Россия в поворотный момент истории

Судя по первым оценкам, число убитых и раненых превышало 200–300 человек. Поспешно приехали кареты скорой помощи, и те, кто остался цел, помогали грузить в них раненых мужчин, женщин и детей. Все смешалось, толпа постепенно рассеивалась по соседним улицам. Самого Гапона спасли доброжелатели: ему сбрили бороду, одели в гражданское платье и вывезли из города. Из своего укрытия Гапон отправил рабочим послание, в котором призывал проклятия на голову монархии и царя.

События Кровавого воскресенья привели к радикальным изменениям в менталитете рабочих масс, которые до того времени мало поддавались воздействию направленной на них пропаганды. Духовную связь царя с массами простых рабочих разрушили генерал Трепов и все те, кто позволил свершиться этому безумству.

Вскоре после этого адвокатская коллегия создала специальную комиссию для помощи жертвам трагедии. Для того чтобы посещать рабочие кварталы и выяснять, в каком положении оказались семьи, затронутые трагическими событиями, требовались люди. Я с готовностью принял участие в этой работе. Моя задача заключалась в том, чтобы навещать рабочих во всех частях города. Именно тогда я почувствовал колоссальную разницу в жилищных условиях различных рабочих семей, так как некоторые жили в относительно благоустроенных квартирах, а другие – в ужасающих лачугах. Жены убитых рабочих пребывали в шоке и в смятении – они не понимали, как все это случилось. В конце концов, говорили они, их мужья шли ко дворцу с самыми лучшими намерениями, они всего лишь хотели вручить царю петицию, а встретили их пулями. Эти женщины не испытывали ни возмущения, ни ненависти; они только чувствовали – произошло нечто, навсегда изменившее течение их жизни.

Естественно, Кровавое воскресенье стало настоящим подарком для левой пропаганды. Моя работа в качестве юридического консультанта для рабочих и визиты в рабочие семьи после 9 января убеждали меня в том, что эта пропаганда главным образом основана на ложных предпосылках и что понятие о «сознательном» рабочем – чистый самообман.

Увиденное в то воскресенье произвело на меня громадное впечатление. В тот момент, когда страна ведет войну, а Русская армия отступает, отборные полки императорской гвардии слепо исполняют абсурдный и чудовищный приказ стрелять в рабочих! Для меня состояние армии и боевой дух войск имели колоссальное значение. Я прекрасно осознавал, что народ и армия должны быть связаны крепкими и здоровыми узами.

Вернувшись домой и чуть-чуть успокоившись, я написал письмо к гвардейским офицерам. Не могу точно вспомнить слова, к которым прибегал, но мои чувства описывались самым недвусмысленным образом. Я напоминал офицерам, что в то время, когда армия сражается за Россию, они у себя дома, на глазах всей Европы, расстреляли беззащитных рабочих и тем самым причинили сильный ущерб престижу страны за рубежом. Я был знаком с несколькими офицерами-гвардейцами, в том числе с братом жены – офицером из 1-й гвардейской артиллерийской бригады, – и отправил письмо некоторым из них, подписав его своим именем. Никаких неприятных последствий этот поступок не имел. Те, кому я писал, все-таки были людьми чести, и ни один не выдал меня и не передал мое письмо в полицию. Но с того времени я порвал всякие связи со всеми друзьями и знакомыми из бюрократических кругов, настолько ненавистными для меня были воспоминания о событиях того воскресного утра на Невском проспекте.

28 февраля 1905 г. – памятный день. Именно тогда по чистому совпадению были опубликованы три исключительно важных документа. Насколько я знаю, до сих пор никому не удалось придумать правдоподобное объяснение, почему все три были изданы одновременно. Первым из них был манифест Николая II, призывавший всех «истинно русских людей» сплотиться вокруг трона и защитить от мятежников древнее самодержавие, без которого Россия не сможет существовать. Второй документ – предписание Булыгину, новому министру внутренних дел^[17], выработать проект «совещательной» Государственной думы. Третий – указ, требующий от правительственного Сената принимать прошения, присланные или врученные представителями различных слоев населения.

Эти императорские указы всех озадачили, но наибольшее внимание привлек рескрипт о создании совещательной Государственной думы. Весьма важен был также указ о прошениях, поскольку он давал населению право проводить собрания, принимать петиции и направлять их в правительственный Сенат. Но впоследствии этот указ получил иной смысл. После роспуска Первой Думы в июле 1906 г. на головы тех, кто организовывал и проводил сбор подписей под подобными петициями, обрушились многочисленные репрессии.

Мало кто понимал, что наибольшее значение для властей имел первый документ – манифест с призывом «истинно русским людям» сплотиться вокруг трона. Он вдохнул жизнь в ультраправое движение, которое долгое время пребывало в зачаточном состоянии, а восемь месяцев спустя, 17 октября 1905 г, оформилось как Союз русского народа.

Наделение Трепова практически диктаторскими полномочиями совместно с тремя правительственными указами от 28 февраля – одновременные меры, внешне призванные удовлетворить требования народа, в то время как в реальности готовились контрмеры, направленные против этих требований, – продемонстрировало, что правительство быстро теряет контроль над ситуацией. После ухода Витте со сцены в верхах не осталось ни одного компетентного государственного деятеля.

В течение нескольких месяцев, пока разрабатывался закон о новой «совещательной» Думе, самой животрепещущей среди всех слоев населения стала проблема – принимать или не принимать участие в предстоящих выборах. Естественно, что эта тема особенно бурно обсуждалась в организации, формировавшей в то время общественное мнение, то есть в Союзе освобождения.

Собрания, проводившиеся с целью составления наказов, служили основой для создания бесчисленных новых союзов. По сути, вся страна «осоюзилась». Возникли союзы университетских профессоров, учителей, адвокатов, врачей, инженеров, архитекторов, актеров, почтовых работников, железнодорожников и многих других. Видную роль играл Союз железнодорожных служащих, созданный одним из первых. Его члены отличались высокой дисциплиной и развитым корпоративным духом. По сути, этот союз внес колоссальный вклад в революцию 17 октября 1905 г. Почтово-телеграфные служащие также представляли собой очень дисциплинированную группировку с крепкой цеховой солидарностью. Оба этих союза сделали многое для установления связей между различными группами населения, доселе неорганизованными и не имевшими контактов друг с другом.

Все союзы (включая и Крестьянский союз) объединились в федерацию, носившую название Союз союзов, и этот орган стал центром всего освободительного движения. В него входили многие члены Союза освобождения, а также многочисленные представители рабочего класса. Председателем Союза союзов избрали известного историка и видного политического деятеля, профессора П.Н. Милюкова.

Война тем временем шла к завершению. После Мукденского сражения стало ясно, что Россия побеждена. Фактически Мукденское сражение, продолжавшееся две недели и по числу солдат, участвовавших в нем, ставшее на тот момент величайшей битвой в военной истории, закончилось практически так же, как Бородинская битва в 1812 г. Хотя японцы остались формальными победителями, их потери были так велики, что они не могли продолжать войну. Вскоре после этого они начали мирные переговоры, сперва через французское посредничество. После Цусимской битвы 14 мая, в которой погиб Балтийский флот, Россия оказалась перед необходимостью закончить войну.

Не буду много говорить о международной стороне мирных переговоров, отмечу лишь, что в них играл важную роль французский министр иностранных дел Теофиль Делькассе. Франция полагала необходимым остановить Русско-японскую войну в свете нависшей и над Францией, и над Англией германской угрозы. Англия к тому времени поняла, что больше нет необходимости защищать Индию от «северного колосса», который не планировал вторжения в эту страну, и что лучше обратить внимание на реального претендента на мировое господство.

Мирные переговоры было решено вести в Соединенных Штатах, так как президент Теодор Рузвельт согласился взять на себя роль посредника. Между прочим, это посредничество приобрело довольно курьезный характер. Президент был всецело на стороне Японии и во время портсмутских переговоров порой занимал более прояпонскую позицию, чем сами японцы. Лишь впоследствии, в 1908 г, он понял свою ошибку, после чего полностью пересмотрел свои взгляды и на Россию, и на Японию.

России было чрезвычайно трудно вести мирные переговоры вследствие полной изоляции, ставшей итогом ее внутренней политики, и того факта, что вся Европа сочувствовала Японии. Витте, несмотря на откровенную неприязнь к нему царя, назначенный вести переговоры с русской стороны, проявил себя исключительно ловким дипломатом. Условия, выговоренные им для России, ни в коем случае не были унизительными и не включали крупных уступок Японии, за исключением половины острова Сахалин. В сущности, даже на эту уступку он пошел вопреки своей воле, в результате нажима со стороны царя. Сам Витте хотел затянуть переговоры, зная, что Япония крайне ослаблена войной и со временем будет вынуждена отказаться от всех своих притязаний.

Деморализация армии, главным образом вызванная, вероятно, не всегда осознанным чувством уязвленной национальной гордости, ускорила революцию 17 октября.

Были предприняты многочисленные попытки, чтобы не позволить властям ввергнуть страну в катастрофу, но все они оказались безуспешными по той простой причине, что режим изжил себя и свое место в истории. К 1905 г. не осталось ни одного слоя населения, который бы не понимал, что жизнь в таких условиях невыносима.

Поданная в мае петиция со стороны земств и городов была последней отчаянной попыткой убедить царя в том, что его политика самоубийственна; но царь не прислушался, и страна продолжала двигаться к той цели, к которой всегда стремился русский народ.

К осени 1905 г. жизнь в стране все сильнее отклонялась от нормы; во многих местах происходили забастовки, участились случаи бунтов и восстаний среди крестьян и солдат. Все, кто жил в то время в Петербурге, осознавали, что Россия дошла до пределов терпения.

За две или три недели до 17 октября разразилась забастовка, возможно не имеющая исторических аналогов, – она парализовала всю жизнь в империи. Постепенно закрылось все – железные дороги, почтовые отделения, суды, школы, университеты. Я помню последние несколько дней забастовки: исчезли все извозчики, уличные фонари не горели, повсюду стояла зловещая тишина: Она ощущалась и в Петергофском дворце, где в то время жил царь с семьей.

Конституционный манифест

За несколько дней до революции Петергоф оказался полностью отрезан от внешнего мира. По дорогам проехать было нельзя. Министры сообщались с царем либо по военному телеграфу, либо посылали курьеров на флотском катере. Когда это не удавалось, они приходили во дворец лично. В Петергофской гавани стояли два миноносца на случай, если потребуется вывезти царскую семью в Англию: В такой атмосфере царь обратился к Витте, который только что вернулся с Портсмутских мирных переговоров, и попросил его подготовить меморандум по ситуации. Витте прибыл к царю 9 октября и вручил ему меморандум, содержание которого было опубликовано лишь много лет спустя, когда большевики напечатали его в «Красном архиве». Среди прочего в меморандуме говорилось:

«Основной лозунг современного общественного движения в России – свобода…

Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков – в Новгороде и Пскове, в запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, церковном расколе, в протесте против реформ Петра… в бунте декабристов, в деле Петрашевского^[18].

Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный – к свободе и праву: к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой…

Руководство требует прежде всего ясно поставленной цели. Цели идейной, высшей, всеми признаваемой.

Такая цель поставлена обществом, значение ее велико и совершенно несокрушимо, ибо в цели этой есть правда. Правительство поэтому должно ее принять. Лозунг «свобода» должен стать лозунгом правительственной деятельности. Другого исхода для спасения государства нет.

Ход исторического прогресса неудержим. Идея гражданской свободы восторжествует если не путем реформ, то путем революции. Но в последнем случае она возродится из пепла ниспровергнутого тысячелетнего прошлого. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, все сметет, все повергнет в прах. Какой выйдет Россия из беспримерного испытания, – ум отказывается себе представить; ужасы русского бунта могут превзойти все то, что было в истории. Возможное чужестранное вмешательство разорвет страну на части. Попытки осуществить идеалы теоретического социализма, – они будут неудачны, но они будут несомненно, – разрушат семью, выражение религиозного культа, собственность, все основы права.

Как в пятидесятых годах правительство объявило освобождение крестьян своим лозунгом, так в настоящий неизмеримо более опасный момент государственная власть не имеет выбора: ей надлежит смело и открыто встать во главе освободительного движения.

Идея гражданской свободы ничего угрожающего бытию государства в себе не заключает…

Освободительное движение порывает, правда, с формальным прошлым, но разве освобождение крестьян не было также отказом от векового прошлого?..

…Государственная власть должна быть готова вступить и на путь конституционный. Это слово не должно пугать и быть под запретом. Государственная власть должна искренно и явно стремиться к благу государства, а не к сохранению той или иной формы. Пусть докажут, что благо государства в конституции, – самодержавный монарх, интересы коего не могут быть отделены от блага народного, первый, без сомнения, станет на этот путь. Опасению здесь не может быть места, и надо иметь в виду и готовиться к этому исходу»^[19].

Предложение Витте даровать конституцию было принято. Царь решил издать манифест, в котором не упоминалось слово «конституция», но этим манифестом учреждался новый строй, фактически представлявший собой конституционную систему.

В ночь 16 октября я услышал настойчивый звонок в дверь. Я решил, что это полиция (в то время она обыскивала дома и производила политические аресты), но за дверью стоял мой друг Овсянников в состоянии крайнего возбуждения. Я спросил его, что случилось, и он показал мне манифест, только что напечатанный в специальном приложении к официальной газете «Правительственный вестник».

В манифесте обещалось:

«1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей кратности остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив за сим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку.

3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей»^[20].

Фундаментальный принцип всякой конституции состоит в том, что верховная власть не может издавать никаких законов без одобрения представителей народа. После октябрьского манифеста абсолютная монархия ушла в прошлое.

Глава 4
Революционный романтизм

Остаток ночи я провел в состоянии экстаза. Казалось, что ожесточенная вековечная борьба народа за свободу и за право участия в делах государства подошла к концу. Слово «конституция» перестало быть пустым лозунгом революционного движения. Конституция стала реальностью, краеугольным камнем новой России. Вняв мудрому совету Витте, царь нашел в себе внутренние силы, чтобы удовлетворить справедливое требование народа и отказаться от абсолютной власти, которую ранее он считал своим божественным правом. С самого начала правления Николая в его политике отражалось упорное нежелание идти по пути конституционной реформы. Теперь же я чуть ли не ощущал вину за то, что считал царя непримиримым врагом свободы. Меня затопила волна теплой благодарности, а вместе с ней вернулось детское обожание царя. Ночь казалась бесконечной. Мне не терпелось утром выбежать на Невский проспект и присоединиться к восторженным толпам интеллигенции, заводских рабочих, студентов и простых горожан, которые выльются на улицу, чтобы отпраздновать великую народную победу.

Но когда утром я вышел на Невский, на всем широком проспекте царила странная пустота. В недоумении я дошел до Адмиралтейства и до Зимнего дворца, думая, что найду ликующие толпы на Дворцовой площади. Посреди улицы стояла лишь кучка людей, держа черные плакаты, на которых красными буквами было написано: «Да здравствует анархия!»

Оставалось лишь вернуться домой. Я по телефону обзвонил своих друзей и узнал, что никаких манифестаций не планировалось. Совет рабочих депутатов, созданный в начале октября, выступил с воззванием к рабочим продолжать неустанную борьбу против «царского самодержавия».

На следующий день пришли вести из Москвы, свидетельствовавшие о том, что Совет рабочих депутатов был не одинок в своем отношении к Манифесту 17 октября. В Москве как раз в те дни проходил съезд Союза освобождения, который оказался последним заседанием этой организации, поскольку прямо на нем большинство делегатов основали либеральную Конституционно-демократическую партию («кадеты»).

Вечером 17 октября, когда П.Н. Милюков выступал с речью, ему вручили манифест. Он зачитал его содержание вслух, после чего продолжил свою речь словами: «Ничего не изменилось. Борьба продолжается!»

Я не знал, что и подумать. Целью освободительного движения, во главе которого стоял Союз освобождения, являлась именно та конституция, которую он теперь, при создании Конституционно-демократической партии, демонстративно отвергал.

На следующий день после издания манифеста прошел ряд «патриотических» демонстраций, главным образом в южных городах. К ним подстрекал Союз русского народа – организация, которую Витте презрительно называл «шайкой громил и мерзавцев». В Санкт-Петербурге истерически настроенные толпы людей с портретами Николая II, шествующие под пение национального гимна «Боже, царя храни», выкрикивали угрозы и грязные оскорбления в адрес евреев, революционеров и интеллигенции, тем самым еще сильнее ввергая население в панику. Начались погромы – возможность пограбить привлекала отбросы общества. Тысячи невинных людей подверглись гнусным надругательствам, но полиция одобряла погромы и закрывала на них глаза.

В начале ноября печать сообщила, что царь принял почетный членский значок Союза русского народа от его главы, доктора А.И. Дубровина.

Это тревожное событие выявило истинный смысл манифеста от 28 февраля 1905 г, который призывал всех «истинно русских людей» сплотиться вокруг трона и защитить русское самодержавие от нападок. Теперь же я неожиданно понял, что этот манифест сознательно поощрял создание дубровинского движения и аналогичных «патриотических» организаций. Вскоре открылось, что печально известного Дубровина представил царю не кто иной, как великий князь Николай Николаевич. Сам по себе факт создания ультраправых организаций и нарушения ими общественного порядка и спокойствия не слишком удивлял. Такие явления – неизменные спутники любых революций и социальных переворотов. Однако существенным было то, что организации Дубровина официально покровительствовал Николай II. Именно это привело меня к неизбежному выводу, что ради спасения России и ее будущего следует сместить правящего монарха.

Как выполнить такую задачу? Я еще не знал ответа, но решил отказаться от всех прежних планов и посвятить себя делу избавления страны от Николая.

Манифест 17 октября, среди прочего, провозглашал и свободу печати, и почти сразу же Организация вооруженного восстания, основанная Н.Д. Мироновым, воспользовалась этим обстоятельством, начав издавать революционно-социалистический бюллетень «Буревестник». Когда меня пригласили писать для этого издания, я с готовностью согласился, поскольку это вполне отвечало моему стремлению работать на благо революции. Мне не терпелось высказать свое мнение об истинном отношении царя к той конституции, которую он сам провозгласил. Более того, я намеревался бороться против абсурдного решения и социал-демократов, и социалистов-революционеров бойкотировать выборы в Первую Думу. Я был совершенно уверен, что такая политика лишь играет на руку врагам демократии и, более того, идет наперекор настроениям народа.

Журнал, издававшийся при поддержке молодого знатока санскрита Н.Д. Миронова, сына богатого петербургского купца, впервые вышел 15 ноября, после чего его номера в 16 страниц, заполненные убористым шрифтом, появлялись дважды в неделю. Статьи в «Буревестнике» подписывались псевдонимами, но в ЦК партии социалистов-революционеров, конечно, знали подлинные имена авторов. Бюллетень с самого первого номера имел большой успех, и в пятом номере, вышедшем 4 декабря, редакция объявляла, что «Буревестник» признан печатным органом партии социалистов-революционеров.

После революции 1905 г. студенты тоже с головой ушли в политическую работу. Возникло огромное число меньшевистских, большевистских и эсеровских группировок – одни из них были связаны с партийными центрами, другие действовали независимо. Автономия, неожиданно дарованная университетам в августе 1905 г, превратила лекционные аудитории в общественные форумы, где процветала свобода речи и собраний, неподвластная полицейскому вмешательству, так как полиция отныне не имела права вторгаться в университеты. Профессора были не в силах обуздать революционные призывы, льющиеся с трибун.

Кузен моей жены Сергей Васильев, учившийся на последнем курсе Института инженеров путей сообщения, вступил в институтский студенческий комитет партии социалистов-революционеров. Вместе с А.А. Овсянниковым и Н.Д. Мироновым он основал социалистическо-революционную группировку, которая занималась пропагандой и распространением мимеографических листовок. Мы с женой позволили им хранить свои материалы в нашей квартире и впоследствии дорого поплатились за это доброе дело.

Я не принимал все эти импровизированные политические группировки слишком всерьез, полагая, что их деятельность – не более чем временная блажь, которую называл «революционным романтизмом». Например, какой смысл был в прокламациях Сергея, подписанных грозным именем «Организация вооруженного восстания»? Я прекрасно знал, что ни у кого из них нет огнестрельного оружия и что эта группировка никогда и не помышляла о восстании в Петербурге.

Близкой подругой моей жены и частой гостьей у нас в доме была Евгения Моисеенко, студентка Высших женских курсов. Ее брат Борис входил в состав специальной террористической группы при заграничном центре ЦК партии социалистов-революционеров, и я знал, что он время от времени бывает в России. Его приезды и отъезды, разумеется, хранились в строгом секрете, но во время нелегальных визитов в Петербург ему всегда удавалось повидаться с сестрой. Однажды в начале декабря 1905 г, когда моя жена вышла из комнаты, я попросил Евгению Николаевну встретиться со мной где-нибудь вне нашего дома – но не в квартире, которую она делила с подругой. Евгения удивилась такой таинственности, и я объяснил, что хочу поговорить с ней об очень важном деле, но так, чтобы не вызвать тревоги у жены.

Когда мы несколько дней спустя встретились в тихом ресторанчике поблизости от Невского проспекта, я попросил Евгению организовать мне встречу с ее братом, так как хотел просить его о разрешении принять участие в заговоре против царя. Мы долго спорили приглушенными, но возбужденными голосами. Сперва она наотрез отказывалась и даже порывалась уйти, но я уговорил ее остаться. Должно быть, я говорил чрезвычайно убедительно, поскольку в конце концов она со слезами на глазах согласилась.

Менее двух недель спустя, как-то раз уходя от нас, она с улыбкой попросила меня проводить ее до трамвая. Когда мы остались вдвоем, она сказала, что на следующий день ровно в 5 часов я должен идти по Невскому проспекту в сторону Аничкова моста до угла Литейного проспекта, а затем повернуть направо на Фонтанку. Там ко мне подойдет гладко выбритый человек в пальто и каракулевой шапке, который попросит прикурить.

– Возьмите с собой коробок спичек. Он достанет сигарету из серебряного портсигара, и, пока будет прикуривать, вкратце сообщите ему вашу просьбу. Он ответит вам и быстро уйдет. Вы же не спеша идите дальше, а затем поверните обратно, если только не заметите, что за вами следят.

Все произошло именно так, как она мне сказала. Моисеенко был лаконичен:

– Через несколько дней вы получите ответ либо от меня, либо через сестру.

Несколько дней спустя мы встретились в тот же час на том же углу. Моисеенко прошел мимо и сказал, не поворачивая головы:

– Ничего не выйдет.

Вскоре после этого Евгения Николаевна рассказала мне, что брат попросил ее передать: мою просьбу отклонили, потому что я не имел революционного опыта и, следовательно, на меня нельзя полагаться. Оставалось только посмеяться при мысли о том, что и я сам оказался всего лишь очередным революционным мечтателем.

Двенадцать лет спустя нам снова довелось встретиться с Борисом Моисеенко. После объявления всеобщей амнистии он вернулся в Россию и стал одним из моих лучших фронтовых комиссаров. Вспоминая две наши подпольные встречи зимой 1905 г, я спросил его, как он ухитрился получить ответ из своего заграничного партийного центра за такое короткое время.

– Я не обращался за границу. В тот момент в городе находился Азеф^[21], и он лично отклонил вашу кандидатуру.

Выяснилось, что этот полицейский агент, пробравшийся в руководство партии, целенаправленно отказывался от сотрудничества людей, готовых принести себя в жертву революции. Ко времени нашей второй встречи с Моисеенко я познакомился с Борисом Савинковым, знаменитым террористом и заместителем Азефа, и был поражен его удивительным сходством с Моисеенко. Однако это сходство было чисто внешним. Едва ли нашелся бы более честный, преданный и скромный человек, чем Моисеенко. Порой он в опасных обстоятельствах выдавал себя за Савинкова и с готовностью шел на это, не думая о собственной безопасности или о своей «карьере» революционера.

Чудовищно, когда революционно-террористическая деятельность становится частью партийной программы, а ее организацией занимаются исключительно люди, непосредственно не участвующие в этой деятельности и не рискующие своей жизнью.

Тем, кто живет нормальной жизнью в правовом государстве, невозможно понять, что в психологическом плане означает совершение террористического акта. «Как вы можете осуждать коммунистический или нацистский террор, когда сами когда-то одобряли терроризм? – нередко спрашивают меня фарисеи от политики. – В конце концов, – утверждают они, – убийство есть убийство».

Действительно, и система государственного террора, и индивидуальные акты революционного терроризма лишают людей жизни. Но на этом сходство заканчивается. Фактически два эти типа террора диаметрально противоположны друг другу.

В те эпохи, когда люди не утратили способности отличать добро от зла, совесть общества неизменно выражала моральное одобрение таким тираноубийцам, как Брут, Шарлотта Корде или, в России, Егор Сазонов.

Когда группа придворных и гвардейских офицеров 11 марта 1801 г. убила полубезумного императора Павла I, весь Петербург ликовал и незнакомые люди целовали друг друга на улицах, как на Пасху.

Сазонов, совершивший убийство В.К. Плеве, заявил на суде: «Мы взяли меч, который не первыми подняли, после ужасной и мучительной душевной борьбы: Да, я виновен перед Богом: Но я спокойно ожидаю Его приговора, так как знаю, что Его суд – не ваш суд. Как я мог поступить иначе, если Учитель сказал: «Возьми свой крест и следуй за Мной»? Не мне отказываться от этого креста».

К 1905 г. я пришел к выводу о неизбежности индивидуального террора. Я был вполне готов при необходимости взять и на себя смертный грех убийства носителя верховной власти, который губит страну: Гораздо позже, в 1915 г, на секретной встрече представителей либерального и умеренно-консервативного большинства Думы и Госсовета В.А. Маклаков, весьма консервативный либерал и монархист, во время дискуссии о царской политике заявил, что катастрофу удастся предотвратить лишь в том случае, если повторятся события 11 марта 1801 г. Различия в наших взглядах оказались лишь временными, так как я пришел к такому же выводу десятью годами раньше. Более того, Маклаков и его сторонники предполагали, чтобы эту задачу выполнили другие. Я же считал, что если принимаю идею цареубийства, то должен также принять на себя ответственность за ее исполнение.

Тюрьма

К концу декабря власти оправились от замешательства и жизнь, казалось, стала возвращаться в «дооктябрьскую» колею. Витте решил, что настало время для решительных мер. Волнения в войсках, возвращавшихся из Сибири после катастрофической Японской войны, были подавлены двумя суровыми приверженцами дисциплины – генералами Меллер-3акомельским и Ренненкампфом^[22]. Вожди Петербургского Совета рабочих депутатов, переоценившие свое влияние и популярность, были арестованы, осуждены и сосланы в Сибирь (откуда они вскоре бежали за границу). Крупное восстание, поднятое в декабре в Пресненском районе Москвы эсерами и социал-демократами, было подавлено местными войсками и полком драгун, присланным из Петербурга. Дубровинские головорезы (известные как «черносотенцы») неистовствовали по всей стране, и даже в Петербурге опасались возможного погрома среди интеллигенции. Полиция прочесывала город, периодически производя аресты «ненадежных» рабочих, студентов и интеллигентов. Свободная печать, порожденная манифестом, теряла почву под ногами, но тем не менее влачила рискованное существование. Полиция разгоняла собрания, но те все равно продолжались. Тем временем началась избирательная кампания в Первую Думу в соответствии с либеральным законом о выборах от 11 декабря, проект которого разрабатывался под наблюдением Витте. Организованные социальные силы, осознавшие свою мощь, ставили пределы полицейскому произволу. Началась новая эпоха в жизни России, и общественность, понимая, что возврат к прошлому невозможен, была полна презрения к ухищрениям полиции.