Роман

– И не ошибаемся ли мы, безапелляционно награждая званием «безвольного» человека, сидящего в грязной каморке и пьющего дешевое вино, или какого-нибудь босяка, ставя в пример ему делового человека, трудящегося не покладая рук, пробивающего себе дорогу в жизни, по-нашему – «волевого»?

Роман по-прежнему молчал.

А Николай Иванович, надев очки, продолжал свою мысль:

– На самом деле вполне вероятно, что у босяка-то воля совсем другая, противоположная воле к жизни, как черное противопоставлено белому. У босяка или у пьяницы – это воля к небытию, ибо небытие, то есть покой, не менее притягательны, чем сама жизнь.

Николай Иванович принял новый статус с той спокойной решительностью, на которую по-настоящему способны только русские интеллигенты, ломающие свою судьбу раз и навсегда.

Она смотрела, словно не видя его, но в то же время отдаваясь ему вся, без остатка.

– Я нашел тебя, – прошептал Роман, – я нашел тебя.

– Я жива тобой, – прошептала она.

– С тобой я могу все. Я умру и воскресну с тобой.

– Я жива тобой…

– Ничто, ничто не разлучит нас, ничто и никто не помешает нашей любви. Ни смерть, ни Бог…

– Я жива тобой, милый мой…

– И я, я жив тобой, родная, я спал, и вот я ожил, ожил с тобой, и я… я люблю тебя так, как не любил никого. Даже Бога.

– Я жива тобой, я жива тобой…

Он взял ее раскрасневшееся лицо в ладони и стал покрывать поцелуями.

— Ромушка, ты уж не обессудь, мы люди отсталые, не прогрессисты, постимся вот, — с улыбкой произнесла она, накладывая капусты. — И трапеза у нас монастырская.

— А окорок? — спросил Роман.

— Окорок, брат, по случаю твоего приезда. — Дядя, сосредоточенно щурясь, наполнял рюмки. — Мы же не знаем, может, ты давно уже всех богов к чертовой бабушке послал.

— Антоша, как тебе не стыдно! — качнула головой Лидия Константиновна.

— А что? — удивленно поднял брови Антон Петрович. — Дело молодое. В эти годы атеизм просто необходим. Я, брат, в тридцать-то лет эдаким хулиганом был. Никаких авторитетов, кроме матушки Науки и великого Иммануила. Звезды над нами, нравственность внутри нас. И ничего более. Ничего!

Он громко захрустел огурцом.

— Дядюшка, я безоговорочно в науку не верю. А поэтому окорока в страстную есть не стану, — проговорил Роман, принимая от тетушки свою тарелку.

— А вот это — молодец! — загремел дядя. — Правильно! Они, эти Дарвины, сами-то ни черта не знают, а туда же — людей учить подряжаются с их ланцетами да микроскопами. Не верь им, Рома, не верь ни на мизинец! И вот что, — он приподнял рюмку, — давай-ка выпьем за человеческую самостоятельность, за трезвый ум и истинную мудрость.

Видно, так уж устроено сердце человека - оно хочет перемен. Трудно видеть одно и то же лицо перед собою и бесконечно слушать одни и те же уверения в любви. Рано или поздно это становится похоже на дьяка, монотонно читающего о благих деяниях апостолов. Он читает о чудесном, но кого тронет этот жалкий фальцет?