Quotes from the audiobook «Близкие люди»
ваясь принимать совсем готовое здание, и нужно
значимость. От денег с гордостью отказался, а не обращать на него внимания в последнее время стало очень трудно. Движение против
Саша Волошина всегда старалась жить так, чтобы окружающим было совершенно ясно, что в ее жизни все не просто хорошо, а прямо-таки превосходно.
Поначалу это была игра с самой собой. Она придумала эту игру, когда стало совсем худо и неизвестно было, где взять силы, чтобы жить дальше. Игра позволяла делать вид, что силы есть, и они вправду появлялись.
В последнее время делать вид удавалось все хуже и хуже.
Когда-то, еще в школе, он прочитал о том, что всеми событиями на Земле управляют вовсе не те, кто громче всех кричит и размахивает флагом на баррикадах. Можно кричать и размахивать сколько угодно - хоть всю жизнь! - и даже не догадываться о том, что все это - исполнение чьей-то чужой и более сильной воли.
что спятил он, допился, стало быть, а потом понял, что нет, не похоже. Ну? Давай-давай, рассказывай,
аптекарем и ничего не заметил. Я оставила феназепам в кармане халата, а халат повесила на стул, который стоял рядом с его постелью. Как будто я просто его там забыла. Но я не забыла. Я знала, что
неправильно. Это нужно исправить. И прежде всего следует разобраться, откуда она взялась, эта девица, и какую роль будет играть в намечавшейся маленькой – или большой, там видно будет – жизненной драме Павла Степанова. Нет, вечер не зря прошел. Не зря, не зря… Прежде всего следует позвонить и поделиться наблюдениями. И узнать, как давно это продолжается. «Ах, Степан, Степан, зачем же ты девушку-то втравил в собственную и даже некоторым образом абсолютно личную драму?.. Напрасно втравил, совершенно напрасно. И жить-то тебе осталось всего ничего, а ты такие сложности создаешь окружающим! Впрочем, – тут водитель усмехнулся, – тонкостью мышления Павел Степанов никогда не отличался». Он знал это давно. Он знал это с самого начала, и звонок Степана ничего к этому знанию не добавил – ему и так все было ясно. Вот только что теперь делать, он не знал. Он, черт побери, совершенно не мог себе представить, что он должен делать дальше. Тупица, ублюдок, сукин сын!.. Он ничего не предпринял и допустил, чтобы Степан в конце концов обо всем узнал. Слизняк, подонок!.. – Вадик, – сказала жена тихо, – о чем ты думаешь? Что с тобой, Вадик? Всю дорогу от тещиной квартиры она не разговаривала с ним, потому что он посмел явиться к одру в очередной раз помиравшей мамочки три часа спустя после того, как поступил первый сигнал о помощи. Он даже выключил телефон, чтобы жена не могла ему позвонить, а это был ужасный проступок, требовавший принципиального осуждения и сурового наказания, каковые немедленно воспоследовали. Жена перестала разговаривать, и ее чудные грустные серые глаза то и дело наполнялись слезами, которые неспешно стекали по бледным щекам, и она осторожно и любовно промокала их снежно-белым носовым платком. Но… Впервые в жизни Чернову было наплевать на ее слезы, обиды и молчание. Ему было наплевать так явно, что даже она моментально поняла это. Он не приставал, не вздыхал, не томился, не обрастал чувством вины – чем дальше, тем больше, – не лез с расспросами, не просил извинения. На мамочку едва взглянул, упреки пропустил мимо ушей. – Мне нужно побыстрее домой, – сообщил он ошеломленным матери и дочери. – Валь, если ты со мной едешь, я тебя жду в машине. – Но вы же и так опоздали, – начала было теща дрожащим голосом. – «Скорая» была три раза, – подхватила жена, но вконец обнаглевший муж не слушал. – Ну так что? – перебил он. – Ты со мной едешь или не едешь, я не понял? Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так уж плохо, потому что жена мо
почти к дому подъехал. От Профсоюзной
Он умер, и изменить в этом уже ничего нельзя, вот в чем самая главня жизненная подлость.
Никто вместо нее не ответит на страшные вопросы, которые в последнее время совершенно обнаглели и лезли из всех щелей. Ей нужно было подумать, а думать она боялась. Не думать было гораздо безопаснее.
