Quotes from the audiobook «Мои странные мысли», page 2
Управляя кафе "Бинбом", Мевлют стал более преданным и страстным продавцом бузы, чем когда-либо раньше. Когда он кричал "Буу-заа" на полуосвещенных улицах, он не просто взывал к закрытым шторам, скрывавшим жизни целых семей, к голым неоштукатуренным стенам или к псам, чье незримое присутствие он чувствовал на темных углах улиц; он также обращался к вселенной у себя в голове. Потому каждый раз, как он кричал "Буу-заа", он чувствовал, как образы его мыслей вылетают у него изо рта, словно пузыри со словами в комиксах, чтобы раствориться на усталых улицах, подобно облакам. Каждое слово было предметом, и каждый предмет был образом. Он ощущал теперь, что улицы, на которых он продавал бузу, и вселенная у него в голове - одно и тоже. Иногда Мевлют думал, что он, может быть, единственный, кто открыл эту замечательную истину. Или, возможно, это был Божественный свет, который Всевышний одарил его одного. Одолеваемый смешанными чувствами, он выходил из кафе и шел вечером домой, а потом бродил в ночи с шестом на плече, и именно тогда он открывал мир своей души, отраженный в тенях города.
Раньше, когда Мевлют торговал пловом на улицах, он мог стоять весь день на холоде, но был свободен. Он мог отпустить свои мысли на волю, он мог повернуться спиной к миру когда хотелось. Теперь же он прикован к магазину. Днем он отрывал взгляд от кассы и пытался мечтать, утешая себя мыслью, что чуть позже увидит своих дочерей, а потом пойдет продавать бузу.
Это история жизни и ежедневных размышлений торговца бузой1 и йогуртом Мевлюта Караташа. Мевлют появился на свет в 1957 году в самой западной точке Азии, в одной бедной деревеньке Центральной Анатолии, из которой виднелся берег скрытого туманом озера. В двенадцать лет он приехал в Стамбул и всю жизнь прожил только там, в столице мира. В двадцать пять лет он украл в своей деревне одну девушку; это был очень странный поступок, который определил всю его жизнь. Он вернулся в Стамбул, женился, у него родились две дочери. Он постоянно трудился на разных работах, торгуя то йогуртом, то мороженым, то пловом, то служа официантом. Но он никогда не переставал вечерами торговать бузой на улицах Стамбула и выдумывать странные мысли.
Мевлют жил в Стамбуле уже сорок три года. Первые тридцать пять лет ему казалось, что с каждым годом он все сильнее привязывается к городу. А позднее, с годами, он начал чувствовать, что Стамбул становится ему чужим. Неужели это происходило из-за миллионов людей, которые бесконечным людским потоком стекались в Стамбул, строили там свои дома и торговые центры? Теперь Мевлют видел, что в городе снесены не только жилища, которые были построены к 1969 году, когда он приезжал в Стамбул, не только лачуги гедже-конду в бедных районах, но красивые здания вокруг Таксима и в Шишли, которые простояли по сорок лет. Казалось, что люди, которые жили в тех старых домах, ушли из времени, которое было отведено им в городе. Когда те люди исчезли вместе со своими домами, новые люди на их месте построили новые дома - выше, мрачнее, уродливее,в этих домах было больше бетона. чем когда-либо прежде, - и стали жить в них. Всякий раз, когда Мевлют смотрел на эти тридцать- и сорокоэтажные здания, он понимал, что у него нет ничего общего с этими новыми людьми.
В османской поэзии нарцисс обычно был символом глаз: так как женщины в прежние времена почти полностью закрывали свое тело, мужчины могли видеть только их глаза, и поэтому вся диванная и народная поэзия была посвящена почти исключительно глазам. Мевлют подробно рассказал жене обо всем, что он узнал от учителя, добавив от себя: "Когда тебя манит пара таких прекрасных глаз, ты теряешь себя и даже забываешь о том, что ты делал".
Охваченный пылом воспоминаний, Мевлют вспомнил, каким важным было то самое письмо про нарциссы, которое он отправлял из гарнизона. Теперь он тогдашний не казался себе просто пылким молодым человеком; тогда он представлял себе прекрасную девушку, которой были адресованы все эти слова. Да, да, он видел образ юной девушки, почти ребенка, чьи нежные черты проступили теперь с исключительной четкостью. Девочка, образ которой заставил сердце Мевлюта колотиться быстрее, была не Самиха. Это была Райиха.
Перед глазами Мевлюта возвышалась громадная стена из окон. Город, могущественный, дикий, пугающе реальный, по-прежнему казался недостижимым - даже для него. Сотни тысяч окон казались ему бесконечным множеством глаз, которые следят за ним. Они меняли цвет в течение дня, а по вечерам освещали сумерки светом, отдаленно напоминавшим дневной. Ребенком он любил смотреть издали на огни большого города. Они казались ему волшебными, завораживали. Высота была прекрасна, хоть и пугала. Стамбул до сих пор мог заставить Мевлюта вздрогнуть.
Мевлют серьезно задумался: на другом конце Кюльтепе и на других холмах появились новые, странные люди, которые поселились в оставшихся гедже-конду. Они проживали в очень дальних районах Стамбула, в кварталах, расположенных за вторым транспортным кольцом. Эти люди приходили в центр города, таща за собой огромные сумки на колесиках, и рылись в мусорных баках. Город так разросся, что в отдаленных кварталы не то что дойти невозможно - до них невозможно за день доехать на машине. Еще Мевлюта поражали дома в этих новых районах, похожие на мираж впустыне, такие высокие, что их было видно даже с другого берега Босфора. Мевлюту нравилось любоваться ими.
В один из таких моментов уныния он увидел, как по телевизору катятся гигантские волны из океана его собственных темных мыслей. Его беспокоило, что, если к осени не найдется подходящей работы, он не сможет купить девочкам в школу учеьники, тетради и платья, не будет денег на пропитание и на газ для плиты.
«Благослови Создатель счастье вашего очага!»
