал.

Я лежал щекой на стекле. Я видел размытые огоньки далеко на горизонте и повторял губами стук колес о рельсы. А поезд нес меня со скоростью небесного полета волнистого попугая.

– Души умерших людей превращаются в птиц, знаете?

Я пожал плечами.

– А души умерших птиц во что превращаются, как думаете?

Я взглянул на него. Мягкое лицо, неуверенный спокойный взгляд, лысина, с зачесанными на нее волосами с боков, скрещенные ноги, которые не достают до пола, руки обхватывают одна другую. Он был толстым и сутулым, грустным и мечтательным.

– Не знаете? Я думаю, души умерших птиц превращаются в надежды…

…я так и называю этот вагон – «вагоном надежды».

Я сидел и смотрел на него, прямо на него: прямо в глаза и на лицо, и на руки.

– Я открыл окно в конце вагона, – продолжал он, – и понемножку раздвигаю прутья клеток, пока никто не видит. Птицы не сразу, конечно, но постепенно находят выход на волю – одна за другой. Я, конечно, скорее всего, лишусь работы по приезду, но стоит ли того, как думаете?

Я молчал и смотрел.

– Надеюсь, все будет хорошо, – добавил он в пол, а потом поднял глаза, – билет найдите, пожалуйста, до прибытия. А то мне будет взбучка, что пропустил… Выгонят точно.

– Постараюсь, – безнадежно заверил я.

– Постарайтесь… Я буду на Вас надеяться.

Вторые 10 часов. Черепаха

Я с трудом доковылял до своего купе. За окнами совсем стемнело, в корридоре горел приглушенный свет. И без того пустая атмосфера безлюдного поезда с приходом ночи превратилась в кладбищенскую. Поезд несся в темноту, освещая свой бег блеклыми фонарями – лишь несколько метров перед собой, а что было дальше – никто не видел и только «Вагон надежды» выкладывал пути перед колесами состава.

История началась стремительно, без раскачки. Я даже не успел еще осмотреться, а уже чувствовал страх, боль и неуверенность. События вокруг меня были странными, мистическими, неудобными. Я даже не могу определить, где мир бытовой, а где потусторонний. Меня окружал миф.

Я подошел к своей двери и косо улыбнулся, заметив на ней приклеенную бумажку, на которой было нацарапано: «Завтра будет еще лучше!»

На соседней полке уже спала, отвернувшись, моя попутчица. Я тихонько зашел в купе, стащил с себя плащ, повесил его на плечики и достал из кармана список. Положив бумагу на столик, я вновь принялся ее разглядывать, будто выискивал секреты в этих строках, которые сам же и написал. Света я не включал и потому надписи было видно, только когда проносящиеся мимо фонари озаряли столик, мои руки, список и полыхающие рыжие волосы моей соседки.

Я перевел глаза на нее. Она лежала на боку, завернувшись в качающееся от дыхания одеяло, которое обнимало ее тонкие плечи, впалую талию и точеные бедра. Вся спина была испещрена деталями и нюансами. Шея выскальзывала из-под тканей и терялась в волнистых локонах огня. Я видел скольжение щеки, уголок ресниц и хрупкие пальчики, ухватившие одеяло за холку. С обратной стороны этого изящества покоилась щиколотка на стройном перешейке голени. Пальцы на ножке походили на ожерелье, на мизинце почивала скромная незаметная родинка.

Она лежала, словно картина. Изо всех сил лежала. И только ее ровное незаметное дыхание выдавало в ней неидеальность, неискусственность. Я представил себе, будто мои пальцы врезаются в ее волосы и пригорают, приплавляются. И в этот момент, вдруг, она неожиданно поворачивает на меня свое чистое личико, поднимается обнаженная из-под одеяла и начинает усыпать меня поцелуями, пропускает руку мне в брюки и с какой-то исключительной женской нежностью ласкает меня ладонью, будто трогает за самое сердце. Беспомощность и страсть наполняют мое тело. Я гляжу на нее, на ее грандиозную грудь, на ее волшебный носик, на молящие глаза, пока она спускается на колени и, остановившись на мгновение и дав сердцу стукнуться в последний раз, обнимает мое тело губами. Я замираю весь. Я внутри.

Я перевел взгляд обратно на список. Фонари озаряли его узкой полосой. Было похоже на плавную смену кадров в кино. Я прочитал снова:

Ресторатор,

Продавец газет,

Проводница,

Машинист поезда,

Попутчица,

Сосед и

Кондуктор, и вычеркнул последнего.

Может, пойдем от противного, сейчас, наверное, рано думать о выводах. В поезде ночь и коль скоро моя попутчица спит, я думаю встретиться с кем-то еще, с кем-то, кто не спит. Машинист определенно не может сейчас спать, к нему я, пожалуй, и направлюсь. Я бросил еще один взор на ее тонкую шею и тихонько вышел из купе, задвинув за собой дверь.

Под моими ногами лежал лист бумаги, на котором виднелась надпись: «Осторожно окрашено». Я постоял, подумал немного, затем оторвал одну ногу от земли и посмотрел на подошву. Ничего не окрашено. Как ковер вообще может быть окрашен?

Перешагнув через листок, я направился по ходу движения поезда. Тихо ступая с пятки на носок, будто боялся кого-нибудь разбудить, хотя кроме соседнего купе, остальная часть вагона была совершенно пуста и будить было в полной мере некого. Поезд шатался, бросал меня от стены к стене, за окнами, меняя тональность, прожужжал колокольчик. Некоторые двери были открыты настежь, другие приоткрыты чуть-чуть, я заглядывал за каждую, надеялся заметить какую-нибудь особенность, да просто из любопытства. Но за каждой дверью ничего примечательного не находилось: пустая бутылка на полу, кусок газеты на полке, сорванная занавеска.

Но тут, в последнем купе у самого выхода в другой вагон, я встретил глазами проводницу. Это была пухлая женщина, небольшого роста, со средними светлыми неухоженными волосами. Ее белая кожа терялась на фоне темно-синей форменной одежды. Она сидела на кровати, низко свесив голову, которая раскачивалась согласно с поездом, ее руки лежали на коленях ладонями вверх. На груди висел старинный фотоаппарат в кожаном чехле. Ее облик источал уныние. Я не понимал, спит она или умерла уже вовсе. И тут я заметил на столике маленького лупоглазого белого с серым котенка, который стоял на краю и боялся спрыгнуть проводнице на колени. Этот маленький шерстяной носок был единственным, что не выглядело мертвым и таким чудовищно унылым в грязно-голубом свете привидений и призраков, осеняемых фонарями сквозь иллюминатор проводницкого склепа.

Холод бежал по моей спине. Ночь была черной. Вымершие вагоны чаровали и наводили животный страх. Металлические части состава скрежетали зубами и мучились под напряжением. Я застыл в оцепенении, боясь вспугнуть это навивающее ужас кладбище.

Котенок бухнулся на руки проводнице, и та открыла глаза, полные колоссального уныния и упадка. Я хотел незаметно сбежать, но понимал, что она чувствует мое присутствие.

– Что угодно? – спросила она, не поворачиваясь ко мне и натирая глаза костяшками пальцев.

– Здравствуйте, – сказал я, пытаясь придумать причину.

– Здравствуйте! – обернулась она и внимательно осмотрела меня, будто я сказал нечто удивительное, отстранившись шеей назад и убирая с колен котенка за пазуху, – Так что угодно?

От некоторой неожиданности, мне совершенно ничего не лезло в голову. Спросить: «что мы сейчас проезжаем» – было бы наибольшей глупостью.

– Что мы сейчас проезжаем?

Проводница живо подскочила и, бесцеремонно сдвинув меня рукой, уткнулась в пейзаж за окном.

– Росарио, наверное, или Ченнай. Который час?

Я посмотрел себе на запястье, – у меня нет часов.

– Ченнай, наверное, или Акюрейри!

На ее руке прямо перед моим лицом красовались часы.

– У Вас же вот часы!

– Эти? А они не ходят!

– Зачем же Вы их носите?

– Красиво! Красиво же? – и она спозировала с часами.

– Да, ничего, – смущенно сказал я.

– Знаете, колесная пара бьется о стыки рельс где-то раз в секунду. Так что если считать удары и знать время отправления, то можно прикинуть который сейчас час, – и она заливисто засмеялась, согнувшись вдвое и ухватившись за мою руку, чтобы не упасть.

Я совершенно не знал, как мне себя вести и потому просто стоял и ожидал, пока она успокоится.

– Ой! – оборвалась она, – а можно я Вас сфотографирую и немедленно начала распаковывать свою камеру.

– Нет, нет, не надо, я бы не очень…

Но она совершенно меня не слушала, подхватила объектив второй рукой и начала настраиваться на мое лицо. Я прикрывался рукой и неуверенно отговаривал ее от этой идеи – болтаться на пленке незнакомого человека мне совершенно не обещало ни малейшей радости. Между тем она спустила затвор прямо через мою руку, и мое отступающее лицо осело на серебристой пленке.

– Еще раз, – коротко выстрелила та и начала трещать механизмами, переводя кадр большим пальцем.

Я выпрямился, коль скоро мой отказ все равно не возымел силы, и попытался натянуть улыбку. Вид, конечно, представляю себе, у меня был совершенно не ко двору.

– Отменно-великолепно! – рапортовала проводница и начала суетливо прятать камеру обратно в толстый старинный чехол, крепившийся прямо к снизу фотоаппарата, – так, милый мой, что теперь?

Она осмотрелась в одну сторону, а потом в другую:

– Вы уже все тут исследовали?

– Более или менее, – ответил я.

– А я – нет, – озадаченно цокнула она, но тут же улыбнулась и утвердила:

– Идемте!

Она взяла меня за край рукава и потянула в другой конец вагона. Я вяло сопротивлялся, отдаваясь на милость дамы с котенком за пазухой, который торчал из разреза воротника и смотрел на все оголтело и затаившись. Я, надо приметить, тоже торчал из разреза воротника и выглядел так же.

Пробежав мимо всех дверей, проводница затормозила у туалета и эффектно поделилась: «тут у нас – туалет! Познакомьтесь», – и улыбнулась.

– Да, спасибо, – кивнул я.

– О! Кстати, сфотографируйте меня, пожалуйста!

– На фоне двери в туалет?

– Да, пожалуй, отличная идея!

И она начала распаковывать камеру. Сняла с объектива крышку, а затем скинула с шеи ремешок и вручила аппарат мне. Я совершенно не понимал, чего она пытается от меня добиться. Вместе с тем, ее беготня становилась все забавнее и забавнее и я покорялся ее просьбам, не находя возможности отвертеться, а скорее – я увлекся сам.

В видоискателе был кромешный мрак. Я посмотрел на объектив, все верно, он открыт, но в глазок я ничего не вижу. Ах, да, уж какой-то совсем серый силуэт начал проступать. Я прицелился примерно и нажал на кнопку. Фотоаппарат щелкнул – едва ли там что-то могло получиться.

– Отменно! У Вас определенно способности! – она забрала камеру из моих рук и, повертев колесиком, перевела кадр.

– Благодарю!

– Вы, кстати, в вагоне-ресторане не были случайно?

– Абсолютно случайно, – мотнул я.

– А зря! Наш «шеф», ну, Вы понимаете: «ШЕФ» – подает поразительный черепаховый суп! Я сама, правда, не пробовала. Но согласитесь, – раздосадованная, она прикусила губу, – черепаховый суп не может быть плохим?

Она заглядывала в мои глаза, и я, конечно, согласился:

– Определенно, не может!

– Значит, Вы попробуете?

– Непременно!

– Вы как к черепахам относитесь?

– Эм… с уважением…

– Попробуйте, и расскажите мне Ваши впечатления! Обещаете?

– Да, так точно, обещаю!

– Ну,.. я спокойна…

Уже говоря эти слова, она отвернулась, переметнув свое внимание на что-то еще. Несколько мгновений она стояла, размышляя и вглядываясь в темень вагонной пустоты, а потом хихикнула и понеслась в середину. Я устремился за ней, уже безо всякого принуждения.

Подбежав к купе моего соседа, она хитро посмотрела на меня, затем приложила указательный палец к губам и тихонько надавила на дверную ручку. Дверь не поддалась. Тогда она густо задышала, сдерживая смех, и залезла в карман за универсальным ключом. Я чувствовал себя хулиганом, который с молчаливого согласия втягивается в безобразную авантюру. Рядом с проводницей – я был «младшим». И мне это занравилось несусветно! Она тем временем хрустнула замочным механизмом и, налегая на ручку, образовала в дверном проеме щель.

– Гы, – прыснула проводница, с видом истинного гопника, – дрыхнет, старая калоша.

Она прикрыла дверь, изогнула шею, поцеловала обалделого котенка в маковку – промеж ушей-треугольников и в одно движение достала из нагрудного кармана блокнот и карандаш, помусолила на языке и размашисто накалякала: «Сегодня Вы самый великолепный!» Причем слово великолепный не влезало в ширину листа – было загнуто своим окончанием к низу и буквы тоже поменяли размер – стали меньше. Затем она сорвала лист из блокнотной пачки и пришпандорила клейкой стороной к двери старика-соседа, хорошо притерев по липкой полосе пальцем. Затем, оценив внешний вид всей двери и подмалевав кривоватую «е» в первом слове, она твердо кивнула и, конечно, теперь понятно откуда появляются эти листки на полу и повсюду.

Раздался щелчок и, обнажив свою хитрющую улыбку, проводница перевела кадр, на котором сохранилась дверь с листком и надписью поверх.

– Давайте и Вас на фоне двери! – она навела объектив на меня.

Я распрямился и подался поближе. Раздался щелчок и за ним затараторила трещетка перевода кадров. И я улыбался и любовался всем вокруг.

– Пойдемте теперь кондуктора напугаем! – захохотала проводница.

Я осекся. Хорошее настроение было застлано поверх дурным.

– Нет, вырос я немного из этих штук.

– Ой, не говорите глупостей! Какая Вам разница, во сколько лет становиться счастливым?

– Не знаю…

– У Вас был велосипед в детстве? – не остановилась она.

– У меня?.. Не помню, откровенно говоря.

– Вы не помните, был ли у Вас в детстве велосипед?

– Был, наверное.

– Такое ощущение, что у Вас детство было 1000 лет назад, что Вы его не помните.

– У меня – такое же ощущение.

– Ну, вот подумайте: «был у Вас велосипед», «не было у Вас велосипеда» – ну какая теперь Вам разница? Будьте счастливы сейчас – в эту минуту. Ваша прежняя жизнь, Ваши прежние удачи и неудачи – не мешают Вам быть счастливым в эту минуту.

– Наверное так.

– Да что «наверное»? Вот Вам загадка: девять раз подбрасывали монетку, девять раз она упала решкой, какова вероятность того, что и в десятый раз подкинутая, она упадет решкой?

Она скомкала губы и заглянула мне в глаза. Я смотрел ей в ответ.

– Прикиньте! – надавливала она, – девять раз уже бросили – и все решки! И чтобы десятый раз тоже решка – какова вероятность?

– Ну, это считать нужно, там пятьдесят на пятьдесят в первый раз, ко второму уже ноль, точка, двадцать пять, третья – ноль, точка, двенадцать…

– Да нет же! – прервала она, – не надо там считать!

Я смотрел недоумевающе.

– Пятьдесят на пятьдесят!!! Девять раз подкинули – все решки. И перед десятым броском вероятность выпадения решки – пятьдесят на пятьдесят!!!

– Да, – кивнул я, – верно.

– Не важно, что Вы выкидывали себе в прошлых бросках. Перед новым Вы – чистый лист.

Она замолчала и я вместе с ней. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мимо нас пролетали города с морями и пустынями, а относительно друг друга мы были недвижимы. И в этой паузе я просто смотрел на нее. Удивительно, человек кажется таким пустым, пока ты ничего о нем не знаешь и таким наполненным, как только с ним разговоришься. И каждый раз ты допускаешь одну и ту же ошибку: считаешь что незнакомец тебя ничем не может удивить.

Щелчок, улыбка, трещотка.

– Конец пленки, – посмотрела она на камеру, – могу я попросить Вас об одном одолжении, помимо супа, конечно?

– Слушаю, – я был серьезен.

– Заберите пленку, проявите ее, пожалуйста, когда появится такая возможность, и напечатайте, если получатся удачные кадры.

Она, не дожидаясь ответа, начала откручивать рычажком пленку обратно в кассету. Затем бережно раскрыла камеру и, изъяв катушку, протянула ее мне. Я молча взял и упрятал ее в карман.

– Спасибо, – безо всяких витиеватостей сказала она. И вдруг, улыбнувшись, добавила, – и, знаете что, возьмите Глашу пожалуйста!

Она подхватила котенка за шкибот и махом вытянула из-за пазухи.

– Ой, не, не, не, – разулыбался я, – кошка мне совсем ни к чему!

– Это кот!

– Кот Глаша?

– Да.

– Женское имя же?!

– Коту-то не все ли равно? – прищурилась она, – красивое имя!

– У Вас дети есть? – перешел я в контрнаступление.

– Нет.

– Нет? – я удивился.

– Нету.

– Расскажете?

– Нечего рассказывать, не способна я иметь собственных детей.

– В приюте взять.

Она остановилась.

– Как качественно и бескомпромиссно Вы решили мою проблему, – отвела она глаза.

– Извините, – и я уперся взглядом в пол.

– Совершенно не беда! – она улыбнулась обратно, – кота берете?

– Нет.

– Почему? – наш разговор начал походить на перетягивание каната.

– Куда мне кота?

– За пазуху.

– Там уже все занято!

– Берите без разговоров!

– Я вообще тут с секретным заданием?

– Каким же, если не секрет?

– Секрет, но я скажу: я должен разобраться с этим чертовым черепаховым супом! И кот мне попортит карьеру агента.

– Глаша, ты слышал этого сквалыгу? Он Вам только поможет! Этот мелкий – крупный специалист по части еды!

– А почему Вам его себе не оставить?

– Я не могу.

– Почему?! – я начал наседать.

– Я, возможно, не доеду до конечной станции, – а она начала откручиваться и смеяться еще задорнее.

– Это почему это?

– По кочану!

– Это не ответ! Отвечайте, почему Вы не доедете до конечной? Поезд идет без остановок!

– Кота берете?

– Почему не оставите себе? Он блохастый?! – я распалился окончательно.

– Говорю же – могу и не доехать!

– Так с чего же не доехать можете?

– Рак у меня.

Она обмякла, опустила ресницы, водрузила на меня котенка.

– Рак.

Развернулась и, пошатываясь в такт поезду, растворилась в темном вагоне, оставив за собой ссадину на моем сердце и мяуканье голодного Глаши. Я оцепеневший стоял, смотрел в пустоту и прижимал себя к живому существу.