Елена Суриц

Они шагали рядом – два мира чувств и понятий, неспособные сообщаться.

Хотя за окнами барака еще даже не начинало смеркаться, внутри было темно. Через открытую дверь слышались топот ног, одобрительные или насмешливые возгласы и звяканье – там играли в подкову. Рослый и Джордж вдвоем вошли в темный барак. Рослый протянул руку над столом, где валялись карты, и зажег электрическую лампочку под жестяным абажуром. Стол залил яркий свет, отвесно отбрасываемый вниз конусом абажура, а по углам барака по-прежнему густела тьма. Рослый уселся на ящик. Джордж сел напротив него. – Это не важно, – сказал Рослый. – Все равно мне пришлось бы почти всех утопить. Не за что и благодарить. – Может, для тебя это и не важно, – сказал Джордж, – а для него это очень много значит. Ей-ей, не знаю, как и загнать его сюда на ночь. Он захочет спать со щенками в конюшне. Так и норовит залезть прямо к ним в ящик. – Не важно, – повторил Рослый. – Ты про него верно сказал. Может, он и не больно много соображает, но работников таких я еще не видывал. Он, когда ссыпал зерно, чуть не до смерти замучил своего напарника. Никто не может за ним поспеть. Господи, первый раз вижу такого силача. – Ленни только скажи, чего делать, – отозвался Джордж гордо, – и он все сделает, ежели только соображать не надобно. Сам он не соображает, что ж делать, зато старательно исполняет, чего ему велено. Со двора послышалось звяканье подковы о железную стойку и негромкие одобрительные возгласы. Рослый чуть отодвинулся от стола, чтобы свет не бил ему в глаза.

Иногда буквально из кожи вон лезешь, доказывая гордому отцу или матери, что их возлюбленное чадо – просто ноль без палочки.

...стихи уж не годились, в ход шла проза; она вспомнила, как зачитывалась этим доктором из Норвича, Брауном, его книга и сейчас у нее под рукой. Тут, в тиши, она поклялась воспитать в себе – да не сразу дело делается, на это века уходят – дух сопротивления. «Что хочу, то и пишу», – сказала она себе и намарала двадцать шесть томов.

Иногда ей просто хотелось остановить кого-то на улице, кого-то хорошего, доброго с виду, и сказать: "Мне плохо".

плакать от досады, что я все еще жив. Пока я спал, выпал дождь, платье мое промокло насквозь, и я чувствовал промозглый холод в членах. Темнота стала еще гуще, я с трудом мог разглядеть лицо полицейского. – Та-а-ак! – сказал он. – А теперь вставайте. Я тотчас встал; если б он велел мне снова лечь, я повиновался бы. Я был подавлен и совершенно обессилен, да к тому же голод сразу начал снова меня терзать. – Эй вы, дурак, обождите! – окликнул меня полицейский. – Вы позабыли шляпу. Та-а-ак, теперь ступайте! – Мне тоже показалось, что я… что я позабыл… – бессвязно лепетал я. – Спасибо. Доброй ночи. И я поплелся дальше. Ах, если б теперь кусочек хлеба! Чудесный кусочек черного

– А еще к чему надо в ведьме присматриваться? – спросил я. – К глазам, – сказала бабушка. – Внимательно смотри в глаза, потому что у НАСТОЯЩЕЙ ВЕДЬМЫ глаза не такие, как у нас с тобой. Смотри в серединку глаза, туда, где обыкновенно сидит черная точечка. Если перед тобою ведьма, эта точечка будет без конца менять цвет, и ты увидишь то лед, то пламя, пляшущее в самом центре этой цветной точечки. И у тебя побегут мурашки по коже.

Тик-тик-тик - тикал граммофон.

-Отмечает время, - шепнул старый мистер Оливер.

-Которого нет у нас, - бормотнула Люси. - У нас только теперяшний миг.

-Разве этого мало? - думал Уильям. - Красота - этого мало?

Быть может. Быть может, в томто и новость, что мы это выносим – год и любовь. Цветы и плоды опадают, когда созрели, звери помнят себя, льнут друг к другу и этим довольны. Мы же, имея в запасе Бога, мы всегда не готовы. Мы сдерживаем свою природу. Нам не хватает

На чердаке яблоки. Так что снова вниз. Сад,