Read the book: «Горлица, птица благонравная…»

Font:

* * *

Правдиво и про людей

Проза Александра Матвеева – атмосферная. И атмосфера эта удивительная. В первых двух новеллах рассказывается о двух смертях в одном селе. Казалось бы, должно быть пронзительно грустно. Да, так и есть. Но грусть эта светла. Образы Тимофея Кубасова и Степана Каведецкого – образы выдающихся стариков, которые не только достойно бытовали в старости, но и приняли кончину стоически. Тёплый быт украинского села – это те декорации, в которых любые действия напитываются целительной силой природы и незатейливого радушного быта. Сделано мастерски:

«Стемнело, а Степан Каведецкий продолжал сидеть на бревне. Вспомнились молодые послевоенные годы. Село бурлило: танцы в клубе, игры, вон даже в футбол и в волейбол по воскресеньям играли. Каждый год на Ивана Купалу разводили огромный костёр за селом. Искры до неба взлетали, а потом, когда огонь спадёт, поутихнет немного, с хохотом прыгали через него».

Матвеев никогда не набрасывается на своих героев, не торопит события, многие его персонажи имеют реальных прототипов, и он так бережно обращается с ними внутри текста, как обращался бы наяву. Но при этом он очень тонко выписывает психологические портреты, все его герои очень естественны, он ничего не придумывает, и от этого картины жизни, что он описывает, впечатляют и радостями, и печалями. Рассказ «Дочь из прошлого» из таких. Обыденная жизненная ситуация выводится на уровень почти шекспировской драмы, а тонкая, не прямая концовка заставляет думать о героях, сопереживать им и после прочтения. Меня поразило, как удачно уже умершего человека автор вплетает в повествование и заставляет влиять на события:

«А в письме было всего несколько фраз: „Антон, Мария не твоя дочь. А могла быть твоей. Я тебя любила. Мне недолго уже осталось. Не хочу уходить с грехом. Прости, если сможешь. Лилия“.

На следующий день утром Антон Кулаковский отправил Марии телеграмму:

„Доченька! Буду в Саратове через два дня. Целую. Папа“».

Матвеев умеет балансировать на грани художественной прозы и очеркистики с изяществом канатоходца. И из одного, и из другого жанрового колодца он пьёт исключительно чистую, кристального смысла воду. Из художественной прозы он не берёт много вымысла, вымысел ему ни к чему, позиция наблюдателя и богатство жизненных впечатлений вполне заменяют ему фантазийность, но все писатели знают, как опасно иногда слепо идти за жизнью в прозе. Ведь то, что увлекает в действительности, перенесённое на страницы, оказывается подчас просто набором банальных обстоятельств. Матвеев, как литератор опытный, преодолевает эти сложности реализма виртуозно. Во-первых, он пристально следит за выбором материала, показывает людей сквозь свою творческую оптику, подсвечивая одни их черты и камуфлируя другие; во-вторых, он создаёт неповторимую стилистическую манеру, когда навигатор превращается в образ, сам он далеко не в каждом произведении участвует, но читатель ощущает, что он где-то рядом, что происходящее в тексте случалось в одних с ним реалиях; и, в-третьих, он невероятно естественно строит диалоги, каждого персонажа слышишь и, кажется, даже можешь угадать его тембр. А что в текстах Матвеева от очеркистики? Полное ощущение правды, правды не дидактической, а той, от которой струится дыхание вечности. Неслучайно о вечной жизни, о смерти, о бренности бытия герои Матвеева рассуждают достаточно часто.

Несмотря на то что Матвеев никогда не гонится за фальшивой вымученной экзотикой, круг тем, которых он касается в прозе, весьма широк. Кроме психологических парадигм, где автор как рыба в воде, его занимает чувственная сторона жизни. Он её изучает со всех сторон, от безотчётной страсти (рассказ «Брошенная») до исследования тончайших влюблённостей, о которых никому не скажешь. Вообще, эдакая бунинская нота Матвееву свойственна. И даже в произведениях, где в центре не совсем уточнённые субстанции, он умудряется повернуть всё так, что главное остаётся в подтексте, в полунамёках, в недоговорённостях. В этом Матвеев следует традиции большой русской прозаической школы, где подтекст подчас важнее самого текста, а поэтический язык – царь всего. Думаю, Виктору Шкловскому книга Матвеева понравилась бы.

Как говорил бессмертный герой Юлиана Семёнова, всегда запоминается лучше всего то, что было последним. Поэтому для любой книги, состоящей из множества текстов, важно, какой рассказ автор помещает в конце. Это открывает нам его творческое кредо, говорит о его сегодняшнем настроении.

Эту книгу замыкает рассказ из цикла, который условно можно назвать кипрским, – «Стелайос из селения Пир-гос». Матвеев любит киприотов, много времени проводит на Кипре, наблюдает за кипрской природой с эстетским любопытством. В начале рассказа он замечательно описывает кипрскую осень, ту осень, что по нашим меркам – совершеннейшее лето, видно, как он тоскует по тому, что не во всём мире так, не везде природа так благожелательна к человеку. Дальше он с почти импрессионистской палитрой описывает незатейливую, трогательную историю, а завершает рассказ фразой:

«Наступило время сбора оливок – всё повторяется, и всё продолжается».

Что ещё добавишь?

Таков Александр Матвеев. Философ, психолог, замечательный рассказчик. Читайте его книгу и будьте счастливы, как он сам, когда пишет для вас.

Максим Замшев

Молчание Шурика

Рано утром в хату старика Степана Каведецкого без стука вбежала запыхавшаяся соседка, с порога крикнув по привычке: «Есть кто дома?» У нас в селе всегда без стука заходят в дом. А чего стучать? Хозяева и так слышат, как топают на крыльце и дверь ногой открывают.

– А где мне быть? – хмуро ответил Степан. – Чего в такую рань припёрлась?

На столе стояли бутылка с мутной жидкостью на донышке и две рюмки. Одна рюмка была накрыта тоненьким ломтиком ржаного хлеба. Обычно весёлый старик Каведецкий на этот раз не был расположен к разговору.

– Степан, говорят, что Кубасов вчера умер в больнице, в Хмельницком. Ты слышал что-нибудь?

– Вот поминаю. Налить?

– За упокой его души. Царство ему Небесное. Отгулял. Отмаялся сердешный.

Помолчали. Через окно на стол упал тяжёлый луч раннего августовского солнца, осветив пустую бутылку, рюмки, немудрёную закуску – кусочки сала на тарелке, хлеб и пучок лука.

– Степан, сама слышала, как он в прошлом году, когда его Веру хоронили, сказал на кладбище: «Долго я не задержусь. Через год она меня к себе заберёт. Вот здесь моё место будет, в её изголовье».

– А я другое слыхал. Выпивали мы с ним. Я ему и сказал, не помню почему: «Доживи до моих лет, тогда узнаешь, что такое старость». Ему ведь только семьдесят семь исполнилось, а мне уже восемьдесят три стукнуло. А он возьми и ответь: «Когда мне будет восемьдесят, ты меня дома не застанешь». Вот и понимай сказанное покойным как знаешь.

– Наверное, думал, что вечно так будет по бабам бегать. Больно шустро бегал!

– Дура ты, Марфа. Теперь я его действительно дома не застану.

Для села смерть Кубасова была полной неожиданностью. Был он довольно крепким стариком. Последние пятнадцать лет один справлялся с домашним хозяйством. Первые годы после того, как жена Вера заболела, даже корову держал и сам доил. В хозяйстве были куры, поросёнок, огород. По весне воткнёт рассаду огурцов или помидоров в землю, разок-другой заглянет к ним летом – прополет, подвяжет, а урожай на загляденье. Лёгкий был человек, и все это знали.

Кладбище за селом вширь и ввысь растёт. Сколько поколений там лежит! Некоторые фамилии со временем бесследно исчезли – никого не осталось. Вот, например, род Лещенко, Веры – жены Кубасова, какой большой был! Отец её, Фёдор Филькович – глава семьи, лежит на кладбище уже почти полвека. И мать – Марта Николаевна – похоронена рядом в восьмидесятых годах. А теперь в селе только дальние родственники остались, близкие все ушли на кладбище. И Вера, добрая душа, в прошлом году переселилась к ним, не дожив несколько дней до восьмидесятилетия. Долго болела после инсульта. Всех жалела, всё понимала. Незаслуженно страдала. Жила – мучилась и умирала в муках. Перед самой войной семнадцатилетней девушкой выдали замуж за русского солдата-пограничника. Маленькая речушка Вилия разделяла Украину на две части: восточную и западную, на берегу реки стояла застава, на ней и служил Иван Кубасов, высокий и статный парень с Волги. Влюбился он в украинскую девушку, поженились, но не прошло и месяца, как война началась. Сгинул солдат в немецком плену. Аккуратисты-немцы даже справку прислали – умер. А Иван не просто умер: бежал из немецкого плена – поймали, били, от побоев и скончался. Кто-то видел солдата в немецком лагере, и весточка дошла до села уже после войны. Вера работала в колхозе, воспитывала сына, а в пятидесятых годах заехал в село младший брат погибшего мужа Трофим, чтоб свидеться с вдовой и с племянником познакомиться. Так и остался Трофим в селе, женился на вдове, и родила Вера от него сына Владимира. Трофим, в отличие от спокойного и рассудительного Ивана, был натурой вспыльчивой и любвеобильной. Обладал прекрасным музыкальным слухом и красивым голосом. Пел замечательно. Его звонкий тенор знали многие окрест: где свадьба или какое-нибудь другое празднество – обязательно приглашали Трофима. Без Трофима свадьба не свадьба. И физически был очень крепким. До самой старости за ним никто из молодых угнаться не мог. Пьяным его никто не видел, хотя выпить любил, но свою меру знал крепко. Светло-карими яркими глазами и звонким голосом Трофим притягивал к себе взгляды женщин. По всем окрестным сёлам имел подруг. А лет двадцать назад сошёлся с молодкой Фроськой из соседнего села, при живом муже, и практически жил на два дома. Приворожила, говорят, Фроська его. Муж потом умер, а Трофим продолжал тянуть на своём горбу Фроськино хозяйство. Хотя и Веру не бросал.

К одиннадцати утра сын привёз из Хмельницкого отца в гробу. Последнюю неделю Владимир не уходил из больницы. Ухаживал за отцом день и ночь и никак не мог осознать случившееся. Странная история. Недавно был в селе, и всё было нормально. Отец не болел. А затем звонок, как гром среди ясного неба: упал дед с чердака в сарае и разбился. С улицы крики старика услышала соседка и нашла Трофима на бетонном полу. Медсестра Надя помогла, чем могла, и вызвала из района скорую помощь. Отправили деда в районную больницу, где в нейрохирургическом отделении ему сделали операцию с трепанацией черепа. Спустя какое-то время старик даже разговаривать начал, но не мог вспомнить, что с ним приключилось. Память как отшибло. Была надежда, что пройдёт время, поправится, и память вернётся. Но нет, потом ему стало хуже, потерял сознание. Отправили в область, в Хмельницкую больницу. Вот в этой больнице отец умирал тяжело и мучительно. С трудом можно было до него докричаться, и тогда он глазами или лёгким пожатием руки показывал, что слышит. Слышал-то слышал, а сказать ничего не мог.

Так и осталось тайной для сына и для всей родни, что случилось в том злополучном сарае. Может, село и знает что-то, но никто ничего не говорит. Из отдельных фраз, намёков, каких-то нестыковок Владимир понимал, что случилось что-то неладное, но истины добиться не мог.

Похоронили Трофима Петровича Кубасова под вечер того же дня. Были певчие, как положено. Провожали на кладбище всем селом. Приехал сын Веры Алексей.

Когда отпевали в хате, у гроба стояли соседи, в основном старые и больные люди. Здесь была и баба Мидора, жившая одна на противоположной стороне улицы. Муж умер, дети давно разъехались, вот и доживает век одна. Еле стоит у гроба, утирая слёзы уголком платка. Так же стояла со слезами на глазах, когда в прошлом году хоронили Веру. Жалко ей Ку-басова. Безотказный человек был. А если что-то было не так, то – что теперь? Бог ему судья. Печально стояли старики и искренне жалели покойного, и себя жалели. Жизнь вспоминали. Не было радости в колхозе в молодости, нет счастья и в старости без колхоза. Всё чаще на похороны приходится ходить. Невольно смотрят друг на дружку и думают:

«Кто следующий?»

После похорон накрыли во дворе столы – стали поминать покойного. В селе не принято говорить речей во время поминок. Люди поднимают рюмки и закусывают. И перебрасываются между собой какими-то незначительными фразами. Хотя всё, что говорится, всегда имеет значение, но для внимательного уха.

– Говорят, лук рассыпал на чердаке сушиться и лазил на чердак проверить. Не удержался и упал.

– А чего тот лук проверять? Сушится и сушится. Чем ему поможешь?

– И то правда. Лук без нас и растёт, и сушится.

Невдалеке сидит дворовый пёсик Шурик и внимательно слушает, наблюдая за происходящим. Даже еда его интересует не очень. Бросят кусок – съест не спеша. И опять слушает. При жизни хозяина он молча, без показушного лая на чужих людей, служил деду Трофиму. Не за кусок хлеба, из любви к хозяину. Люди удивлялись его преданности и чутью. Уезжает дед Трофим на велосипеде в соседнее село – Шурик проводит хозяина до шоссе, вернётся во двор и ждёт. А если задержится хозяин, выбегает на дорогу и смотрит, не появился ли из-за бугра Трофим. Если Куба-сов уезжал на автобусе, то Шурик выбегал к остановке и встречал автобус. Небольшой, рыжеватого окраса Шурик – скромный представитель беспородных собак, которые знают своё место и свою роль в хозяйстве.

– Шурик всё знает: зачем Кубасов на чердак лазил и как всё было. Да сказать не может.

– А что же он ел? Нелька-то тоже в больницу ездила. Помогала Володе за отцом ухаживать.

Нелька – это соседка, крупная, здоровая и ещё не старая женщина. При жизни Кубасова она помогала ему по хозяйству. Да и за Верой последний год ухаживала.

– Ко мне Шурик ходил. Я ему молока давал и так… разной еды. Придёт во двор и смотрит. Как не дашь? – вмешался в разговор немногословный Павло.

Павло – пятидесятилетний мужчина, среднего роста, худой. Он вечно чем-нибудь занят. То скотину пасёт, то корма на ферму подвозит, то в собственном дворе ковыряется, что-то ремонтирует, то помогает огород кому-то вспахать. Он один из последних и надёжных людей – колхозник: колхоз как был, так и остался, хотя на бумаге новая власть разделила и закрепила землю за селянами. Но кто её в одиночку обработает? Вот и передали землю по договорам в общее пользование. Так что колхоза как бы нет, но на деле он есть, потому что жив Павло.

– Две недели назад копали Ганке-костоправше могилу. Я из ямы не мог сам выбраться, а дядя Кубасов подтянулся на руках и выпрыгнул, – сказал вдруг молодой Старицкий.

Позднее, вечером, в узком семейном кругу стали обсуждать, как же мог покойный упасть с чердака.

– Как-то не укладывается в голове, что Трофим Петрович упал с чердака и разбился. Кто его видел в тот день? – вслух рассуждал Алексей, брат Володи по матери.

– Говорят, Фроська приезжала к нему с утра. И сын с ней был. Вроде они выпивали…

– Если выпивали, то без Нельки не обошлось. А она что говорит?

– Говорит, что в тот день была в селе Антоновке. Мол, алиби у неё имеется.

– Почему сразу – «алиби»?

– Знает что-то, а говорить не хочет, вот и ляпнула про алиби. Научил кто-то.

– Так что же получается? Дело пахнет криминалом?!

– Вряд ли. Но много непонятного. Почему-то никто ничего не говорит прямо, а между собой шепчутся. Вон Андрон, что через три хаты живёт, сказал Мишке Косому, что видел, как Фрося со своим великовозрастным сыном убегала огородами на автобус, – сказал Владимир с горечью и добавил: – Живут по принципу: моя хата с краю, ничего не знаю. Пока самих жареный петух в задницу не клюнет.

– Если она видела, как Трофим Петрович упал, и убежала, то это статья уголовная – неоказание помощи человеку в беде, когда его жизнь находилась под угрозой.

– Откуда она про такие тонкости знает? Увидела, что разбился. Побоялась, чтоб не подумали, что она столкнула деда с чердака, и сбежала.

– Говорят, что Фроська домогалась, чтоб он деньгами помог её сыну. Вроде лошадь у того украли.

– А вот Хмарчук, он частенько на рюмку к деду забегал. Так на следующий день, как случилось несчастье, сказал, что никакой Фроськи там не было. А потом, когда выпивши был, стукнул по столу кулаком и рявкнул: «Была эта сука там, была! Но ничего никому говорить не буду».

– Бог им судья. Ничего не известно. Ничего не докажешь, – горестно проговорила Саша, жена Владимира. На том и расстались, и все разъехались: кто в Киев, кто в Москву. Хату закрыли на замок и ключ отдали Нельке, чтоб присматривала.

Во дворе остался один Шурик. Как он жил и чем питался, никто не знает. Может, Нелька подкармливала, может, сердобольный Павло давал ему еду, но когда Владимир приехал в село на сорок дней, то Шурик встретил его очень взволнованно. Он словно крутился вокруг невидимой оси, стонал, как бы пытаясь сказать что-то важное.

Оказалось, что Шурик каждый день бегал на кладбище и целыми днями сидел у могилы Кубасова. Посидит-посидит и бредёт понуро домой.

– Встретился мне как-то Шурик. Бежит, вижу, с кладбища. Посмотрел на меня, а в его глазах слёзы. Аж жутко стало, – рассказал Степан Каведецкий.

– Поминали Кубасова на девятый день. Пришли на могилку. Оставили там колбаску на газете, рюмку с водкой. Так я хотела переложить колбаску и протянула руку за ней. И что вы думаете? Шурик меня лапой по руке ударил, мол, не трогай! Я чуть в обморок не упала, – всхлипнула Нелька.

– Так, может, он сам колбаску съел? Шурик-то?

– И не понюхал даже… С нами убежал с кладбища.

На сороковой день пришли мужики, стали полукругом у могилы и спели деду Кубасову песню. Песню, которую он не раз просил, то ли в шутку, то ли всерьёз, спеть ему, когда он умрёт:

На рейде большом легла тишина,
И море окутал туман,
И берег родной целует волна,
И тихо доносит баян:
Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море…

Почему именно эту песню? Ведь Кубасов никогда не был моряком. Может, в песне кроется тайна его несбывшейся мечты? Или тайна смерти? Кто теперь узнает?

Из-за тучи выглянуло солнце, щедро осветив кладбище, могилку и поющих мужиков, серьёзных и торжественных. Озарило во всю мощь тихое кладбище с современными памятниками и со старыми, почерневшими от времени крестами, свежий горб земли с новым деревянным крестом над ним.

На следующий день приехала в село милиция и стала опрашивать селян на предмет загадочной смерти Кубасова. Наконец-то спохватились. В частной беседе кто-то из милиционеров сказал, что не мог дед получить такую смертельную рану от падения с чердака. Мог, не мог, кто сейчас докажет или расскажет что-то? Разве что Шурик. Но Шурик смотрит на всех с тоской в глазах и молчит.

Безмолвная и несчастная собачья жизнь.

Через полгода, весной, колхозный сторож ночью выстрелил в бродящих возле фермы собак. Может, от скуки выстрелил, может, по пьяному делу, – кто его знает? Голодные собаки часто прибегали на ферму в поисках еды. Но по странному совпадению дробь попала только в Шурика и убила его наповал. Как единственного свидетеля. И ушла вместе с Шуриком на веки вечные тайна смерти жизнерадостного Трофима Кубасова. Бегал-бегал к могилке хозяина и ушёл вслед за ним в мир иной.

Рассветное утро старика Каведецкого

Старика Степана Каведецкого ничего в этой жизни уже не радует. Совсем ничего. Жена умерла, друзья-старики ушли в мир иной. Даже выпить толком не с кем. Дело ведь не в водке. Важно, с кем пить и что при этом происходит в душе твоей, а может, и во всём мире. С хорошим, всё понимающим собеседником и помолчать за рюмкой в радость. Одногодков в селе, считай, никого не осталось. Кажись, недавно похоронили Трофима Кубасова. Не старый ещё был, а вот и он отошёл, сердешный. Степан уверен был, что Трофим его хоронить будет, – почти на пять лет моложе. Трофиму под восемьдесят было, а он по бабам бегал, как молодой. А вот оно как получилось… Ведь вместе тогда выпивали. Эх, да что там говорить! Не хочется даже думать об этом. Если б он тогда не ушёл, может, и жил бы Куба-сов. Упал с чердака. А эта, с Каменки, огородами сбежала. Как там было? Что там было? А Кубасова нет. И выпить по-настоящему, со смаком, с песнями, с шутками не с кем. А с молодыми разве посидишь? Пьянь подзаборная. Не успеет рюмку опустошить, а уже пьян. И до дому не дойдёт – уснёт на дороге. С таким ни поговорить, ни помолчать за рюмкой.

Степан Каведецкий сидел у сарая на бревне и с тоской смотрел на поленья дров. Готовит к зиме дрова, а пригодятся ли они? Всё делает по привычке: конец августа, днём ещё жарко, но он всегда в это время закладывал поленницу. В окне дома отражалось закатное солнце, словно пожар на селе где-то полыхал. Прислушался к щебету ласточек. Сидят, миленькие, рядком на электрических проводах и щебечут. Радуются последнему теплу. Вспомнил, как вернулся из армии и вот эту самую электролинию прокладывал. Своя электростанция в колхозе была, в селе Куневе, на реке Вилии стояла. Потом, конечно, отжила старушка своё, – село включили в общую украинскую систему электроснабжения. Где-то через год после армии женился на Нюре. Ждала его.

Печальное лицо старика Каведецкого осветилось изнутри, он даже слегка улыбнулся, но печаль снова, словно тучка солнце, накрыла его лицо. Два года уже как Нюры нет, а ему жить без неё невозможно. Дочь давно в городе устроилась. Наезжает с зятем по выходным, но нет радости от этих встреч. Ничего без Нюры нет.

– Степан, слышь, Степан! Володя Кубасов приехал. Просил передать, чтоб зашёл.

– А-а, Надька. Заходь, – оживился Каведецкий, услышав голос соседки.

– Не-е, не могу. Толик должен с заказчиком приехать. Пойду к столу соберу что-нибудь.

– А-а, тогда ладно. А я к Вовке пойду.

Он с непонятной для самого себя завистью посмотрел вслед соседке. Живёт при сыне. У того маленькая пилорама. Покупает лес, распиливает брёвна под заказ и продаёт. Дело есть. А что его зять? В городе ютятся в съёмной комнатушке, плохо им там, а никак от города не отцепятся. А он тут один кукует. Они его не понимают, и он их не понимает. Может, так оно и лучше, что врозь. Да почти все старики в селе без детей остались. Как будто вымело людей из села. Нина Ходунова, что у шоссе живёт, давно одна. Дочь где-то в Ростовской области, наезжает изредка в отпуск. А сейчас разве наездишься, дорого всё. Сын, правда, недалеко, в Луцке, по несколько раз в месяц наведывается. Хорошие у Нины ребята. Её к себе сманивают, но она не соглашается. Столько лет прошло после смерти мужа… Ни во что не вмешивается, ни в каких сплетнях деревенских не участвует. В хате чисто, опрятно. Правда, на село уже не ходит – ноги болят. Летом-то ничего. Можно на скамеечке во дворе покалякать с бабами. А зимой сидит в хате у окошечка, наблюдает за жизнью деревенской и радуется жизни, ждёт, когда дети явятся. Приедут дети – ещё большая радость. Вспомнил дальнюю родню – Катерину Подайрук, мать Саши, жены Володи Кубасова. Почти всю жизнь, считай, одна прожила. С тех пор как оставила мужа Валерьяна. И дочь воспитала и замуж выдала, и с внучками нянчилась. Хорошо жила. Никто о ней плохого слова не скажет. Но теперь она, как и вся её родня, на кладбище уже лет семь обитает.

Он долго ещё перебирал в памяти семьи сельчан. Получалось, что село стариковское. Рабочих рук раз-два да и обчёлся. Заработков нет, что тут молодым делать? А с другой стороны, взять Надькиного Толика. Новый дом кирпичный заложил. Можно жить в селе, если с умом да не пить.

Стемнело, а Степан Каведецкий продолжал сидеть на бревне. Вспомнились молодые послевоенные годы. Село бурлило: танцы в клубе, игры, вон даже в футбол и в волейбол по воскресеньям играли. Каждый год на Ивана Ку-палу разводили огромный костёр за селом. Искры до неба взлетали, а потом, когда огонь спадёт, поутихнет немного, с хохотом прыгали через него. Он посмотрел на высыпавшие в небе звёзды. Вон маленький огонёк среди звёзд движется. Самолёт, наверное, а может, спутник. Этих спутников скоро будет больше, чем звёзд. Внезапно другой огонёк сорвался в вышине, полетел вниз и спустя мгновенье погас.

«Ещё одна земная душа улетела в бесконечность. Может, с моей Нюрой там встретится? Огромное небо, огромный мир. Что там? Какие ещё миры за теми звёздами, что нам с Земли видны? И где тот другой, незримый мир, куда переселилось несколько поколений из маленького села Долочье? И Нюра там? И Кубасов? И Катерина? Сколько их там, и где они все умещаются? Вона сколько за тыщи лет ушло с Земли людей».

Он тяжело поднялся с бревна и пошёл к Кубасову. Володя с Сашей ужинать не начинали, ждали Каведецкого. За ужином старик оживился, пропустил пару рюмок. Рассказывал о послевоенном житье в селе. Лицо стало ласковым и добрым. Он перестал быть похожим на вечно колючего Степана Каведецкого, который любил подшучивать над всем и вся. Глаза его излучали тихий и печальный свет. Как будто он был здесь, за столом, но глаза видели что-то другое, может, это была вся его прошлая жизнь, или тайна какая звала и не отпускала. А может, он увидел то, что не могли видеть другие, – пришла пора, и ему стало возможным приблизиться к тому месту, откуда и прошлое, и грядущее как на ладони.

Назавтра утром Володя засобирался ехать на машине домой, в Киев. На улице было сыро – ночью дождик прошёл. Летом так бывает: днём жарит, спасу нет, а ночью пробежит скорый дождик, а то и короткий ливень. Утром благодать. Птицы поют пуще прежнего, солнце взойдёт в полнеба, а воздух, как говорится, – дышать и не надышаться.

«Эх, остаться бы здесь ещё на недельку! Так нет – ехать надо», – подумал, доставая воду из колодца, чтоб в дорогу с собой взять.

Перед отъездом забежал к Каведецкому занести продуктов. Была суббота. Старик сидел на кухне, как будто и не ложился спать.

– Дядя Степан, мы уезжаем. Позвонили на мобильный с работы. Вызывают. А вы что так рано встали?

– А я и не спал. С вечера не спалось, так до первых петухов глаз и не сомкнул. А потом заслушался. Ох и поёт-заливается Надькин маленький пёстрый петух! На всё село голосит. Куда там моему увальню. Здоровый, а голос словно надтреснутый. Ещё Нюра, небожка, его завела. При ней пел на всю деревню, а после её смерти пропал у него голос. Хрипит.

Володя с удивлением посмотрел на старика: чтоб Каведецкий рассуждал о пении петухов? Такого представить невозможно. У него всегда были разговоры о делах сельских да воспоминания, как оно раньше было. А тут смотрит в какую-то дальнюю точку голубыми, выцветшими глазами, словно невидящими.

– Ближе к утру мелкий дождик пробежал, так я вышел во двор, а небо чистое. Откуда тогда дождик? Как думаешь, Володя?

Не дожидаясь ответа, старик продолжил:

– Я сегодня, Володя, словно в первый раз рассвет увидел. Жизнь прожил, а рассвет вот так не встречал. Всё некогда было, всё бегом. А тут сижу на кухоньке, а в окне вдруг лучик блеснул. Вышел, а солнце над верхушками леса встало. А птички-то как поют! Вот истинно создания Божии, невинные.

Володя молчал. Понимал, что надо молчать. Старик вздохнул, умиротворённо улыбаясь:

– Не было в моей жизни таких рассветов. И Нюре не смог показать. Она, сердешная, солнце встречала на грядке. Не в небо смотрела, а в землю. Зато теперь, наверное, с неба смотрит. – Он опять вздохнул и добавил: – Лучше бы ты задержался ещё на денёк, Володя!

– Самому хочется, но вызывают. Надо ехать.

На том и распрощались. Старик Каведецкий ещё долго стоял у калитки, словно ожидая кого-то.

В дороге Кубасов задумался о последнем разговоре со стариком. Рассвет как рассвет был. Что в нём необычного? Володя любил на рассвете посидеть с удочкой у речки. Но ему в голову не приходило любоваться рассветом и кому-то об этом рассказывать.

«Как-то странно дядя Степан говорил, – рассуждал он. – Как будто со мной говорил, а сам уже где-то в другом месте находился. Может, он по дочери заскучал. Так она сегодня должна к нему приехать на выходные». Вечером ему позвонила Люся, дочь Каведецкого, и сказала, что отец умер. Приехали с сыном в обед и нашли деда сидящим за столом. Рука подпирала голову. Подумали, что уснул, а он уже холодный. Одет был во всё праздничное. Перед ним стояла полная рюмка самогонки, покрытая ломтиком ржаного хлеба.

На следующий день утром Володя Кубасов уехал в село на похороны старика Степана Каведецкого. Небо было затянуто сплошь тучами. Моросило. Погода повернула на осень.