Quotes from the book «Космополит. Географические фантазии»
Русских в Японии мало. Говорят, всего семь тысяч, если не считать рыбаков на Хоккайдо, ворвавшихся однажды в женскую баню и по ошибке там выпивших. Инцидент разбирала полиция с русским разговорником сыскной службы. Первая фраза в нем звучит так: «Разрешите вас арестовать».
В Японии, как уже говорилось, русских мало, а те, что есть, говорят по-английски. Это программисты, ученые и девушки без определенных занятий. Вернее, с определенными, но так говорят из вежливости, потому что японцы нас все время боятся обидеть: «Вам и так не просто: Сталин, климат, то, се».
Русские им вежливо отвечают тем же, неискусно скрывая бешенство. Больше всего наших достает мусор: шесть контейнеров, трехлетние курсы и соседи следят, звоня на работу.
— Трудно? — спросил я у соотечественницы.
— Судите сами. Макулатуру надо разобрать, банки вымыть, горящее высушить, негорящее сплющить. То, что не горит и не тонет, мусором не является и выбросу не подлежит. Разве что по пятницам, в дни удаления от скверны. И это только начало. Здесь всегда влажно, комната в шесть татами, борщ — роскошь: свекла — сорок долларов, и не купить. Чтобы дочку в школу собрать, надо гольфы приклеить, иначе спадают, юбку линейкой отмерить, ранец очистить от запрещенного: денег, мобильника, конфет. Плюс уроки сострадания. Каждому приходится неделю побыть слепым, неделю — глухим, неделю — старым, три дня — безногим.
— А теперь, когда дочь выросла?
— Друг у нее нежнее девицы: руки бритые, ноги бритые, гладкий, как угорь.
— Совет да любовь.
— Это вряд ли. Я ему в тещи не гожусь. «Глаза, — говорит, — большие, зеленые, ноги длинные, руки длинные, страшная....
Ночью выпал туман, и в лагуне отменили навигацию. До вокзала добрались на водном такси. С катера даже в самых узких каналах не видно было домов. Венеция исчезла, как женщина под одеялом. Но я знал, что она там есть, и жадно смотрел в мокрую тьму, не желая расставаться.
в Риге всегда идет дождь. А если не идет, то собирается пойти. И этим коротким моментом надо уметь воспользоваться, чтобы, перебравшись через Даугаву, разместить панораму между собой и солнцем в выгодном для архитектуры контровом свете. Такой ракурс — вид сбоку — сдергивает наряд деталей и обнажает архитектуру, превращая ее в скульптурную массу, вырубленную в старом небе. И если умело ограничить обзор, вынеся за скобки сталинский небоскреб Дом колхозника, переделанный в Академию наук, то окажется, что за последние четыреста лет рижский абрис не изменился. Крутые шпили трех первых церквей, тяжелый, как слон, замок, зубчатая поросль острых крыш и круглых башен.— Вот что я люблю больше всего на свете, — выдохнул наконец я, не стесняясь школьного друга.— Ты все любишь «больше всего на свете», — лениво откликнулся он, потому что знал меня как облупленного.
История становится собой только со второго раза — не когда происходит, а когда в нее играют.
За это надо было выпить, и мы подняли грубые кружки из рыжей глины с медвяным пивом.— Тервесекс! — закричал я, враз исчерпав вторую половину своего эстонского словаря.— «Терве», — объяснила Лиис, — значит здоровье, а секс…— Я знаю.— Вряд ли, — засомневалась Лиис, — это суффикс.— Так и думал, — наврал я.
— Ехать, пока не упрешься, — объяснил владелец избушки, которую он собирался нам сдать за немалые для канадской глуши деньги.— Медведи, — боязливо спрашивала жена, — у вас есть? А то мы с детьми.— Не беспокойтесь, — угодливо тараторил почуявший наживу хозяин, — все у нас есть: медведи, лоси, индейцы.— И врач?— Конечно. Полчаса лету, если у вас есть биплан.— А если нет? — вскинулась жена. — А если аппендицит?— Well, — устало ответил канадец, и мы отправились в путь.
От тевтонского Средневековья Риге оставили ровно столько, чтобы хватило на съемки фильма про Штирлица.
Одни знатоки ценят в вине вкус, другие — аромат, третьи — год, и все — цену. Качество вина определяется радостью и делится на стаканы. Первый служит прологом. Он отрезает день от праздника: пригубив, ты уже по ту сторону. Кто-то отпустил вожжи, и теперь время работает на тебя. С каждым глотком и минутой дух приподнимается над телом. Не отрывается, как с водкой, а неспешно парит. Второй стакан ставит дух на ноги, прибавляя языку уверенности, а сердцу благодарности. Третий включает душевность. И тут — на благодушии — пора остановиться, чтобы все повторить за ужином.
Если с самолета Нью-Йорк кажется листком под микроскопом, то Исландия — смятой подушкой с такой же белой пуговицей на месте Рейкьявика.— Какой прогноз? — спросил я у шофера, но он пожал плечами.— Дождь?— Да.— Снег?— Обязательно.— Солнце?— Не без этого.— Землетрясение? — съязвил я, но он опять махнул головой, и я замолчал, обиженный.К концу дня, однако, сменилось три времени года, а ночью тряхнуло отель. Шкала Рихтера показала 4.3 балла, и я решил не беспокоиться, узнав, что в среднем на каждые сутки приходится по 20 землетрясений. Хуже, что началась пурга, и местные пересели на велосипеды, чтобы не торчать в пробках.
Нельзя сказать, чтобы Уайлдер недооценивал заблуждения своих соотечественников. «Австрийцы, — говорил он, — замечательный народ, сумевший убедить мир в том, что Гитлер — немец, а Моцарт — австриец»
