Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV

Но Малерб крепко держал его за руку и не расположен был отпустить.

– Куда вы бежите таким образом, любезный Бассомпьер? У вас такой унылый вид! Не случилось ли с вами чего-нибудь неприятного?

– Ничего, ничего… Но мне некогда…

– Если бы вы знали, как я рад встретиться с вами!

– Очень лестно… Но мне надо идти, очень далеко…

– О! Я вас не оставлю… Мы пойдем вместе.

– Я иду за мост…

– Тем лучше, это мне по пути…

– Нет, вы шли в Лувр…

– Я после туда вернусь. Решительно, у вас весьма расстроенный вид.

– Ничего…

– Меня обмануть нельзя… Я уверен, что с вами случилось что-нибудь неприятное…

– О!

Бассомпьер сделал знак нетерпения, такой грозный, что Малерб счел за лучшее не настаивать.

Он шел, запыхавшись, возле своей жертвы, которая делала огромные шаги в надежде ускользнуть.

Они дошли до берега Сены. Бассомпьер остановился на минуту в нерешимости и перешел через мост. Поэт искусно воспользовался минутной остановкой, чтобы перевести дух.

– Любезный господин де Бассомпьер, – продолжал он, – вы не можете вообразить, до какой степени я рад встрече с вами… Я непременно желаю знать ваше мнение о стихах, которые король приказал мне сочинить и которые я несу к нему… Вы слышите?

– Да, слышу.

– Надо вам знать, что король теперь влюблен в одну удивительную красавицу… Вы, может быть, желаете узнать, кто она?

– Нет.

– Тем лучше, потому что мне запрещено вам говорить… Кажется, вы знаете ее очень хорошо… Я назвал ее в своих стихах Орантой… Вам нравится имя Оранта?

– Нравится.

– Оранта, то есть та, которая находится в полном цвете молодости и красоты… Короля я назвал Алкандром… Алкандр – значит сильный и мужественный человек.

Бассомпьер не слушал. Он услыхал стук тяжелой кареты, величественно приближавшейся. Он остановился, узнав карету герцогини Ангулемской, и стал в стороне под навесом лавки парфюмера.

В этой тяжелой карете легко могли бы поместиться восемь человек. Теперь там сидели только герцогиня Ангулемская и ее племянница. Герцогиня Ангулемская в правом углу, прислонившись к подушкам, дремала. В левом углу Шарлотта де Монморанси, задумавшись, подпирая подбородок рукой, машинально смотрела на дома и прохожих.

Она вздрогнула, увидав Бассомпьера, который, смотря на нее страстно, приложил руку к сердцу и сделал вид, будто становится на колени. Она ответила очень холодным поклоном и опустила маленькую кожаную занавеску, привешенную для того, чтобы скрывать от нескромных глаз внутренность этого ходячего монумента.

Бедный обожатель остался на месте с жалобным и расстроенным видом, совершенно ошеломленный тем, что прелестная Шарлотта де Монморанси не ответила иначе на его красноречивую пантомиму.

– Неужели в самом деле она меня не любит? – сказал он вполголоса после минутного размышления. – Неужели король одержал надо мною верх?.. Это невозможно…

Насмешливый хохот заставил его повернуть голову. Он увидал позади себя Малерба, о котором забыл и который присутствовал при всей сцене. Несчастный влюбленный с гневом сжал кулаки и пошел еще скорее прежнего. Но он имел дело с упрямцем, твердо решившимся поставить на своем.

– Я вам не пропел еще моих стихов, – сказал Малерб, догоняя Бассомпьера, – я очень ими доволен… Вы не знаете, в нем дело? Оранта и Алкандр разлучены.

– Оставите ли вы меня в покое? – закричал грозным голосом Бассомпьер, который вышел из терпения и остановился, скрестив руки с страшным видом. – Ваш Алкандр – смешной старичишка, слышите ли вы? А ваша красавица Оранта… шлюха!..

После этой прекрасной выходки он повернулся и бегом бросился к мосту.

– А! Он сказал: смешной старичишка, – пробормотал Малерб, глядя вслед Бассомпьеру с насмешливым видом.

Освободившись от своего преследователя, Бассомпьер замедлил шаги, поправил костюм, растрепавшийся от этого бешеного бега, и, повернув голову, приметил на пороге лавки молоденькую и хорошенькую торговку, которая, встретившись с его взглядом, потупилась, покраснела и медленно вошла в лавку.

Видя, что она исчезла, Бассомпьер сделал движение со своей стороны, но после минутной нерешимости продолжал путь большими шагами к улице Гашет.

В конце моста он обернулся. Лавочница опять стояла на пороге и следила за ним глазами. Опять она спряталась, и опять Бассомпьер остановился в нерешимости…

На этот раз нерешимость была продолжительна; он машинально сделал три шага назад, потом передумал и сделал пять шагов вперед, потом, наконец, остался неподвижен и стал крутить свои усы с озабоченным видом.

На колокольне собора Парижской Богоматери пробило полдень. При первом ударе Бассомпьер вздрогнул.

– Уже! Надо идти к коннетаблю, а не то…

Он бросил последний взгляд позади себя. Улыбаясь и краснея, лавочница показалась снова.

На этот раз он не выдержал, быстро повернул и подошел с решительным видом к лавке, рассматривая ее сверху донизу и стараясь увидеть очаровательное личико лавочницы за грудой материй, наваленных на узком окне, – этакой непреодолимой баррикадой для нескромных взоров.

Не видя никого, Бассомпьер решительно вошел. В лавке царствовал полусвет, так что можно было увидеть женщину за прилавком.

Он пошел в ту сторону, натыкаясь на тюки, и, приподняв шляпу, с обольстительной улыбкой сказал:

– Сударыня, простите человека, которого ваши прелестные глаза…

– Что вам угодно? – спросил пронзительный голос.

Обольститель остался разинув рот и вытаращив глаза: перед ним сидела беззубая старуха, смотревшая на него сквозь очки с недоверчивым видом.

– Что вам нужно? Что вы спрашиваете? Надо было отвечать.

– Я спрашиваю… я спрашиваю…

– Может быть, носовые платки…

Бассомпьер ответил не задумавшись:

– Конечно… носовые платки…

– Большие, средние, маленькие?.. У меня есть во все цены: в три су, пять, семь, десять, даже в два ливра.

– Я предпочту в три су.

Старуха сделала презрительное движение и начала раскладывать на прилавке материю, на которую Бассомпьер не смотрел, заботясь увидеть, в каком углу скрывается девушка, которую он видел в дверях.

– Сколько вам отрезать? Дюжину, две, три, четыре?

Бассомпьер машинально наклонял голову.

Через четверть часа, не обнаружив никого, он обернулся и увидел, что старуха, вооружившись длинными ножницами, разрезала материю на квадратные куски; три высокие горы носовых платков, доходившие почти до потолка, лежали на прилавке. Он вскрикнул от удивления:

– Я этого не покупал!

– Извините…

– Это невозможно… Тут будет сморкаться мне и моим потомкам на три столетия!

– Это не мое дело… Теперь довольно?

– Довольно? Слишком много. Я ничего не возьму…

– Вы возьмете все… Вы выбрали.

– Я ничего не выбрал.

– Да!

– Нет…

– Вы сделали знак головой.

– Я не делал знака… Во-первых, я пришел сюда не затем, чтобы покупать носовые платки.

– Зачем же вы пришли?

– Это не ваше дело.

– Вот как!.. Я это подозревала – вы вор.

– Я – вор?!

– Караул! Вор! Вор! Караул!

– Замолчите ли вы, я вам объясню…

– Караул! Вор!

Раздраженный Бассомпьер, не зная, как заставить ее замолчать, ударил кулаком в груду носовых платков, возвышавшихся между ним и старухой, и та исчезла под обрушившейся кучей платков. Крики ее еще усилились. Она теперь кричала:

– Убивают!

Маленькая дверь, находившаяся в глубине магазина, отворилась, и человек, одетый чрезвычайно щеголевато, с обнаженной головой, без плаща, бросился на Бассомпьера, который хотел уже обратиться в бегство. Они посмотрели друга на друга.

– Кончини!

– Бассомпьер!

Удивление сделало их неподвижными и безмолвными, как статуи. Старуха, все под кучей платков, продолжала кричать.

– Не тревожьтесь, – успокоил друга глухо Кончини, – эта женщина сама не знает, что говорит, я заставлю ее замолчать!

Он указал рукой на дверь.

– Вы можете идти, и я даже советую вам сделать это, прежде чем взбунтуются соседи…

Когда Бассомпьер вышел из лавки и услыхал, что дверь заперлась за ним, он машинально поднял глаза на вывеску, на которой были представлены два ангела, безобразно размалеванные. В первом этаже тихо отворилось окно, высунулась белая рука, и записка, сложенная вчетверо, спустилась на землю. В записке стояли только эти слова: «В девять часов, на Разменном мосту». Бассомпьер поднял, прочел, и все это продолжалось не долее нескольких секунд.

Приподняв голову, он очутился лицом к лицу с толпой соседей, которых привлекли крики старухи и которые рассматривали его с любопытством.

Он оттолкнул их, бросился бежать и остановился шагов через триста, спрашивая себя: «Что мог там делать фаворит королевы?»

Во весь этот день он не думал более о Шарлотте де Монморанси.

VII

Пока Бассомпьер переживал эти приключения, король в Лувре велел призвать к себе Сюлли, который сделался самым верным, самым мудрым советником короля.

Годы еще увеличили серьезный вид, который в молодости, при веселом дворе короля Наваррского, наградил его прозвищем Пугало. Его длинная седая борода, совершенно голый череп, чопорная и торжественная походка, жеманный костюм устарелого фасона и потертой наружности делали его постоянным предметом шуток при дворе и находили пощаду только в глазах короля, нежность и доверие которого к Сюлли были неограниченны.

Но Генрих был еще молод сердцем и духом; он любил окружать себя молодыми людьми; он любил, чтобы вокруг смеялись, и строгие лица пугали его. Старый слуга часто был забываем в Арсенале, где проводил дни и ночи за прилежной работой и куда король отправлялся к нему, когда хотел говорить с ним о государственных делах, когда капризы Марии Медичи или дерзости Кончини выгоняли его из дворца. Тогда разговаривали о прошлом, о том времени, когда молодой Росни подвергался приключениям на больших дорогах во Франции, вслед за королем Наваррским…

Сюлли призывали в Лувр только в важных случаях. Поэтому он явился в большом волнении, зная, что король выздоравливает, и предполагая, следовательно, что случилось какое-нибудь важное политическое или, может быть, домашнее событие.

Но беспокойство его было непродолжительно, потому что, как только он вошел в комнату короля, тот весело приподнялся на кровати.

– Ты знаешь новость, Сюлли? Он отказывается! Он отказывается!

– Кто отказывается?

– Бассомпьер… Он не женится на девице де Монморанси.

– В самом деле! И это все?

– Да… Чего же еще ты хочешь?

– Да благословит вас Господь, государь!.. Этого я уже не ожидал… Вы заставляете меня бежать сюда, вы мне кричите: он отказывается! Я воображал, что герцог Савойский отказывается от Ломбардии… Вместо этого Бассомпьер… Тем хуже, я опять попался; лучше бы мне оставаться в Арсенале составлять итог налогов…

– Не сердись; ты теперь все ворчишь… Мы поговорим, и твои страшные цифры подождут.

Сюлли подумал с видом человека, который принимает важное решение.

– Если я уж пришел, то лучше поговорить с вами об одном предмете, который я откладываю уже несколько дней.

– Хорошо, ты мне это расскажешь… Выслушай прежде, что я решил. Я выдам Монморанси за Конде… Чему ты смеешься?

– Я не смеюсь… я кашляю.

– Странный способ кашлять… Будь откровенен; ты думаешь, что я устраиваю этот брак, потому что Конде дурак, совершенно не знающий женщин и которого можно водить за нос…

– Однако, государь…

– Но ты забываешь, что ты сам советовал мне устроить этот брак, что ты сам две недели тому назад находил вместе со мною, что возражения де Бульона были очень благоразумны и что девица де Монморанси – единственная невеста во Франции, приличная для принца Конде… Ты даже прибавил, что нельзя и думать позволить ему жениться на девице де Майен, дочери Гиза… Правда это?

– Правда… Я считаю этот брак очень полезным для государства…

– Ну, когда так?

– Решительно вы сегодня не в духе… Но я хочу быть снисходителен. У вас готово нравоучение, я даю вам право прочитать его мне…

– У меня нет больше нравоучений, государь; я все истратил понапрасну…

– Вы таинственнее иезуита, мой милый! Хотите хоть один раз выказать мне глубину ваших мыслей? Одобряете вы этот брак, да или нет?

– Одобряю, государь.

– Это большое счастье… Ну, когда так, не будем об этом говорить.

– Напротив, будем… Еще надо праздновать свадьбу?

– Хорош вопрос! Как будто первый принц крови может жениться на Монморанси без того, чтобы не праздновать свадьбы!

– Еще издержка, которая порядочно опорожнит вашу шкатулку…

– Мою шкатулку!.. А деньги с пошлин! Вы становитесь несносны, Сюлли…

– Очень сожалею, государь, но я обязан напомнить вам, что деньги с пошлин назначены на первые издержки войны…

Лицо короля омрачилось.

– Война еще далеко, – сказал он.

– Для чего вы откладываете ее, государь?

– Могу ли я поступать иначе?.. Властен ли я в моих поступках? Все здесь соединились против меня. Это всеобщий заговор, и мне не дают времени исполнить мои планы. Даже в моем семействе… – Он остановился, потом тряхнул головой, как бы желая прогнать мучительную мысль, и продолжал: – Мы после поговорим об этом… Лучше расскажи мне, что ты хотел сказать.

– Ах! Государь, я боюсь, что известие, принесенное мною, растравит ваши горести.

– Дело о Кончини, не правда ли?

– Да…

– Я так и думал… Что он еще сделал?

– Он хочет купить Ла-Ферте.

– Ла-Ферте! – вскричал король, вздрогнув. – Но это княжеское поместье, Ла-Ферте стоит миллион!

– По крайней мере, государь… между тем, как ваш народ умирает с голоду, когда на парижских улицах десять тысяч человеческих существ не имеют куска хлеба, чтобы утолить голод, ни полена дров, чтобы согреться, когда королевская казна пуста, когда недостаток в деньгах мешает вам исполнить самые дорогие ваши планы, обеспечить величие и первенство Франции, итальянский искатель приключений, приехавший сюда нищим, находит миллион, чтобы покупать княжеские поместья…

Король, потупив голову, казался погруженным в глубокую задумчивость.

– Боже мой! – пробормотал он. – Что они сделают с Францией и с престолом моего сына, когда меня не будет?

– Для чего предвидеть?

– Разве я бессмертен? Притом ты знаешь предсказание…

– Можете ли вы верить подобным глупостям?

– Кто знает, что может случиться!.. Но слава богу! Я еще жив, и они должны ждать… Этого скандала не будет, если б мне пришлось казнить…

– Не надо сильных мер, государь…

– Однако я не могу позволить… Послушай. Ступай сейчас к королеве; это ведь опять от нее удар… Скажи ей, что я запрещаю…

Сюлли сделал такую гримасу, что король остановился.

– Ты боишься?..

– Боюсь… Нет, не то… Но я уже вам сказал, что я не признаю сильных мер и…

– И…

– Предпочел бы другое поручение.

– Все равно; скажи ей, что это возбудило толки, что это неприлично; все, что найдешь нужным. Поверни дело по-своему, но хорошенько растолкуй ей, что этого нельзя; понимаешь?

– Совершенно, государь, но не думаете ли вы, что другой, пользующийся более меня расположением королевы, Бельгард, например, или Бассомпьер…

– Нет, нет, это будет замедлением… Притом я желаю, чтобы именно ты… потому что они не любят тебя…

– Хорошо, государь, иду!..

– Ла-Ферте, это уже слишком!.. Так ему мало властвовать здесь вместо меня! Надо еще…

Сюлли, видя, что король не обращает внимания на него и что повиноваться надо, повторил во второй раз:

– Иду, государь, иду!

Он вышел из комнаты торжественнее и чопорнее прежнего.

VIII

Мария Медичи разговаривала с Кончини, когда паж, приподняв портьеру, доложил громко, что герцог де Сюлли желает иметь честь быть принятым королевой.

– Сюлли!.. Здесь!.. Точно ли?

– Он сам назвал себя.

– Что же случилось? Он пришел с поручением?

– Он не сказал ничего.

Итальянец сказал пажу отрывисто:

– Впусти.

Паж опустил портьеру и тотчас ее приподнял.

Королева и ее фаворит инстинктивно придвинулись друг к другу, как бы боясь опасности, и успели только обменяться быстрыми взглядами.

Сюлли остановился у дверей и низко поклонился. Под его торжественной походкой и несколько спесивым видом проглядывало замешательство, даже боязнь.

Наступило довольно продолжительное молчание, будто каждый из трех действующих лиц в этой сцене боялся заговорить.

Мария Медичи начала говорить первая. В голосе ее было волнение.

– Какое происшествие привело вас сюда? Королю не сделалось хуже?

– Вовсе нет; здоровье его величества, напротив, значительно улучшилось… Я принес вам поручение короля…

– Поручение!.. Почему же, если он желает говорить со мною, не позвал он меня к себе?

– Не знаю…

– А!.. Какое же это поручение?

Сюлли не отвечал и взглянул на Кончини. Королева с гневом топнула ногой.

– Я позволяю синьору Кончини оставаться.

– Однако…

– Я хочу, чтобы он слышал то, что вы скажете мне…

– Как вам угодно.

– Ее величество позволяет мне оставаться, – сказал Кончини. – Я тем более признателен королеве, – прибавил он, окидывая Сюлли с ног до головы презрительным взглядом, – что, если я не ошибаюсь, ваше поручение касается меня.

Сюлли повернулся к нему спиной и обернулся к королеве.

– До короля дошли слухи, что синьор Кончини намерен купить Ла-Ферте…

– Что я вам говорил? – сказал Кончини с насмешкой. – Я угадывал по угрюмому виду герцога, что дело идет обо мне…

– Молчите! – сказала королева с благосклонным видом. – Дайте говорить господину де Сюлли; вы будете отвечать после.

Итальянец с досадой раскинулся на огромном кресле и сделал Сюлли знак рукой.

– Продолжайте…

– Я имею честь говорить с ее величеством, а не с…

– Хорошо, хорошо, – перебила Мария Медичи, – я слушаю вас.

– Я сказал уже вашему величеству, что король узнал о намерениях синьора Кончини и поручил мне выразить вам свое неудовольствие.

– Свое неудовольствие, мне! Но разве это касается меня? Для чего он не обращается к синьору Кончини?

– Он предполагает, что замечание с вашей стороны будет лучше принято…

– Это насмешка?

– Нет… но расположение вашего величества к синьору Кончини…

– Я отдаю свое расположение кому хочу и не желаю, чтобы мне мешали выбирать моих слуг. Прошу вас передать эти слова королю и самому помнить их…

– Я не знаю, чему обязан этим предостережением…

– Если вы меня не понимаете, то я понимаю сама себя… А теперь, если мой царственный супруг желает сделать меня посредницей его неудовольствий, скажите мне, в чем дело.

– Дело идет о покупке Ла-Ферте…

– Вы уже говорили об этом… сколько раз еще будете вы повторять?

– Последний, если вы удостоите выслушать меня.

– Мне кажется, я слушаю вас уже полчаса… Я полагаю, король назвал вам причины своего неудовольствия?

– Франция бедна; большие дороги покрыты несчастными, у которых нет ни крова, ни одежды, ни пищи, которых нищета доводит до самых опасных крайностей. Парижский народ умирает с голоду, и в последний выезд его величества целые толпы неимущих собрались около его кареты и громкими криками требовали хлеба…

– Эта картина очень печальна… но какое отношение имеет она к тому, что вас привело?

– Король опасается, что в настоящую минуту эта покупка произведет неприятное впечатление и его народ станет роптать.

– Какое смешное опасение!.. Народ станет роптать… Уж не умирать ли нам с голоду, чтобы доставить удовольствие французским нищим?

– Ваше величество не так понимаете меня… Дело идет о ваших собственных интересах, и опасение огласки…

– Огласки!.. Где вы видите тут огласку, позвольте спросить?

– Народ увидит…

– Я уже вам сказала, что не забочусь о мнении черни… Я не знаю, какую странную роль играете вы здесь, господин де Сюлли… Вы осмеливаетесь говорить мне об огласке… Перестаньте, пожалуйста, объясняться загадками и скажите мне, о какой огласке вы шумите так.

– О состоянии синьора Кончини… Это состояние позволяет ему тратить миллион на покупку поместья, когда все французское дворянство разорено, когда буржуазия страдает.

– Разве запрещено иметь состояние в настоящее время?.. Притом синьор Кончини иностранец.

– Вся Франция это знает… Вся Франция знает также, что, когда он приехал сюда в свите вашего величества девять лет тому назад, у него не было ничего в кармане…

Мария Медичи сделала два шага к Сюлли, протянув руку; глаза ее сверкали гневом.

– А! Вы сказали наконец!.. Вот чего вы не осмеливались сказать прежде… Вот что вы осмеливаетесь повторять каждый день королю, что вы осмеливаетесь распространять в публике… Неужели вы думаете, что я не знаю ваших проделок?..

Мария Медичи остановилась, и ее запальчивость вдруг стихла. Старый министр, сначала боязливый, почти робкий, гордо поднял голову, когда разразилась гроза. Он часто говорил жестокие истины Генриху IV и научился пренебрегать королевским гневом. Отрывистым и резким голосом, высоко подняв голову, без смущения и фанфаронства он отвечал:

– Я уже имел честь заметить вашему величеству, что я буквально передаю поручение короля…

Кончини, равнодушно и насмешливо присутствовавший при начале разговора, и лицо которого мрачнело мало-помалу, по мере того как разговор принимал тон более неприятный для него, встал с дерзкими движениями. Но решительный вид и презрительная надменность Сюлли заставили его одуматься, поэтому он только бросил на него взгляд, полный ненависти, и опять сел, не сказав ни слова.

Королева обратилась к Сюлли:

– Вы, может быть, правы… Я не стану стараться узнавать, кто мог вбить в голову короля подобные идеи… Если вам дано это поручение, отвечайте королю, что синьор Кончини властен располагать своим состоянием, что он распоряжается им как хочет и что я не считаю себя вправе вмешиваться в его частные дела.

– Могу ли я, по крайней мере, сказать королю, что ваше величество постараетесь не допустить…

– Опять!.. Эта настойчивость…

– Внушена участием к пользе вашего величества… Народ не привык отделять имени королевы от имени Кончини и припишет престолу ответственность за неблагоразумие…

– Пусть народ делает что хочет – неужели надо вам это вечно повторять?.. Притом он знает, что думать… Очень мне нравится забота короля о достоинстве престола, и я очень сожалею, что он не всегда думал так… особенно в то время, когда хотел посадить на этот престол Габриэль д’Эстре… и мало ли еще кого!..

– Король мог делать ошибки, но народ от этого не страдал.

– Как же пострадает народ, позвольте спросить, если синьор Кончини купит Ла-Ферте?

– Народ не должен знать в это время нищеты и голода, как щедро награждала королевская рука иностранного фаворита.

– Но кто может помешать мне награждать моих слуг? Скажите мне, совестится ли король расточать деньги своим любовницам?

– Король не расточает по весьма основательной причине: у него нет денег…

Кончини вполголоса сказал что-то по-итальянски; слова его поразили королеву; она взглянула на него, потом пристально посмотрела на Сюлли.

– Извините, – сказала она с притворной вежливостью, – что я не поняла раньше цели вашего посещения… Его величество желает, без сомнения, заставить меня наполнить его шкатулку.

Министр сделал движение, но королева не дала ему времени раскрыть рот.

– О! Вы напрасно трудились… Я принесла ему приданое, слава богу, довольно значительное, и не моя вина, что половина была уже промотана, когда я приехала… Я сделала достаточно, и не мне поправлять беспорядочное состояние финансов…

– Беспорядочное состояние финансов! – вскричал Сюлли, задыхаясь от гнева.

Сдавленный хохот напомнил ему о присутствии Кончини и внушил непримиримое желание мщения. Старый министр вдруг сделался спокоен, отвесил низкий поклон и сказал совершенно хладнокровно:

– Ваше величество не так перетолковали мои слова. Поручение, данное мне королем, имело очень простую цель… Король поручил мне напомнить вам, что Ла-Ферте – владение княжеское и что как глава французского дворянства и хранитель своей чести он ни в каком случае не может позволить синьору Кончини купить это поместье.

Он поклонился еще раз и направился к двери. Но оскорбление на этот раз было слишком явно выражено, и Кончини потерял хладнокровие. Он бросился и остановил Сюлли за руку.

– Очень советую вам не брать на себя подобных поручений.

– Очень жалею, что не могу исполнить вашего желания… Я буду повиноваться моему государю…

– Ну, если вы так любите служить посредником, потрудитесь отнести мой ответ.

– Какой ответ? Я, кажется, ничего вам не передавал и обращался к одной королеве…

– Это все равно, вы понимаете меня… Речь идет обо мне; все ваши слова увеличивают оскорбления, которыми осыпает и меня ненависть короля…

– Мне никакого нет дела до ваших оскорблений…

– Тем лучше, потому что вы скорее поймете, что и я также пренебрегаю ими… Это-то я и прошу вас повторить королю… Скажите ему, что если он хочет борьбы, то я вступлю в нее, что я его не боюсь, что я иду ему наперекор… иду наперекор, слышите ли вы? И что если он пошевелится, то с ним случится несчастье…

Сюлли вздрогнул.

– Хорошо… Будьте уверены, я сейчас же повторю все это королю.

Он вышел, не повернув головы. Оставшись одни, королева и итальянец обменялись странными взглядами.

– Кончини, – сказала Мария Медичи тихим голосом, – вы заходите слишком далеко… Я уже сто раз говорила вам, что вашим неблагоразумием вы дадите возможность догадаться.

– Что за беда!.. Так не может продолжаться долее, пора прекратить это тиранство.

Мария Медичи не отвечала; погруженная в глубокое размышление, она сидела, опустив голову. Фаворит стал перед нею.

– Помните, о чем мы говорили, когда этот презренный старик прервал нас? Надо ждать?

– Не знаю…

– Вы еще не решились… еще не довольно оскорблений! До чего должен он довести свои обиды и презрение к вам? Отвечайте; я должен знать, могу ли остаться здесь или мне отправиться в Италию…

Королева оставалась с минуту в задумчивости, сложив руки, как будто молила Бога внушить ей ответ, потом, тряхнув головой с решительным видом, встала.

– Нет, я не колеблюсь более… Я и так слишком долго терпела…

– Узнаю вас наконец…

– Вы видели герцога Эпернонского?

– Он наш… Король запретил ему самовольно собирать пошлину и в то же время отнял у него Мец… Д’Эпернон, пораженный и в своем состоянии и в своем могуществе, поклялся отомстить…

– А эта женщина?

– Генриетта д’Антраг? Ее ненависть к королю доходит до бешенства.

– Я этому бешенству не верю… Она была слишком много любима, и в решительную минуту воспоминание об их прошедшей любви заставит ее забыть свои клятвы.

– Не думайте этого… У этой женщины совсем нет сердца; она не любила никогда… Возвышенная почти до престола, почти королева, потом брошена, забыта… она не простит никогда… Потом что мы ее держим надеждой брака с Гизами…

– Но ведь надо же, чтобы эта надежда не сделалась химерой, готовой исчезнуть… Гизы никогда не согласятся; все их надежды обращаются на девицу де Монпансье, богачиху Монпансье…

– Гизы взбешены… Они хотят во что бы то ни стало помешать браку герцога Вандомского с девицей де Меркер, который передаст их состояние незаконному сыну короля… Выгоды всех их требуют, чтобы дела пошли по нашему желанию и чтобы какое-нибудь событие…

Кончини понизил голос, как будто боялся, что его услышат стены.

– …Какое-нибудь непредвиденное событие, – продолжал он, – отстранило эту опасность и позволило им осуществить их намерения.

– А Генриетта?

– По окончании дела от нее можно отвязаться.

– А до тех пор?

– Ее будут забавлять ложными обещаниями… и, если понадобится, на ней женятся… Впрочем, она и не подумает требовать исполнения обещаний. На ней все будет лежать; она сначала должна примирить Гизов с герцогом Эпернонским… Это нелегко…

– Роль, которую дают этой женщине, слишком велика… Против моей воли она пугает меня…

– А до тех посмотрите, как она может быть полезна нам!

– Это правда… Пусть же она действует!.. Но уверены ли в ней, по крайней мере?

– Ручаюсь за нее, как за всех. Я уже их видел.

– Вы уже их видели! Гизы здесь?

– Нет, они должны остаться позади до последней минуты… ни герцог Эпернонский, ни Антраг…

– Вы говорили с ними?

– Да…

– Ясно?

– Довольно ясно…

– И вы не боитесь?

– Их – нет… Мне не нужно было рассказывать им подробно; они прекрасно поняли меня с полуслова… Генриетта уже сообщила мне, что у иезуитов есть под рукой молодой безумец…

Мария Медичи отступила на несколько шагов; она слегка побледнела.

– Молчите, Кончини, – сказала она задыхаясь, – молчите! Есть вещи, которые я не хочу ни знать, ни слышать.

Кончини низко поклонился с насмешливой улыбкой на губах.

– В таком случае я ухожу…

– Вы опять придете?

– Вечером, конечно… Кстати, скажите мне… Сейчас, прежде чем пришел сюда, я встретил Бассомпьера там, где предпочел бы, чтобы он меня не видел.

– Где же это?

– В одной лавке на Малом мосту… Но не в этом дело. Этот ветрогон может нарушить мои планы…

– Какие планы?

– Вы их узнаете… Главное пока – привлечь его на нашу сторону.

– Это невозможно: он слишком привязан к королю.

– Полноте, он такой фанфарон!

– А! Вы вот чего желаете… Хорошо, я попытаюсь.

IX

Кончини ушел. Он направился по коридорам к большой лестнице и, проходя мимо кабинета короля, остановился на минуту и прислушался.

Слышался громкий хохот.

Генрих IV играл в кости с де Бульоном, Роклором и герцогом де Бельгардом. Он был очень весел и прерывал игру, чтобы подшучивать над Сюлли, который стоял возле игорного стола, печально опустив голову на грудь, нахмурив брови, скрестив руки, и казался подавленным тяжестью большой горести и большого неудовольствия.

Шутки не умолкали. Сюлли наклонился к королю и сказал ему очень тихо, так, чтобы играющие не услыхали:

– Государь, вы помните, что дали мне поручение к королеве?

– Помню! И все жду от тебя ответа.

– Я не могу дать вам ответ при этих господах.

– Стало быть, это очень важно?

– Чрезвычайно важно, государь… Вы поймете, услышав это, что я больше расположен плакать, чем смеяться…

Генрих, несколько взволнованный, положил кости, встал и направился хромая – он в первый раз встал с постели – к амбразуре окна, где внимательно выслушал рассказ Сюлли о его свидании с королевой, об угрозах итальянца.

– Это все? – спросил он спокойно, когда Сюлли замолчал.

– Да, все, – ответил тот, удивленный этим спокойствием. – Я надеюсь, что ваше величество примете строгие меры. Это уже чересчур, надо положить конец… Дело идет не только о достоинстве короны, о государстве, о жизни, может быть…

Генрих печально улыбнулся.

– Завтра… может быть, мы подумаем.

– Завтра?..

– Увы! Мой бедный друг, я счастлив сегодня… Я чувствую, что здоровье возвращается ко мне… Дай мне насладиться спокойно моим счастьем… хорошие дни так редки!

– Но, государь, эта потеря…

– Они не посмеют… Они угрожают и только… Притом моя жизнь в руках Господа… Спокойствие, спокойствие прежде всего!

Он вернулся к своему месту у игорного стола, между тем как Сюлли, черты которого еще более омрачились, ушел, с отчаянием качая своей белой и голой головой.

X

Девять часов пробило на колокольне собора Парижской Богоматери.

Малый мост был почти пуст.

Дверь лавки под вывеской «Два ангела» тихо отворилась; женщина, закутанная в темный плащ, совершенно скрывавший ее стан, тихо вышла и, осмотревшись вокруг боязливо, направилась быстрыми шагами к центру города.