Quotes from the book «Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения»
Весь его удел — размеренные, разлинованные будни, где происходящее является исключительно следствием произошедшего.
Решили, что платок ни на что менять не станут, чтобы в нём в гроб ложиться. «Спровадим тебя на тот свет красавицей», — говорил отец матери. Он был тонкой душой, эстетом в некотором роде.
У него нет каких-то таких прямо чтобы увлечений. Как и у меня. Какие у нас увлечения? Мы друг у друга, вот наше увлечение.
Я чувствовала себя маленькой девочкой и посылала к самой себе в эту реальность себя тридцатилетнюю, обнимала себя за плечи и говорила то, что говорила всегда, когда мне было плохо — потерпи, подожди, я с тобой, мы вместе.
Вот если бы он ушёл. Если бы мне позвонили не из больницы, а его новая женщина: «Здравствуйте, вы меня не знаете. Я давно хотела поговорить с вами...»
<...> И я бы, конечно, переживала, но, господи, совсем не так, как сейчас. Если бы отнять чувство тревоги за него, жалость, ужас, негодование, то остался бы только лишь мой личный страх перед одиночеством. А это моё, личное, не касающееся его — такой пустяк. Я бы была спокойна за него.
«Да как ты можешь быть такой спокойной? Ты, наверное, уже давно разлюбила его!» — недоумевала бы подруга, у которой я бы осталась ночевать. А я не боюсь начинать сначала.
За что я его люблю? За что я люблю себя? Я — интеллигентная, лёгкая в общении, добрая, из приличной семьи, коренная киевлянка, между прочим, читаю Александра Бенуа, «Мои воспоминания», Страпаролу читаю, «Приятные ночи»... но разве за такое можно ПОЛЮБИТЬ, вот это моментальное слияние тел, облепленных дорожной пылью и арбузными косточками, фиолетовые пластмассовые тапки... разве вообще можно за что-то полюбить? Это, по-моему, какое-то инстинктивное дикарское чувство, сродни природным рефлексам. Разве можно за что-то хотеть пить?
И я была совершенно бессильна изменить то самое главное, которое уже и не думалось вовсе, я ведь за весь день не подумала о нём ни разу, а оно само из мысли сделалось состоянием.
И при этом тепло его тела ощущалось мной как совсем иной вид тепла, не имеющий отношения к фактической температуре вокруг нас, и к поту, и к тапкам, и к сладким липким арбузным потёкам — такой род тепла, греться от которого хочется вечно, и, познав которое, потом очень трудно представить свою жизнь вообще без него.
Но что я буду делать со всеми этими вещами теперь?! Когда он никуда не уходил, но его нет, то есть он есть, но не со мной, и при том он не уходил никуда... когда я ощущаю на себе ответственность перед нашими отношениями, когда мне некуда и не с кем отпускать его, но при этом он уходит... уходит тяжело, и это совершенно невыносимо.
Мы ехали в одиннадцать ночи по ярко освещённому городу, читали его по билбордам и по лайтбоксам, по вывескам и витринам, слушали его по радио и думали, что это в последний раз нас в этом мире просто двое, и от этих мыслей становилось жутковато и торжественно.
