Райгород

Оформление Андрея Бондаренко

© Александр Гулько

© ООО «Вимбо»

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

* * *

Посвящается

МОЕЙ МАМЕ,

которая с готовностью подтвердит, что все персонажи, обстоятельства их жизни и даже некоторые исторические факты, описанные в настоящей книге, – плод воображения автора.

Пролог

Солнечным июльским днем по тихой тенистой улице, круто поднимающейся от Южного Буга к центру города, убрав руки за спину, медленно шагает высокий крепкий старик. Он одет в синий шевиотовый костюм с вытертыми до блеска рукавами и белую застиранную рубашку. На голове его серый бесформенный картуз, на ногах – стоптанные, покрытые пылью ботинки. Утомленный жарой и крутым подъемом, старик время от времени останавливается. Сняв картуз, утирает им лоб, тяжело вздыхает и что-то бормочет. Отдышавшись, разочарованно машет рукой и идет дальше. Миновав невысыхающую лужу у водопроводной колонки и увитый диким виноградом забор, он сворачивает в узкий переулок и через минуту оказывается во дворе своего дома.

Жарко. В знойном мареве кружатся мухи. Пахнет горячей пылью и нагретой травой. В зарослях чертополоха дремлет кот. Суетясь и чирикая, в пыли купаются воробьи. Беспокойные голуби требуют свою вечную «че-куш-ку!». На старой покосившейся скамейке сидит Роза, соседка старика. На ней цветастый сатиновый халат и разношенные тапки на босу ногу. Уложив внука спать, Роза вышла подышать свежим воздухом, уселась в тени ветвистой акации, разомлела и задремала.

Увидев ее, старик радуется, думает, что наконец-то есть с кем словом перемолвиться. Тем более что он сегодня уже успел побывать на кладбище, в собесе, в сберкассе, и у него куча новостей. Старик осторожно опускается на край скамейки и тихо прокашливается.

– Здравствуйте, дядя Лева! – произносит Роза, не открывая глаз. – Ну, что слышно?

Старик ждал этого вопроса. Он рад, что Роза не торопится и готова с ним поговорить.

– Хочешь хохму? – усаживаясь поудобнее, начинает старик. – Я сегодня пришел в сберкассу, так меня не хотели пускать! Охранник подумал, шо я – нищий! «Ботинки, – сказал, – у вас рваные!» Я – нищий! Как тебе это нравится?! Если б этот, извини за выражение, поц, знал, сколько у меня денег на книжке, он бы так со мной не разговаривал!

Роза открывает глаза и как бы ненароком опускает взгляд на стариковские ботинки.

– Шо ты смотришь?! – восклицает старик. – Это я специально надел! Шоб та баба в собесе увидела, какой я бедный, и быстро все оформила. Ты же знаешь, как это у них принято: заявление, рассмотрение, перерасчет… Как говорится, афн бойдем бакцах кнышес^[1].

Пока Роза мысленно переводит, старик продолжает:

– Слушай, ты б ее видела! У нее та-а-акие ногти! Длинные, красные. А!.. Вот мне интересно, как она с такими ногтями стирает, варит, дом убирает!

– Я ее знаю… – вздыхает Роза. – Галя, на Островского живет, за колонкой… Не помните? Ну, неважно… Короче, у нее муж все делает.

– Муж?! – изумляется старик. – Муж варит?!

– И стирает! И дом убирает!

– Ой-ой-ой-ой… – закрыв глаза, качает головой старик. – Кого-то это мне напоминает…

«Сейчас опять про сына заговорит…» – думает Роза. И действительно, не проходит секунды, как старик произносит:

– Ты можешь мне объяснить, почему нельзя приехать? Чем Сема так занят, шо ему нет времени родного отца навестить?

– Дядя Лева, мы уже сколько раз за вашего Сему говорили! – устало произносит Роза. – Во-первых, не близкий свет. Во-вторых, он занят, он большой начальник…

– Он не просто начальник, Розочка, он – министр! – уточняет старик.

– Вот! – соглашается Роза. И добавляет: – Вы думаете, мой Аркадий лучше? Я ему говорю: «Как ты в этой Москве живешь? Шум, гвалт, можно с ума сойти…» А он отвечает: «Большой город делает меня твердым!» Хотела бы я знать, что это значит…

– И не говори, Розочка, – соглашается старик, – они все такие, все поколение. За внуков я вообще молчу… Раньше ведь как было? Погромы были, революция, голод, войны. Через что мы только не прошли! А жили – как положено! Дети уважали родителей, жена была – жена, муж был – муж! Брат помогал брату, сосед – соседу. А сейчас? Все образованные, сытые, дом полная чаша, а живут черт знает как!

Роза пытается что-то сказать. Но старик не дает.

– Не перебивай! – хлопая себя по колену, повышает он голос. – Вот скажи, почему дети от родителей получают рост, волосы, уши, я знаю… нос. А мозги – не получают, а?

Роза давно знает старика. Больше сорока лет они живут по соседству. Вся жизнь, как говорится. Роза не хочет огорчать пожилого человека, опасается за его здоровье.

– Дядя Лева, а что Нюма пишет? – выждав мгновение, меняет она тему.

– Нюма? Пишет… Кстати, я его за это тоже однажды спрашивал. Еще до того, как он уехал. Так знаешь, что он мне сказал? Сказал, шо я темный человек! Есть, говорит, такой ген, шо отвечает за волосы и прочее. Ген-шмен… Я ему спрашиваю: «Хорошо, я старый, необразованный, а ты молодой, грамотный. Так скажи, а нет такой ген, шоб отвечал за совесть?» Так он с меня смеялся…

Роза сочувственно качает головой.

– Я, Розочка, так думаю, – продолжает старик, – каждое поколение должно быть лучше предыдущего! Лучше! Ты согласна? Роза опять кивает.

– Вот умница! Приятно с тобой разговаривать, Розочка! Только кто нас слушает?! Никто… И поговорить нема с кем! Когда-то можно было со стариками обсудить, с раввином посоветоваться. А сейчас я уже сам старик. За раввина и говорить нечего, кто его видел!

– Бабушка-а! – слышится из открытого окна.

– О! – вскакивает Роза. – Борюсик! Иду, любочка, иду! Что тебе дать? Есть бульончик, курочка, котлетки…

В окне появляется заспанный пятилетний Борюсик и сообщает:

– Мор-р-роженое!

– Шоб ты нам был здоров! – умиляется старик. – Бежи, Розочка, бежи, гэй гезинтэрэйт!^[2]

Роза торопливо прощается и, подобрав ногами свалившиеся тапки, убегает.

Оставшись один, старик опять вздыхает. Закрыв глаза, думает, что у него, слава Богу, тоже есть внуки. Вспоминает, что когда-то и они были маленькие, а сейчас выросли, разъехались. «Как там Нюма? – думает он про младшего. – Нужно ему написать. Напишу, что в собесе был, за Розу напишу, за ее внука. А в конце…» И, прикрыв глаза, старик думает, о чем еще поведает внуку. Ему надоело описывать погоду, быт, соседей, отвечать на вежливо-дежурные вопросы о собственном здоровье. Он хочет написать что-то важное. Вспомнить мудрую притчу, дать дельный совет. Но никак не удается подобрать правильные слова. Из-за этой чертовой жары невозможно сосредоточиться. Он отвлекается, быстро устает. Садится и тут же засыпает. Ему и сейчас хочется закрыть глаза, подставить лицо теплому ветерку и подремать. Недолго, пять минут…

На соседней улице дребезжит трамвай. Вслед ему лает потревоженная собака. Потягивающийся кот пугает стайку суетливых воробьев. Они с шумом разлетаются. Из раскрытого окна слышится: «Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует…» И сразу же слышится диалог Розы с внуком. Он, кажется, согласился на котлетки.

Старик открывает глаза и оглядывает пустой, залитый ярким послеполуденным солнцем двор. Вспоминает, что почти так же когда-то выглядела в Райгороде улица его детства. Конечно, не было машин, бензиновой гари, асфальта, столбов с проводами, радиоточек… Но так же светило солнце, отбрасывала тень акация, лаял злобный пес у дяди Василя, так же пахла горячая трава, звучали детские голоса… Он думает, что прошло столько лет, а ничего, в сущности, не изменилось. Он прожил длинную жизнь, и в ней случалось всякое. Горе, потери, разочарования… Хотя и хорошего было немало. Чего больше? Он и сам не знает. И даже хотел бы узнать, так никто не понимает, как это измерить. Хорошо бы встретить какого-нибудь мудрого человека и все ему рассказать. Но кому интересна чужая жизнь?! Каждому, как говорится, своего хватает… Но, если представить, что такой человек найдется, он бы рассказал. Честно, не упустив деталей, не утаив фактов. И когда он закончит, пусть этот человек скажет: «Да, Лейб Гройсман, ты прожил достойную жизнь». Или, наоборот, разочарованно покачает головой и спросит: «Не стыдно?» Но еще лучше, если бы этот человек ничего не сказал, а просто взял да и положил все на бумагу.

Часть первая

Городок, название которого вынесено на обложку этой книги, долго назывался иначе – не Райгород, а Крайгород. Что было довольно символично. Основанный в пятнадцатом веке, он несколько столетий находился на краю в буквальном смысле этого слова. Вначале – на южном краю Великого княжества Литовского, потом – на восточном рубеже Речи Посполитой. Позже – у северной границы Османской империи, а когда турок изгнали поляки, опять стал польской приграничной крепостью.

Возможно, такое название сохранилось бы и до нынешних времен, но в конце восемнадцатого века произошел очередной раздел Речи Посполитой, и городок оказался в составе Российской империи. Именно тогда в его названии произошли изменения: городок стал местечком, и из его названия исчезла буква «К». То есть Крайгород превратился в Райгород. Что с учетом геополитических перемен, вероятно, тоже должно было стать символичным.

Если местные украинцы и поляки возражали, то евреи отнеслись к изменениям философски – они их просто не заметили. Ибо что «на краю», что «в раю» евреям жилось примерно одинаково. Стараясь не конфликтовать с властями и соседями, они во все времена тщательно оберегали свою обособленность, землю не пахали, ремесленничали, торговали. Но главное – хранили традиции и бережно передавали их из поколения в поколение. И какие бы беды ни происходили – опустошительные татарские набеги, резня отрядов Богдана Хмельницкого, произвол польских панов, рекрутская повинность, – евреи никогда из тех мест не уходили. Более того, женились, рожали детей, строили дома и синагоги, развивали ремесла, расширяли торговлю. В общем, врастали в эту землю и обустраивались так, будто собирались здесь жить вечно.

В конце девятнадцатого века в Райгороде жили примерно четыре тысячи человек. Треть из них были евреи. Жили все более или менее дружно, друг другу не помогали, но и не мешали. Время от времени местный ксендз пан Тадеуш Липницкий, православный батюшка отец Илларион и глава еврейской общины реб Моше даже собирались вместе, чтоб выпить по стаканчику и поговорить за жизнь. Ребе рассказывал о тяжелой жизни евреев – слухи о погромах, высокие налоги, урядник-грубиян… Пан Тадеуш и отец Илларион его успокаивали, говорили, что нужно надеяться, верить и все изменится к лучшему. «Когда?» – устало вздыхал ребе. «Скоро! – отвечали “святые отцы”. – Не за горами двадцатый век, век просвещения и прогресса…» Ребе говорил, что, может, что-то где-то и изменится, но только не у нас. «Как не у нас?! – восклицал батюшка. – Не забывайте, где мы живем – в Райгороде!» – «У нас в первую очередь!» – соглашался с батюшкой пан Тадеуш. Реб Моше качал головой и говорил: «Ну-ну… Дай Бог! Посмотрим…»

Глава 1. Начало

В марте 1897 года в Райгороде, старинном местечке на юге Подольской губернии, сыграли свадьбу. Сендер Гройсман, сын покойного Лейба Гройсмана, лавочника из Пеньковки, женился на своей троюродной сестре, дочери местного шорника Соне Бронштейн.

Знакомые с раннего детства, молодые давно все обсудили и обо всем договорились. Они будут любить друг друга всегда, нарожают много детей, а на жизнь станут зарабатывать торговлей – откроют овощную лавку. Для осуществления этого плана они купят большой дом. Чтоб в одной его части можно было жить, а в другой – торговать. Здесь же они будут учить своих детей грамоте и ремеслу, а со временем, когда состарятся, передадут детям и дом, и парнусу^[3]. «Хороший план! – одобрил ребе, подписывая ктубу^[4]. – Как говорится, в добрый час!»

Дом нашелся почти сразу. Причем именно такой, как они хотели, – немного на окраине, но зато просторный и с двумя входами. Хозяин, булочник Волох, вдовец, собрался следом за детьми в Америку и выставил дом на продажу. Дети написали папе, чтоб продавал быстро, не торговался. Главное, чтоб хватило денег на билет на пароход, а уж там, в Америке, они его всем обеспечат, будет как сыр в масле кататься!

Так как Волох продавал недорого, денег, оставшихся Сендеру в наследство, хватило. Купчую оформили быстро, и сразу после Пурима^[5] молодые въехали. В задней части дома, с выходом на сад, огород и сарай, стали жить сами. А в той части, что выходила на шумную, ведущую к базару улицу, открыли овощную лавку.

Сендер был человек простой и добрый. Продолжая семейную традицию, дело свое знал хорошо, вел его разумно, толково. Но главное, с удовольствием. Утверждал, что, если бы не субботы и праздники, никогда бы лавку и не закрывал. «Сендер, ша! – посмеивались соседи. – Сделай перерыв! Смотри, жена убежит! Не сглазить бы, такая красавица…»

Соседи говорили правду. Соня действительно была красива. Причем той теплой, глубокой и лишенной внешней яркости красотой, которая отличает женщину по-настоящему красивую от заурядной красотки.

Целыми днями, хлопоча в лавке, Сендер и Соня ждали ночи, чтоб, забыв об усталости, поскорее оказаться в жарких объятиях друг друга. Засыпая, держались за руки и видели одни и те же сны. Просыпались с рассветом, чтоб с улыбкой встретить дела и заботы нового дня.

Так в трудах и радостях протекала их жизнь. Была любовь, пришли успехи в торговле, появился достаток. Только детей все не было. Вначале вообще ничего не складывалось. В следующие полгода Соня два раза беременела, но оба раза случались выкидыши.

Супруги переживали, думали, что не могут иметь детей, так как состоят в родстве. Ходили к раввину советоваться.

– Это вряд ли, – отвечал ребе. – Если двоюродные, то, конечно, не очень хорошо… а троюродные – так это разрешается. Это можно… Но надо соблюдать заповеди, молиться. И, даст Бог, все получится!

Сендер и Соня делали все, как велел ребе. Продолжали соблюдать заповеди. Молились два раза в день, утром и вечером. И в каждой молитве просили Бога дать им потомство. Соня хотела дочку, Сендер, разумеется, – сына.

Только через год Бог услышал их молитвы. В мае Соня забеременела, а в январе 1901 года, первого числа, родила. К радости Сендера, сына. Назвали его согласно традиции – в честь не дожившего до радостного дня рождения внука папиного отца – Лейбом.

Морозным утром следующего дня на базарной площади встретились раввин и православный батюшка.

– Если вы еще не знаете, – оглаживая длинную густую бороду, пробасил батюшка, – я вам сообщаю: у Сендера Гройсмана вчера родился первенец!

– Это я не знаю?! – воскликнул ребе, пощипывая жидкую бороденку. – Я знал еще… Еще до того!

– До чего? – удивился батюшка.

– Не имеет значения! – отмахнулся ребе. – Вы не поймете! В Талмуде сказано…

Святые отцы время от времени пускались в богословские споры. Ребе и сейчас был готов начать дискуссию. Но батюшка замахал руками, улыбнулся и примирительно произнес:

– Главное, чтоб был счастливым! Кстати, хочу вас попросить: когда будете делать брит^[6], не забудьте, что ребенок особенный! Родился в первый день нового века.

Раввин не признавал юлианского календаря, но на всякий случай спросил:

– Как именно я должен иметь это в виду? Как-то иначе резать?

– Резать… красиво! – расхохотался батюшка. Потом энергично потер красные от мороза щеки и добавил: – Буду за него молиться. Если, конечно, позволите…

– Почему нет! – разрешил раввин. – Хуже не будет!

И, похлопав друг друга по плечам, они разошлись.

Так, получив двойное благословение, маленький Лейб стал расти. В десять месяцев он пошел. В два года заговорил, причем сразу на двух языках – на идише и по-украински. В четыре бегло читал на иврите. В семь, немного поучившись в хедере^[7], быстро овладел основами арифметики. Спустя еще год меламед^[8], встретив Сендера на улице, сказал, что его сын может больше в хедер не приходить.

– Я недостаточно плачу? – забеспокоился Сендер.

– Я недостаточно знаю! – ответил учитель. – Мне больше нечему его научить. Отправьте мальчика в Умань или даже в Киев, в ешиву^[9]. Он, с Божьей помощью, может стать хорошим раввином.

Когда Сендер принес эту новость в дом, выяснилось, что у меламеда есть союзники – обе бабушки. Они тоже сказали, что раз мальчик такой, не сглазить бы, умный, ему действительно нужно учиться.

– На Давида или, в крайнем случае, на Боруха… – говорила одна бабушка, имея в виду великого ребе Давида-Цви и великого мыслителя Баруха Спинозу.

По местечковой традиции она всех называла по имени, даже великих и незнакомых.

Вторая бабушка, со стороны папы, была менее притязательна. Она считала, что учиться нужно на богача. Даже искренне верила, что этому где-то учат.

Сендер неточно знал, кто такие Давид-Цви и Барух Спиноза, и был совсем не против, чтоб сын стал мудрецом. Но интуитивно он больше разделял мнение свой мамы – раввином, конечно, быть почетно, но как-то… необычно, что ли. Да и ответственность немалая! Никогда в их роду не было раввинов. И потом, что это за занятие такое – молиться? Лучше пусть, как отец и дед, будет торговцем, лавочником. Верный, как говорится, кусок хлеба. А в Бога верить и так можно. Где написано, что для этого нужно быть раввином? А что касается учебы, так он не возражает, учиться надо. Например, в Проскурове^[10] есть коммерческое училище, и туда вроде бы принимают еврейских мальчиков. Он об этом подумает, время еще есть. А пока можно и дома учиться. Слава Богу, ему есть чему научить собственного сына.

И Сендер стал учить сына торговать.

Почти все время – с раннего утра и до позднего вечера – маленький Лейб проводил в лавке. К десяти годам он умел делать там практически все. При необходимости мог легко заменить родителей. При этом имел и собственные обязанности: доставлял товар покупателям и вел тетрадь «с кредитами». Последнее означало следующее: если у людей не было денег, товар им отпускали в кредит, под обещание заплатить потом. Размер долга и срок оплаты записывали в специальную тетрадь. При частичном расчете запись корректировали, при полном – удаляли. Поскольку люди в местечке жили в основном небогатые, то должников у Гройсмана было много, сотни две. Содержание тетради Лейб каким-то невообразимым образом помнил наизусть.

После бар мицвы^[11] Сендер стал брать сына на встречи с поставщиками. К их немалому удивлению, юноша мгновенно производил в уме сложные расчеты. Что позволяло отцу быстро оценивать предлагаемые условия и принимать верные решения. Понятно, что к тому времени юноша уже неплохо говорил и читал по-русски. (Кстати, русский он выучил стараниями мадам Лавровской, помощницы местного аптекаря, которая по какой-то диковинной причине приехала в их места из самого Петербурга. Мадам Лавровская давала ему книги Пушкина, Толстого и Короленко, а при встрече они подробно обсуждали прочитанное.)

Так как с рождением сына молитвы о потомстве, видимо, не прекращались, семья росла. После Лейба Соня родила еще троих. Одна девочка умерла в младенчестве от дифтерита, а двое – Нохум и Лея – росли здоровыми и веселыми, на радость родителям и старшему брату.

Спустя много лет, рассказывая детям, а потом и внукам о своем детстве, семье, Лейб Гройсман скажет, что у него было хорошее детство и он был самым счастливым ребенком на свете. Дом, где он рос, был чистым, теплым и уютным. Он до сих пор помнит, какой свежестью и цветами пахло белье, которое стелила ему мама. Какой невыразимой, особой теплотой мерцали свечи пятничными вечерами. Какой доброй сказкой и мудрым предостережением звучала папина молитва перед шабатом.

И вообще, вспоминая родителей, Лейб Гройсман скажет, что они были людьми необыкновенными – веселыми, сильными, красивыми. И еще – богатыми. Но не потому, что успешно торговали. А потому, что считали своим богатством любовь. Простую, деятельную, созидательную. Любовь друг к другу, к старшему поколению, к детям, к своему дому и к своему делу. И они были горды своей любовью, сильны ею и потому – счастливы.

Будучи старшим ребенком в этой дружной семье, Лейб помогал маме растить сестру и брата, отцу – торговать. На вопрос, чем займется, когда вырастет, не задумываясь, отвечал:

– По торговой части! Как папа…

Глава 2. Погром

Вероятно, так бы все и произошло. Но в августе 1917 года в Райгороде случился погром.

Налетевшие с юга России конные казаки вместе с толпой местных мужиков и хлопцев в диком кураже и пьяном угаре полдня носились по местечку.

Начали с того, что заперли в старой синагоге раввина со всей его семьей, а потом эту синагогу подожгли. Затем разграбили все еврейские лавки в центре, разгромили три десятка домов и избили народу без счету. Других – так как атаман не велел стрелять – били палками, кололи пиками и рубали шашками.

Умаявшись, погромщики порешили перевести дух и обмыть удачу. Вернулись в разгромленную час назад питейную лавку Бершадского. Прямо на пороге добили хозяина табуретом, чтоб не отвлекал стонами. Потом, запивая церковным кагором и закусывая квашеной капустой, быстро выпили ящик кошерной водки. Разгоряченные, вскочили на коней и двинулись в сторону Писаревки. По дороге решили заглянуть в лавку Гройсмана.

Увидев в окно приближающуюся толпу громил, Соня спрятала детей в подпол.

Сквозь щель в полу Лейб слышал, как, хохоча и улюлюкая, погромщики ввалились в лавку. Кто-то возбужденно говорил:

– …Вин до мэнэ руку протягнув, а я – хрясь! – и видрубав! А вин мэни в очи дывыться и смиеться и стрыбае, мов танцюе. Николы такого нэ бачив!

– Нэ можэ буты! – отвечал другой. – Брэшешь!

– От тоби хрэст святый! У Васыля спытай! Я сам здывувася!

– А потим шо?

– А потим вин в калюжу впав и шось крычав по-ихнему, я не зрозумив…

– Дывни воны люды, ци жыды! Их вбывають, а вони танцюють…

– Так жыд – цэ ж не людына! Дэ ты бачив людыну, шоб сала не ила?! – Жыд вин и е жыд. Так хлопци?^[12]

– Так! – дружно согласились погромщики и захохотали.

Едва смех утих, кто-то произнес:

– Ну добрэ! Пан есаул, шо тут делать будем? Рубать?

– Рубать! Рубать! – радостно подхватили голоса.

Дети в ужасе переглянулись и втянули головы в плечи. И тут же услышали, как вскрикнула мама. Следом послышался голос отца. Тонким, дрожащим и заискивающим голосом, торопясь и заикаясь, папа предлагал погромщикам деньги.

– С жидов не берем… – перебил отца тот, кого назвали есаулом. – Жиды Христа продали!

– А может, взять? – предложил кто-то из местных. – С мельника Шора сто карбованцев взяли, и с этого надо!

– Правильно! – одобрил другой. – А то не по-божески выходит: один жид платит, а другой нет.

– Точно! – произнес кто-то тонким, мальчишеским и очень знакомым голосом. – И тетрадь с «кредитами» надо спалить!

Лейб узнал этот голос. Это Яник, внук дяди Василя. Лейб вспомнил, как еще два или три года назад, зимой, они играли в снежки, замерзли. И мама сушила на печке промокшую Яникову одежду, кормила его латкес^[13] и поила горячим молоком. А тот ел, пил, вытирал рот рукавом и от стеснения боялся поднять глаза.

«Яник, миленький, попроси за нас!» – мысленно взмолился Лейб.

Но Яник не попросил. Более того, грязно, по-взрослому, выругался и взвизгнул:

– Сендер, пся крев…^[14]

«Как же так, – подумал Лейб, – он всегда обращался к папе на “вы” и называл его “дядя Сендер”, а тут…»

– Сам отдай, а то хуже будет! – визжал Яник.

– Отставить! – повысив голос, приказал есаул. – Атаман сказал ничего не брать! Только наказывать…

После чего икнул и, судя по звуку, достал из ножен шашку.

– Геволт^[15], убивают! – закричала мама.

– Готеню!^[16] – прохрипел отец.

– Ну, давай, хлопцы, с Богом! – деловито скомандовал есаул.

До сидящих в подвале детей донеслись звуки борьбы, грохот падающей мебели, звон разбитого стекла, и сразу – крики, стоны и мольбы родителей. Когда засвистели шашки, Лейб вжал голову в плечи, крепко прижал к себе Нохума и Лею и закрыл их уши ладонями. Но это не помогло. Дети услышали, как голоса родителей слились в один протяжный страшный крик и в мгновение оборвались.

Еще какое-то время звучали хриплые чужие голоса, слышались звон бьющейся посуды и треск ломающейся мебели. Со звоном открылась касса, затем с треском разбилось окно, другое. Заскрипела, а потом хлопнула дверь. Пьяный хохот и матерщина смешались с ржанием лошадей. Застучали копыта. И все стихло.

Сендера и Соню Гройсман похоронили на следующий день, вместе со всеми двадцатью четырьмя жертвами погрома. На старом, расположенном на холме еврейском кладбище, несмотря на проливной дождь и сильный ветер, собрались почти все жители местечка. Среди старых, покосившихся каменных надгробий с едва различимыми древними надписями стояли многочисленные евреи в черных одеждах. Чуть поодаль толпились крестьяне. У выкопанных могил поочередно молились православный батюшка, ксендз и раввин, специально прибывший из соседней Мурафы.

Скинув шапки и потирая удивленные, красные с перепоя глаза, истово крестились мужики. Бормотали, что сроду такого не было. Жидов, конечно, задирали, издевались, даже однажды свинью к ним в синагогу привели, но в целом более или менее дружно жили. А тут такая беда, будто черт попутал…

Громко, отчаянно, пугая детей и размазывая слезы на серых от горя лицах, молились крестьянские бабы. Евреи высокими срывающимися голосами нескладно, надрывно и горестно творили свой кадиш^[17].

Оплакивали погибших так горько и отчаянно, что с кладбища в ужасе улетели вороны.

Сразу после похорон, отослав сестру и брата к дяде в Жмеринку, Лейб вернулся в родительский дом.

Высокий, худой, нескладный, с торчащими в стороны волосами и красными от горя глазами, он стоял посреди разгромленной лавки и оглядывал следы побоища.

Сквозь разбитое окно в комнату ворвался ветер. Хлопнула дверь, качнулось висевшее на гвозде их семейное фото. Сделанное четыре года назад в Одессе в ателье Абрама Ронеса, оно украшало стену справа от входа, за мезузой^[18]. Папа на снимке был в канотье, сюртуке и галстуке, мама – в богатой кружевной шляпке и в платье с жабо. Родители на фото едва улыбались. Лейб в матросском костюмчике, с напряженным и торжественным лицом обнимал встревоженных Нохума и Лею.

Лейб дрожащими руками снял фото со стены, сдул с него пыль и в том месте, где были лица родителей, дважды приложил губы к стеклу.

На полу валялись разрубленные пополам, с торчащими спицами, отцовские счеты. Среди мусора и битого стекла рассыпались костяшки. Представив папу, закрывающегося счетами от казацкой шашки, Лейб вспомнил, как тот учил его на этих счетах считать. Едва сдерживая слезы, он подобрал с пола маленький круглый кусочек дерева и крепко сжал его в кулаке. На мгновение ему показалось, что отполированная круглая деревяшка до сих пор хранит тепло отцовской руки. Держа в одной руке фото, сжимая в другой костяшку, он в изнеможении опустился на пол. Просидел так, в забытьи, неизвестно сколько. Ему показалось – вечность.

Опять налетел ветер. Скрип открывшейся двери вывел Лейба из оцепенения. Он открыл глаза, глубоко вздохнул, не без труда поднялся, огляделся и вышел. Оказавшись на улице, не сдерживаясь, в голос, зарыдал.

Возможно, именно в тот день пролились его последние детские слезы.