Reviews of the audiobook «Царство Агамемнона», 8 reviews

Понять людей, находящихся на вершине власти, трудно, правильнее даже сказать, невозможно. Потому что тем, кого занесло так высоко, не надо думать о тяготах обычной человеческой жизни – еде, тепле, одежде, крыше над головой. Больше того, они о нас и о наших бедах знают лишь понаслышке, судят, может быть, уверенно, но понимают плохо, часто путаются. «Те, кто на вершине, живут в мире чисел со множеством нулей, единица для них не одна человеческая душа, а народ, который они к тому же именно сейчас ведут в Землю обетованную. Ведут, – говорил отец, – не ведая страхов и сомнений. То есть, – объяснял он, – здесь необходима иная математика, но мы, простые смертные, никогда ее не поймем, как и сами правители – она выше нашего понимания. Оттого, – продолжал отец, – Грозный и писал – ясно, что так и думал, – что каждый, кто невинно погибнет от рук его, праведного царя и наместника Бога на земле, будет спасен. Именно это слово “спасен”, – объяснял он, – тут главное; вдобавок освобожден от мук Страшного суда». Дальше, – продолжала пересказывать отца Электра, – Иван говорил об убитых им как о кроновых жертвах. Да, распалившись на кого-то гневом, он мог и убить, если, на свою беду, ты оказался поблизости. Но и это было правильно, потому что дальше кровь, что в нем кипела, успокаивалась; насытив гнев, он кротчал и снова верной дорогой вел народ к Небесному Иерусалиму. Когда речь заходила о Грозном, отец часто поминал и другое. Говорил: ты меряешь свою вину по соседу, повторяешь, что если он невиновен, то и тебе нечего предъявить. Мы одно. Но гора Синай свидетельствует о другом. Она говорит, что народ, весь целокупно, стоит оставить его без попечения, с восторгом впадает в ересь, отдается греху. Изваяет поганого тельца и сутки напролет отплясывает вокруг него. И тут вступает в силу правило каждого десятого. Виновны все, то есть и лично ты, вне всяких сомнений, тоже виновен, но в искупительную жертву по неизреченной милости приносят лишь каждого десятого. Остальные, если покаются, до поры до времени будут прощены, смогут вновь вернуться на дорогу, что ведет к спасению. И еще одна мысль отца из тех, что я запомнила, – говорила Электра. – Когда речь заходила о тяготах обычной жизни, он говорил, что те, кого судьба от них избавила, не взрослеют, до конца живут не ведающими греха младенцами. Личные покои – которые они так редко покидают, так этого не любят, – суть «детская»: запершись в ней, они играют до самозабвения. Причем, продолжал отец, как правило, в Священную историю. Играют, играют и до самой смерти не наиграются. Отсюда – что они дети и ни мы их, ни они нас понять не в состоянии – следовал еще один вывод. При мне он объяснял нашему соседу в Ухте, что единственные, чьим мнением на их счет мы можем доверять, это другие правители. И не важно, о чем речь: о планах или о том, что в итоге из них проистекло, вылупилось на свет божий. Вышеупомянутого царя Ивана IV Васильевича Грозного, повторял отец, вправе судить лишь император Петр I да наш Иосиф Сталин. Оценки остальных (неважно, оправдывают они Грозного или клеймят) не стоят ломаного гроша.

Жители Восточного округа обнаружили, что в магазине на Проспекте Буденного продают запрещенные сыры и масло из Германии и Финляндии. Москвичи уже написали жалобу в Россельхознадзор, передает телеканал "Москва 24". Жалоба поступила в московское управление Россельхознадзора несколько дней назад. Как оказалось, в небольшом несетевом магазине можно собрать полную санкционную корзину, включая заграничный сыр и масло.

Третьей работой Сметонина, что я вспомнила, – говорила Галина Николаевна, – была статья о Русской общине. Он писал, что если на территории, подотчетной крестьянскому «миру», происходило серьезное преступление – убийство, татьба, – власть требовала от полицейского урядника безо всякого промедления сыскать и представить разбойника. Но случалось, что вор долго не находился – может, был залетный – сегодня здесь, а завтра ищи ветра в поле, и тогда община, чтобы уладить дело, выдавала на правеж кого-то из самых пустых и никчемных своих членов. Бедняга прежде знал, что для «мира» он обуза, что ни в крестьянском труде, ни в ремесле от него нет никакого проку, что он недоразумение, а не человек. Теперь же, без вины виноватый, он шел на каторгу, понимая, что крестьянский «мир» наконец сыскал ему применение. Подобрал очень важную и очень нужную службу, благодаря которой у общины и дальше не будет недоразумений с полицией. За это и сейчас, и потом его еще не раз помянут добрым словом.

Тут, по словам Кошелева, кто-то из зэков спрашивает: всё же как так получилось, что он, человек церковный, бывший семинарист, к двадцать четвертому году превратился в идейного коммуниста? Учитель отвечает и на этот вопрос, говорит, что еще в начале восемнадцатого года к ним в самарскую семинарию приехал правящий архиерей, владыка Анастасий. Заняв кабинет ректора, он вызывал к себе одного воспитанника за другим и каждого спрашивал, что тот думает о происходящих событиях, то есть к чему нам всем следует готовиться. Он, Жестовский, тогда сказал владыке, что ревнители благочестия считали, что литургия есть временное осуществление Царства Божия на земле. Но сейчас немалая часть народа убеждена, что нынешнее общее дело – строительство коммунизма – есть не временная, а именно что нескончаемая, никогда не прерываемая литургия. Соблазн сподобиться этого силен – новый Израиль вряд ли устоит. В общем, с одной стороны, церковь отдалась ереси, а с другой, я сам пошел работать на завод и там в свою очередь попал под обаяние прелести, о которой уже говорил – страстно увлекся идеями большевиков о справедливом, научно организованном обществе. Был убежден, что все мы и очень скоро будем жить при коммунизме, в раю, построенном собственными руками и здесь, на земле. Я, – рассказывал Жестовский, – настолько был этим увлечен, настолько считал своим, что даже решил, что без меня не обойдутся, необходим и мой личный вклад в строительство земного Иерусалима. В двадцать пятом году я разработал план создания нового пролетарского языка, а когда был арестован, рассудил, что, раз органы возбудили дело против человека, столь преданного делу партии, значит, теперь и в ГПУ правит бал отъявленная контрреволюция. Ни при каких условиях нельзя брать греха на душу – сотрудничать с ними. Я, – возвращается, с чего начал, Жестовский, – ушел в полную несознанку, почти целый месяц будто воды в рот набрал. Меня день за днем тягали на допросы, но я твердо стоял на своем, отказывался давать какие-либо показания. А потом, сам не знаю как это вышло, может, просто накопилась усталость, я ответил на совершенно невинный вопрос, и будто плотину прорвало. Я говорил, говорил – и не мог остановиться. Закончил уже под утро – и вдруг почувствовал в себе такое же ликование, как после исповеди. И дальше так было всякий раз, когда давал признательные показания. То же было в ссылке или уже на воле, когда я писал еженедельные отчеты районному уполномоченному, который меня прежде завербовал, так же, – объяснял Жестовский, – и тут, на зоне, когда со мной хочет переговорить лагерный кум. Возможно, – продолжал он, – это невыносимое облегчение знакомо и вам: но откуда оно, я не знал, ведь жизнь как была собачьей, так и оставалась. Жрать нечего и нечего на себя надеть, чтобы хоть немного согреться. Годами не видишь ни жены, ни детей, может, их больше вообще не увидишь, тут, в вонючем, насквозь промерзшем бараке и подохнешь, а потом с биркой на ноге ляжешь где-нибудь посреди болота на лагерном кладбище. Но однажды вдруг понял, что это не просто правильно, а так и было задумано, потому что в царстве сатаны кабинет следователя или подобный ему кабинет оперуполномоченного есть наша настоящая исповедальня”. “Здесь, – вел дальше Кошелев, – кто-то из нас ему говорит: что же получается, Николай Осипович? С одной стороны, вы называете советскую власть сатанинской, с другой – требуете не только ничего от нее не скрывать, наоборот, со всей возможной искренностью сотрудничать. Выходит, вы призываете нас, своих учеников, не за страх, а за совесть служить сатане? Разве такой путь может вести к спасению? Жестовский, – продолжал Кошелев, – говорил лишь о том, что каждого из нас касалось напрямую, никогда не забредал ни в какие философские дебри; среди прочего, мы и за это ему благодарны. Так и тут нам было сказано следующее: «Я и об этом много думал, спрашивал себя, проверял, почему? Нет ли здесь подвоха? И вот к чему пришел: в самом деле, ведь власть сатанинская, а я убеждаю вас ей служить, даже ссылаясь на подписку о неразглашении говорю об этой службе как о таинстве, как о приобщении к таинству. С церковью понятно – ушел Христос, с Ним из храмов ушла и благодать. Но с государством сложнее. Апостол Павел говорил, что всякая власть от Бога, любая власть, разницы нет, языческая она или христианская. Ясно, что о советской власти Павел ничего не знал, но с языческими царями он дело имел, от них и смерть принял. И всё равно твердо стоял – что от Бога. Почему так? Да потому, что государство, какое ни возьми, в этом, – говорил Жестовский, – они едины: поставлено Богом, чтобы уберечь нас от смут и общего хаоса, который косит народ, будто траву, не разбирает, кто прав, кто виноват. Ясно, что это – уберечь от хаоса – к советской власти тоже относится. Получается, что и в наше время толику благодати власть сохраняет, оттого и требует от церкви, чтобы ее поминали в ектеньях. Отсюда и остальное». «Ну хорошо, – сказал тот же голос и, хотя вокруг зашикали, Жестовский велел его не прерывать. – Многих из нас на следствии день за днем избивали, били до полусмерти, некоторых покалечили, заставляя дать показания на людей, которые были ни в чем не виновны. Бывало, что и на людей, которых мы вообще не знали. Как нам тут следовало себя вести, Николай Осипович? Подписывать протокол, который подсунул следователь, или быть готовым претерпеть любые муки, но не подписать?» «Нет, – сказал Жестовский, – обязательно подписать. Почему так? – продолжал ваш отец. – Мы то и дело повторяем, что пути Господни неисповедимы, провиденциальный смысл очень многого в нашей жизни был и останется от нас скрыт, мы его не узнаем. Верховная власть есть наместница Бога на земле, смысл того, что она делает, опять же тайна, и, когда она соглашается приобщить вас к ней, сделать своим соучастником, напарником, не отказывайтесь, наоборот, отнеситесь к этому с доверием и уважением. Потому что разве человек может знать, что за люди, на которых вас заставляют дать показания? Может, они замышляли новую гражданскую войну или, хоть и не со зла, по недомыслию, тормозили наш путь в коммунизм, а то были просто не такие, как все, и это мешало власти управлять остальными? Так и так судьба их уже решена, и ваши показания нужны для одного – соблюдения формальных требований закона. Оттого пускай каждый знает: какой бы протокол на следствии ни подписал, он прав и никакого греха на душу не взял. Но всё еще серьезнее, – продолжал Жестовский. – В людях накопилось чересчур много зла; чтобы нас отмолить, спасти, божий мир должен до краев наполниться благодатью. То есть необходимы тысячи тысяч новых святых и великомучеников. Государство, которое заставляет нас давать показания на будущих невинно убиенных, и мы, которые их даем, сообща творим эту искупительную жертву. Несомненно, – закончил он тогда, – Высшей силе она угодна».

Вот, например, другое воскресенье. А так всё то же: и зона, и бараки, и петляющая между ними тропинка. По словам Кошелева, отец начинает с того, что на его месте сказал бы, наверное, любой, кто относит себя к истинно православным христианам. Говорит, что мир сделался царством зла, все мы предались и продались сатане. Спаситель ушел, бросил нас на произвол судьбы, когда понял, что нам уже не поможешь, мы сделали свой выбор. Раз в мире больше нет Спасителя, то нет и Земли обетованной, идти некуда, наш нынешний путь, о чем уже не раз шла речь, не дорога, а стояние у горы Синай. Это стояние милость и снисхождение. Великая милость и великое снисхождение. как путь – первый сметонинский парадокс. Как долго мы тут будем стоять? А кто его знает, может, и до скончания веков. В чем суть этого стояния? Как и при Моисее, наше стояние при Синайской горе есть гражданская война, и она не кончается, год за годом нон-стоп, без перерыва всё идут и идут новые чистки да казни. Тут вопрос: но ведь когда убивают каждого десятого, и снова каждого десятого, и снова страдают невинные. «Это касается нас всех, – все мы спрашиваем и вашего отца, и себя: виновен ли лично я или просто попал под раздачу?» Во-первых, отвечает учитель, знать свою вину не может никто, это, так сказать, дело не нашего разумения, и юрисдикция это тоже не наша, о таких вещах известно одному Господу. Кроме того, тому же Господу никто не мешает так расставить народ, чтобы каждым десятым всякий раз оказывался именно виновный, а безгрешные тихо-мирно шли по своим домам. «Но почему же нам не приходит в голову, – повторяет слова отца Кошелев, – что, может быть, Господу и стараться не надо, не надо тасовать нас, будто колоду карт, как говорят шулеры, правильно ее заряжать, потому что среди нас нет невинных? Разве не все отплясывали вокруг тельца и разве опять же не все мы добровольно перекинулись, взяли сторону антихриста? Спаситель как столп посреди чистого поля стоял-стоял один-одинешенек, лишь потому ушел, что понял, что никому из нас не нужен». Господь при горе Синай, после того как евреи с согласия Аарона отлили себе тельца и несколько дней скакали вокруг него как оглашенные, предлагал Моисею всех их, а отнюдь не каждого десятого, пустить под нож, а от Моисея породить новый народ. Смирился только потому, что Моисей наотрез отказался. Но раз виновны мы все, невинных в нашей среде нет – сколько ни ищи, никого не сыщешь, – значит, что Гражданская война, что последующие казни, даже если от них погибнет больше, чем каждый десятый, есть не кара Господня, милость и снисхождение. Великая милость и великое снисхождение.