Аватарки любви

ПОЛИНА: Шелленберг – Борисенко – Потяка – это судьба!

Ольга, энергичная молодая женщина, открытая миру и всем ветрам перестройки, с огромным интересом слушала рассказ старых друзей. Артур и Люба, ставшие активными деятелями немецкого общественного объединения, взахлеб рассказывали о планах обмена делегациями Донецкой области и земли Гессен. Ольга доброжелательно кивала, но думала: «Как бы бабушку тихонько увести с кухни, эти разговоры о Германии ей так тяжки!»

А в следующее мгновение она застыла.

– Неужели настали времена, когда можно без страха говорить о фатерлянде, – на чистейшем немецком (с баварским, как впоследствии выяснилось) акцентом произнесла ее простецкая бабушка.

Над кухней зависла тишина. После долгого молчания Артур спросил:

– Фрау, как Ваша фамилия?

– Шелленберг, – ответила старая женщина, прожившая невероятную жизнь, о которой решилась, наконец, рассказать.

Родилась она в Донецкой области, где для многочисленных этнических немцев Украины в 1925 году был образован Люксембургский немецкий национальный район. Вышла замуж за «гарного» украинского хлопца Борисенко. Была работящей: немцы приучались к труду с малолетства. Очень уважал ее свекор, но однажды позвал к себе.

– Поля, разводись с моим сыном.

Поля замерла.

– Ты мне как дочь, жалко тебя. Но не сегодня-завтра нас раскулачат, а ты из многодетной семьи вышла. Спасайся.

И добавил.

– Слава Богу, детей не успели народить.

И развелась Поля с красавцем-мужем.

В 30-х годах приехали к ним в село агитаторы-коммунисты, два друга, метель и вьюга – Потяка и Кушнир. Поля, урожденная Шелленберг, затем Борисенко, вышла за Потяку, а племянница, ее ровесница – за Кушнира. Полина родила мальчика и девочку, и племянница – мальчика и девочку.

С началом войны подались в Мелитополь в надежде, что его не отдадут немцам, но 6 октября 1941 года город сдали. Пришлось вернуться в село.

Поскольку молва о судьбах евреев бежала впереди наступающих фашистов, детям Кушнир было жестко сказано: «Вы – Потяки, ваша мама – Полина, а свою маму будете называть тетей».

Настал час менять советские метрики на немецкие аусвайсы. Процедура проходила в храме. Накануне нечеловеческими усилиями удалось подчистить метрику девочки, а в метрике мальчика появилась клякса.

Документы принимали трое: немец, староста и поп. Полина постаралась подгадать, чтобы попасть к священнику. Тот взял три метрики, а четвертую, с кляксой, спрятал под рясу.

– Потерялась в дороге, – уверенно сказал он немцу.

Через некоторое время Поля на базаре столкнулась с бывшим соседом-полицаем.

– Еврейских детей укрываешь? – осклабился он.

Поля засуетилась, стала приглашать в гости. Полицай согласился.

Женщины быстро снесли на базар два платья, обменяли их на еду и самогон. Вечером пришел «земляк», стал выпивать и куражиться:

–А что если я тебя выдам? Дети родную мать тетей кличут!

– А я тогда скажу, что ты был коммунистом и сжег церковь.

Что тут скажешь? Характер…

После войны Кушнир вернулся с фронта и первым делом обвинил Полю, что она не спасла его родителей. Спасенные дети – не в счет.

Отношения с Кушниром надолго прекратились. Однако выросшая девочка Клара стала писать маме-тете, а мальчик Вася – нет. Много лет спустя Полина Шеленберг-Борисенко-Потяка категорически отказалась обращаться в израильские организации, которые вносили лиц, спасших евреев во время Второй мировой войны, в число так называемых «праведников».

А на старости лет болезнь привела ее в районную больницу. В кабинете сидел врач – копия ее первого мужа.

– Вы – Борисенко?

– Да, – удивленно ответил мужчина. – Вы знали моего деда?

– Шапочно, – сказала Полина, подумав про себя: «Значит, не погибла семья Борисенко в Сибири».

Ольга после признания бабушки о немецком происхождении много раз просила вспомнить песни, сказки, но получала отказ.

– Забыла я уже все, – отнекивалась Полина.

Но вечерами за шитьем она, украинка по паспорту, русская по своей сущности, немка по происхождению, теперь позволяла себе почти неслышно напевать на родном языке.

До самого своего конца Полина оставалась для детей и внуков образцом трудолюбия и чистоплотности. Будучи практически недвижимой, день начинала с того, что обтиралась губкой с уксусом, чтобы истребить старческий запах. Характер…

МАША: Берлин. Балкон. Ромео – токсины для ее счастливой жизни

Кошка Рита вальяжно валялась в осенней листве. Ее хозяйка Маша напряженно сидела на садовых качелях и на полном серьезе выговаривала ей: «Ведешь жизнь тунеядки – только ешь и спишь. А тут времени нет ни на то, ни на другое». Кошка сделала самую удивленную из всех своих удивленных мордочек, словно хотела сказать: «Это твой выбор». Сказать не получалось, поэтому она без слов гордо покинула хозяйку. Маша, понимавшая, как говорили ее дети, кошачий язык, прокричала ей вслед:

– Да, мой выбор! Да, во всем виновата я.

Именно в такие сумрачные осенние дни, нагонявшие тоску, ей непременно вспоминался Миша, с которым ей всегда было жарко, солнечно и ярко.

Когда они встретились ей было 22, ему – 44. Она – вчерашняя студентка на выданье. Он – успешный и глубоко женатый. Она – почти тургеневская барышня. Он – веселый циник с букетом современных пороков. Но вопреки всем объективным обстоятельствам, у них начался красивый роман длиною в пять лет.

Миша никогда ее не обманывал, обещая развестись с женой. Он честно говорил, что не может ее оставить. И не потому, что у них общий бизнес. А потому что их отношения – это больше, чем любовь: она – его товарищ по жизни, она для него – воплощение лучших женских да и просто человеческих качеств. В ответ на Машин вопрос – «Кто же для тебя в таком случае я?» – твердо говорил:

– Ты моя любовь! И этих слов я не говорил еще ни одной женщине…

А потом, чтобы как-то уйти от пафосности признания, начинал дурачиться:

– Ты когда-нибудь встречала такого дебила? Седина во всех местах уже поперла, а он: люблю, впервые…

– Нет, я, правда, думаю: это не случайно, что есть, видишь, питерские конфеты «Мишка на севере» и «Машка на юге», – продолжал он свое, как всегда, показательное выступление. – Хочешь конфетку? Тебе какую – «Мишку»? Ну, да, конечно, тебе же надо попробовать меня на зубок. Зачем, любимая? Ты давно проглотила меня всего целиком.

О своих чувствах к ней он мог и не говорить, она ощущала его отношение к себе каждой клеточкой своего тела. Но его постоянно тянуло на подвиги, доказывающие любовь к ней. Один из таких подвигов стал даже достоянием немецкой прессы.

На годовщину их встречи Миша организовал поездку в Берлин. В гостиничном номере, элегантно украшенном любимыми Машиными ромашками, их уже ожидал красиво накрытый стол со всеми необходимыми для романтического ужина атрибутами. Когда шампанское было выпито, все слова сказаны, и они уже собирались в спальню, Миша, стоя посредине номера в трусах, вдруг заявил:

– Сейчас я докажу, как я люблю тебя. Возьму и спрыгну с четвертого этажа. И даже не покалечусь, поскольку посвящаю этот прыжок тебе и своей любви…

Маша не успела опомниться, как он уже был на балконе. Пару неловких движений, и он, за что-то зацепившись, слава Богу, ногой, повис с той стороны балкона.

Маша побежала на ресепшн отеля, стала что-то бестолково объяснять администратору, показывая на улицу. Она прекрасно знала английский, но от волнения лепетала какой-то бессмысленный бред. Чопорный немецкий администратор никак не мог взять в толк, что от него хочет эта ненормальная русская. Если что-то случилось в номере – зачем она тащит его на улицу? Что ей вообще там надо – босой и полураздетой? И только когда до его ушей тоже дошел истошный Мишкин крик – «Спасай, Машка! Руки слабеют – сейчас рухну!», – администратор сообразил, что к чему и вызвал службу спасения, или как она там у них называется.

К тому времени под балконом гостиницы собралась немалая толпа зевак, весело выдвигающая версии на предмет того, что сподвигло мужчину в трусах зависнуть под балконом в очень странной позе. Верной версии среди предположений немцев не было ни одной, тем не менее Миша спускался по подъехавшей ему под ноги выдвижной лестнице под аплодисменты и одобрительные возгласы.

Маша влепила герою пощечину, забаррикадировалась в спальне номера и прорыдала полночи. Миша ходил все это время под дверью и мурлыкал:

– Ну, чего ты, малышка, дуешься? Было же весело…

Ей было не до веселья. «Зачем только я связалась с этим циничным, безрассудным, женатым дураком?!» – рыдала она в подушку.

Веселье наступило на следующий день. Миша все-таки уговорил ее перестать дуться и пойти погулять по Берлину. Пройдя всего-ничего, они увидели витрину, под стеклом которой на первой полосе одной из местных газет красовался Миша. Точнее, его задница, снабженная заголовком «Берлин. Балкон. Ромео».

Маша смеялась до истерики, до недоуменных взглядов ко всему привыкших берлинцев. Миша, если и был смущен, то только слегка:

– А я ничего выгляжу – хорошо подкачанный, в брендовых трусах. Вот, Машка, смотри, как важно всегда носить хорошее нижнее белье, а не надевать его только по случаю… Запомни это, детка.

Со временем Маша поняла, что Миша и экстрим – слова-синонимы. Он неделями мог жить у нее, они часто куда-то ездили вместе. Но периодически он вырывался в настоящие, как объяснял, мужские туры – в Таиланд, чтобы самому понять, кто же они такие, трансвеститы; в Колумбию – ну, понятно, зачем. Машу удивляло поведение его жены: судя по тому, что Миша не изменял своим привычкам, никаких последствий в виде скандалов и разборок с ее стороны не следовало.

С одной из таких экстремальных поездок в африканскую глубинку он живым не вернулся. Маша и поныне не знает, что точно случилось, как его тело доставили в Москву. Ей коротко позвонила его жена и сказала, что завтра похороны.

На кладбище Маша стояла в стороне от родных любимого и его близких друзей. А после церемонии прощания к ней подошла жена Миши и, окинув ее профессиональным взглядом бывшего гинеколога, тихо сказала:

– Миша тебя любил. Сохрани ребенка, я помогу.

Маша только тогда поняла, что имел в виду ее любимый, когда говорил о своей жене. Из роддома Маша приехала уже не в родительскую квартиру, а в свою собственную, двухкомнатную, отремонтированную и наполненную всем необходимым для нее и ребенка. К квартире прилагался счет, который помог ей и сыну хорошо продержаться два года декретного отпуска.

Сейчас Ванюше уже пятнадцать лет. И у него есть брат – Илюша, которому одиннадцать. Маша безумно любила обоих своих сыновей. Педагог по профессии, она объективно понимала, что таких хороших и здоровых во всех отношениях детей сейчас нечасто встретишь. Иногда ей приходила на ум странная мысль: этим счастьем она обязана двум главным ошибкам своей жизни.

Со старшей «ошибкой» все понятно. Младшая «ошибка» – Илья. Через три года после Мишиной смерти Маша вышла замуж. Андрей ей казался надежным, предсказуемым, ответственным, спокойным человеком. Любовь? Да, ну его, это сумасшествие, – плавала, знает, хватит. Год спустя то, что ей казалось надежностью и предсказуемостью, она стала считать инертностью и серостью. И они с Андреем разошлись – так же спокойно и без страстей, как когда-то сошлись. Маша стала матерью-одиночкой двух сыновей. По-дурацки звучит, правда? Какая ж она одиночка, если их трое?

Кошка Рита права: это был ее выбор, во всем виновата она. В том, что отчаянно полюбила своего первого мужчину. В том, что выбрала его, такого заразительно яркого, отравившего ее собой, судя по всему, навсегда. В том, что, живя с этим токсином внутри, она не смогла полюбить нормального человека, сохранить семью, у которой были все перспективы стать счастливой. Но двое ее мальчиков стоили того, чтобы совершить эти две ошибки.

СИЛЬВИЯ: цыганская любовь сжигает дотла

День с утра затормозил.

Елена пришла в «свой» салон красоты и обнаружила два обстоятельства: на стойке ресепшена красовалась новая администраторша средних лет, а косметолог еще не закончила работу с предыдущей клиенткой. Нервничать вредно и бессмысленно, так что лучше дать волю своей «обезьяне» – любопытству.

– А вы новенькая…?

Администраторша оторвалась от декоративной подушки, с которой что-то делала.

– Ну, как? – она протянула подушку Елене.

Поверхность подушки, расшитая блестками, оказалась полем для рисунков. Пальцем администраторша нарисовала развесистое дерево.

– Слушайте, какое у вас мощное дерево: и ствол, и крона… Рисунок говорит о жизнелюбии и благополучии.

«Художница» заинтересовалась.

– Вы психолог?

Елена не была ни разу психологом, сказала про рисунок просто для затравки. Поболтать. Ну, и знала она немного о таких тестах.

– Нет, – с запинкой протянула она, – социолог.

Администраторша слегка оживилась.

– А по внешности профессию можете определить? – выглядела она типичной училкой, человеком строгих правил – эдакая серая мышь размером с небольшого ослика.

Елена, подумав, рискнула.

– Вы, скорее всего, не относитесь к лавочникам, торговля – не ваша стезя.

– Нет, – рассмеялась администраторша, – до последнего времени я была дознавателем.

Опа! «Обезьяна» Елены завибрировала.

– Наверное, массу всяких детективных историй знаете, куда там всяким «Ментам».

– Да нет, абсолютная рутина. И ушла, потому что наступило полное выгорание.

Она призадумалась:

– Хотя, вот одну историю вспомнила:

«Когда я пришла в отдел, меня поразило одно обстоятельство. На всех компьютерных заставках у оперуполномоченных, а проще – оперов, была одна и та же фотография юной девушки фантастической красоты. Я вначале стеснялась спросить, а потом у самого молодого поинтересовалась.

– Кто это?

Девушка была цыганкой, звали ее Сильвией. Историю Сильвии мне и рассказал этот опер.

После майдана и начала войны/беды на Украине цыганский табор, обычно живущий в Закарпатье, откочевал в Подмосковье, построил себе дома (кибитки стали фольклором) и…

Подольский район залихорадило, начались горячие денечки у оперов. Воровство расцвело! Махровым цветом! Все от мала до велика были при деле. Цыганенку 3-4 года, а он уже по сумочкам шарит и шарит мастерски. Что уж говорить про взрослых? Оформят, посадят, глядишь, уже снова вышел.

А Сильвия… Ну что Сильвия? Воровала виртуозно: пока на красоту ее заглядывались, кошельков и след простывал. Опера по заявлениям задержат ее, и тут же отпускают. Как не вспомнить Высоцкого: «Она ж хрипит, она же грязная, и глаз подбит, и ноги разные, всегда одета, как уборщица, а мне плевать, мне очень хочется». Классическая мужская психология. А опер, он кто?

То-то. Красота Сильвии, шаль ее цветастая с кистями, карты в каждом из многочисленных карманов в пышной юбке снились операм каждую ночь.

А правил своим маленьким народцем, как водится, барон. Жирный пузатый мужик, в недавнем прошлом перешагнувший «полтинник». То ли ввиду особых полувоенных обстоятельств, то ли от вседозволенности звания он держал при себе гарем из семи девушек. Одна другой краше…»

– Как же, – тихо вставила Елена, – вроде у них строго с браками. Добрачная жизнь не поощряется.

– Мало ли что было где-то и когда-то. Здесь было так.

Так, вот. Для взрослых слово барона было законом, а молодежь потихоньку начала проявлять характер. И первая красавица табора, 16-летняя Сильвия не ответила на мужской призыв барона, а позволила себе полюбить совершенно обычного парня.

Нам, чья кровь бежит вяло, не понять буйных страстей цыган – детей Востока. Да еще юных! Да еще прячущих тайную любовь! Подальше от завидущих глаз и загребущих рук.

А страсть стареющего вожака кто измерил? Как он выследил Сильвию с возлюбленным, никто не узнал. И как подпирал бревном ворота в сарае на краю села, тоже никто не узнает. Правда, пожар скрыть было невозможно. И дикие крики Сильвии. Когда примчались пожарные, было уже поздно. В сарае заживо сгорели Сильвия со своим возлюбленным. Экспертиза установила у нее двухмесячную беременность. Привлечь никого не удалось, барона никто не выдал. Не изменилось почти ничего. Только откочевала небольшая часть молодежи обратно в Закарпатье…»

Из глубины салона показались косметолог с клиенткой.

– Жду-жду, – профессионально фальшиво заулыбалась Елене косметолог. – В отпуск собираетесь, не боитесь «сгореть»? Кожу надо беречь…

– Сгореть? – рассеянно переспросила Елена.

НАТАЛЬЯ: мой жених стал добробатом и пришел меня убить

Наталья, оторвавшись от монитора ноутбука, сосредоточенно изучала игру света от старинной настольной лампы, купленной еще дедом. Он уверял, что она – источник не только света, но и вдохновения: освещала не одну сотню страниц написанных им детективных романов. Наталья, кандидат филологический наук, писала не роман, а, как всегда, научную статью. Дружба с русским языком у ее семейства в крови. Бесполезная, если не сказать, опасная дружба в условиях нынешней Украины.

Впрочем, она старалась избегать травли собственного мозга политическими эскападами. Вот и сейчас она тут же переключила ход своих мыслей. Текст не идет? Так, может, лампа, которая, как утверждал дед, всегда проливала вдохновение на чистый лист бумаги, сегодня капризно требует этот самый чистый лист с обыкновенной ручкой в придачу? Вместо монитора и клавы? Попробовать что ли?..

Она всегда была фантазеркой и, возможно, с удовольствием пошла бы на поводу у своих фантазий, но услышала вызов по скайпу. Из Киева звонила двоюродная сестра Светлана. Ее семья, все взрослые члены которой ездили в Киев на майдан защищать, по их словам, идеалы демократии, покинула Донецк сразу же после начала военных действий на малой родине. По политическим убеждениям. Наташа, как и ее родители, остались в Донецке. Наташа не усматривала в своем решении никакой политической декларации. К началу мятежных событий 2014 года она уже училась в аспирантуре – просто потому, что всегда мечтала так же, как отец, преподавать в университете русскую литературу. Кроме учебы, она практически каждый день помогала в одной из больниц Донецка в уходе за ранеными – просто потому, что там, куда везли полуживых добровольцев с линии фронта, покалеченных украинскими снарядами мирных жителей и безжалостно опаленных войной детишек, элементарно не хватало рук. Она туда мчалась каждый день не из каких-то соображений об участии в борьбе с фашистским киевским режимом – просто, возможно, давала о себе знать погруженность с самого детства в гуманистические идеалы русской литературы. «Профессия обязывает или сказывается профессиональная деформация – выбирай что хочешь», – отшучивалась она от уговоров мамы в какие-то дни никуда не ходить, потому что «та сторона сегодня вообще зверствует». Но все это тем не менее не отменяло родственных отношений.

Светлана во весь экран сияла жизнерадостной улыбкой:

– Привет, как дела?

– Да что-то не очень… Не идет статья в один научный журнальчик…

– Так, может, потому, что ты, украинка во всех поколениях, пишешь про чужой язык, причем про язык недружественного твоей стране государства?

– Я пишу про язык великой культуры, если ты еще не забыла.

– Ладно, ладно, не заводись.

Светик была не просто двоюродной сестрой, она – закадычная подруга детства и юности, с которой они ни разу, собственно, не поссорились. Да и сейчас, пребывая, как говорится, по разные стороны баррикад, девушки старались сохранить свои отношения. Света не была оголтелой националисткой – хотя бы в силу хорошего образования и воспитания. Вот и сейчас она попыталась смягчить свой выпад вполне умеренными рассуждениями о значении языка для формирования духа и души нации, основ государственности и т.д.

Наташа мягко ее перебила:

– Мне это, как ты понимаешь, все известно хотя бы в силу своей профессии. Но в силу того же я не понимаю, как все это правильное про украинский язык связано с фактическим запретом на Украине русского?

Света ответила предсказуемо:

– Ты же сама знаешь, с чем это связано. Украинцы плохо знают свой язык – может, хоть так научатся. Ты что сама не видишь, что у нас три президента из тех шести, что были в наличии, начинали свою трудовую деятельность на высоком посту с изучения языка страны, которой руководили. Смешно, ей-Богу. С этим надо было что-то делать. Вот президент Порошенко и начал предпринимать пусть радикальные, но правильные шаги.

– Я много раз просила тебя не упоминать эту фамилию. Он мой личный враг, но сегодня прощаю. Видишь конфетку – это соседи привезли тайными тропами гостинец с Украины. Так вот читаю, что написано на фантике, в который упаковывает свою сладкую бизнес-продукцию защитник украинского языка, бывший президент и непреходящий олигарх в шоколаде. С одной стороны, «Лiщина. Цукерки». С другой: «Лещина. Конфеты». Как видишь, маркетологи при делах. Теперь вопрос: почему то, что полезно для бизнеса Порошенко, то бишь двуязычие, под запретом для всей остальной страны?

Света уже понимала, что подняла ненужную тему и постаралась быстренько свернуть разговор:

– Ой, Наташка, как хорошо, что ты не официальный донецкий пропагандист. Умеешь быть доходчивой и не кондовой, то есть опасной вербовшицей в свои ряды. Ладно, пока-пока. Чмоки!

Сестра ушла с экрана, а Наталья вспомнила их разговор пятилетней давности, когда та так же резко удалилось, поняв, что не то ляпнула. Тогда она узнала от Светы, что Леша, ее Леша, ушел воевать в добровольческом украинском батальоне. Вся прежняя жизнь Наташи на этих словах подруги закончилась раз и навсегда.

В феврале 2014 года у них должна была быть свадьба. Наташа хотела именно зимнюю свадьбу – с беленькой меховой шубкой со шляпкой с вуалью. Раз уж ей достался такой принц. А Леша был настоящим принцем – умный, великодушный, красивый, успешный. Он завораживал ее все больше и больше с каждой новой встречей. А когда они стали близки, она после первой же ночи сказала Светлане: «Он взял меня в сексуальное рабство». У Натальи и до Алексея был определенный сексуальный опыт, но то, что она каждый раз переживала с ним, не поддавалось ни описанию, ни даже какому-то разумному осмыслению. «Это и есть любовь, Наталка», – нежно прижимал ее к себе Леша.

За месяц до свадьбы он уехал в Киев помогать Украине сделать европейский выбор, хотя всегда казался человеком как минимум здравомыслящим. Шла неделя, вторая, месяц, минула дата свадьбы, прошел еще месяц, другой… Леша звонил регулярно, оправдывая всякими неправдами свою задержку с возвращением. Они избегали опасных тем, говорили о чувствах, строили планы, договаривались еще чуть-чуть потерпеть разлуку. И вдруг этот звонок от Светланы: «Ты знаешь, что Лешка вступил в добровольческий батальон?»

А наутро после этого разговора украинские военные с какой-то остервенелостью обстреливали Донбасс. В пять часов утра. «Как фашисты», – шептала, поглядывая на тревожные чемоданчики у дверей, мама. Такие стояли у дверей квартир всех жителей непризнанных республик. В них документы и минимум всего необходимого – на случай, если придется покидать дом, когда в него попадет снаряд, или прятаться в подвале, переживая массированный обстрел. В голову Наташа тогда разрушительной молнией ударила фраза: «Это Леша по мне стреляет. Он пришел меня убить». Нелепая фраза неотступно роилась в ее голове и весь этот день, и следующий, и каждый раз, когда месяцы и годы спустя начинался обстрел. На любые его звонки она перестала отвечать: о чем говорить? Ей было, в принципе, наплевать, какими высокими идеями он вдруг воспылал, и насколько эти идеи противоречат ее взглядам. Она просто не могла взять в толк, как он мог стрелять по ее городу, по сути, по ней…

Наталья прервала череду воспоминаний, которые вот уже шесть лет выносят ей душу, мозг, любую надежду на счастливое женское будущее: в нее, казалось, навсегда вселился страх отношений с мужчиной, потому что он непременно предаст, расстреляет ее любовь. Наташа решительно придвинула к себе ноутбук и неожиданно обнаружила, что блок снят, текст, который не давался, пошел как по маслу. Вот счастье-то!

Р.S НАТАЛЬЯ, как еще две героини историй из этого сборника – НАДЕЖДА и АННА, родом из Донецка. Все три эссе написаны осенью 2020 года, до начала специальной военной операции Вооруженных сил России на Украине. Сейчас надо было бы, наверное, писать по-другому – жестче и принципиальнее. Но эссе написаны в то время – когда еще имело место определенное благодушие, когда украинцы, стоящие по обе стороны баррикад гражданской войны, находили общие темы для разговоров, не рвали родственные и дружеские связи по причине разных взглядов, когда из Киева еще звонили в Донецк и Крым, даже в Москву и наоборот, когда…

Именно донецкие эссе – своего рода ответ на вопрос, зачем опубликован этот сборник. Наши эссе – это наш призыв, несмотря на сложные времена, невзирая на невзгоды в собственной жизни, проявлять интерес к людям. Интерес, благодаря которому появляется внимание, участие, доброта, сопереживание, стремление помочь и защитить – то самое наше родное знаменитое чувство локтя.