День девятнадцатый, 6 сентября
Утром я решил побродить немного по городу. Настроение было приятным. Вдумчиво-бестолковый какой-то настрой. На небе тяжёлые тучи были посечены золотом пробивающихся солнечных лучей. Было влажно, но достаточно тепло. Бредя по разбитому тротуару мимо какого-то административного здания, из намертво вкрученной болтами в асфальт корзинки я взял свежий выпуск местной газеты. «Родители, внимание!» – гласил заголовок одной из статей на первой странице. «Просмотрите сообщения в социальных сетях и на мобильных устройствах ваших детей. Доказан третий случай “управляемого” самоубийства в нашем городе…»
Я уже встречал это интересное словосочетание – «управляемое самоубийство», смысловая нагрузка позволяет сказать – дистанционное убийство, но, наверное, для журналиста именно самоубийство – более яркое слово. Это выражение относится к гремящему по всем городам символу детских самоубийств. Я уже неоднократно видел листовки, статьи, слышал радиовещания, призывающие остановить это безумие. Безумие под названием «Красная рыба».
«Красная рыба». Освещённая недавно во всех СМИ игра, даже распиаренная чёрным пиаром, под предлогом обратить внимание родителей на игры детей. Как будто это единственная опасная игра. Все люди заигрываются. Кто-то, как сын Ханта, в экстрим, кто-то в тусовки, становясь алкоголиком или наркоманом, кто-то под флагом благого протеста в защиту каких-нибудь прав, в борьбу за идеалы. Даже в любовь можно заиграться и, генерируя страдания, довести себя до помешательства или самоубийства.
В этой игре безликие кураторы постоянно навязывают тему самоубийства, подталкивают выполнять травмоопасные задания. И это ужасно. Но разве раньше не было самоубийств? Они были всегда. Суицидальных случаев не прибавилось, они объединились под общим флагом «Красной рыбы». И СМИ лишь привлекает своими сюжетами самоубийц.
Отвратительно, что эта группа смерти стала, не без помощи СМИ, щитом для дебильных родителей, которые потеряли своих детей. Очень просто свалить причины трагедии на безликую нематериальную сущность, на словосочетание. Никакие законы и никакие ограничения не помогут спасти людей от самоубийства, если жизнь не в состоянии предложить им более подходящий вариант.
Краснолицый, беззубый мужик, потерявший дочь, лёгшую под поезд, со стеклянными глазами в слезах проклинает создателей «Красной рыбы» и винит их во всём. И все ему сочувствуют, несмотря на то, что он трижды привлекался за сексуальное насилие над ребёнком, но был оправдан в связи с тем, что девочка отказывалась от своих показаний по просьбе матери.
Алкоголички-матери, потерявшие истощённых сыновей, спрыгнувших с заводской трубы, в истерике бьются о надгробья детей и продолжают пить, оправдывая теперь это горем.
И богатые дамочки рвут волосы, и богатые отцы посыпают голову пеплом. Их чадо наглоталось сильнодействующих препаратов. Недосмотревшая няня уже где-то в лесу, под слоем мокрой грязи. Виновата она и, конечно, «Красная рыба».
«Красная рыба» – это ужасно и недопустимо. Но принять свою вину сложнее, чем свалить всё на символ, назвав его сектой. Единственный путь обратить «Красную рыбу» во благо – увидеть, сколько людей готовы идти под этим флагом, почему они этого хотят, постараться избавиться от причин суицидальных наклонностей или хотя бы освещать, именно почему происходят самоубийства, а не оправдывать всё призрачной, уже почти мифической «Красной рыбой». Использовать группу смерти как средство мониторинга. Даже изолировав или уничтожив создателей игры и саму игру, не получится уничтожить самоубийства как факт. Лучше держать тогда руку на пульсе.
День двадцатый, 7 сентября
От долгого сна после вечерней дозы ядов спина и бока ныли. Достаточно приятная боль. Роб встал очень раздражённым. Не умываясь и не чистя зубы, тут же вставил в них сигарету и запыхтел часто, делая глубокие затяжки. Гера не хотела просыпаться. Она куталась в одеяло и недовольно сопела, силясь спрятаться от прохладного воздуха и табачного дыма…
– Когда тебя как шлюху пользуют на работе, заставляя делать ненавистные вещи за деньги, которых тебе хватит только на еду и лечение от социотриппера, ты себя чувствуешь нормальным человеком и с пренебрежением отдаёшь, просто отдаёшь часть денег мне, надеясь, что я смогу влиться в ваши ряды и начать такую же убогую жизнь. А я просто живу, просто забираю твои деньги…
– Что?
– Я больше тебе скажу. Знаешь, зависимость от общественного мнения – нынешний бич человечества. Не наркотики, не алкоголь, не курение. Всё это херня. Причём этой хернёй они тоже пользуются. Понимаешь, о чём я? Нельзя то, нельзя это, а то общество скривит рожу в отвращении и отвернётся от тебя. О господи, общество отвернётся от меня! Да похер вообще.
Большинство людей скорее думают о том, как к их действиям отнесётся общество, нежели, что их идеи дадут им. Боятся оказаться изгоями. И ты знаешь, что это общественное мнение убило огромное количество людей? Детей! Ты даже не представляешь, сколько трупов новорожденных сейчас плывут по канализациям мира, из-за того что рождены вне брака или несовершеннолетней, или от неизвестного отца, или ещё как-нибудь это рождение жизни не согласовано с распространённым общественным мнением. Задумайся. Я же сознательно шлю всё это общество…
Он отхлебнул из бутылки и тут же закурил.
– И теперь уже общественное мнение, точнее, общественное одобрение – это желанная вещь, которую можно купить за смешное тупое блевотное действие. Засунь палец в нос и заслужишь чуточку одобрения. Чем больше у тебя одобрения, тем больше его будет в будущем, оно растёт. И если ты совершенно убог, продажен, беспринципен, то сможешь даже получить реальную прибыль от желающих пропихнуть свою дурь…
– Что случилось, Роберт? – пытался я перебить это пламя злобы.
– Дурной сон. Родители убили в утробе младшего брата, добрачного…
Последние слова он еле выговорил, засыпая и утопая в своём наркотическом бреде. Или не бреде.
Валяться в подвале я больше не мог и вышел подышать относительно свежим воздухом.
Играя со встречным ветром в футбол катящимся мусором, я беззаботно бродил вокруг вокзала. В небе тусклое солнце совсем не грело, обозначало своё присутствие серо-песочным диском. На бордюре старого тротуара еле шевелилась умирающая оса. Она медленно, но с огромным старанием протирала передними лапками свои усики, иногда безуспешно пыталась перевернуться с бока на все шесть лап. Я взял её за крылья, чтобы рассмотреть поближе. Она затанцевала в руках, выбрасывая свой тайный кинжал из стороны в сторону. Насколько совершенны эти насекомые, а осы – совершенные хищники.
Когда я зашёл в подвал и включил фонарик, меня встретили вялый мат и недовольные лица Роберта и Геры. Они сидели в обнимку на куче тряпья, облокотившись на стену. У их ног лежал пластиковый пакет, наполненный клеем, и запах от него доносился до меня. Роберт что-то бормотал. Я не стал его слушать, не мог сдержать слёз и злости, видя, как убивают себя дети, погружённые в жестокую безнадёжность мира. Я вылез на улицу, сделал несколько глубоких вздохов и пошёл прочь от ужасов городского подземелья.
Направление у меня уже давно было, а дороги мне не нужны. Я брёл, погрузившись в свои мысли, цепляя на штаны засохшие колючки и вдыхая взбудораженную мной дорожную пыль.
Через несколько часов блуждания по узким улочкам и редким оврагам я вышел к гниющей язве Алиота. Городская свалка смердела, перерабатывая отбросы города. Вороны шумно кричали в разборках за пропитание. Обходить свалку было очень далеко. Она раскинулась на десятки квадратных километров. Я пошёл напрямик.
Наслоение мусора проседало под ногами, тут же заполняясь выжимкой смрадной жидкости. Где-то на середине полигона стоял маленький киоск, похожий на моё бывшее рабочее место. Я решил не подходить близко. У входа в ларёк стояли на трясущихся ногах два пожилых человека в обносках и с бранью пытались выдернуть друг у друга из рук сетчатый мешок подгнившей картошки. Третий мужчина сидел на ободранном кресле с пафосным видом и медленно поглаживал сидящего на подлокотнике лишайного кота. Он взглянул на меня, прищурив один глаз, и казалось, смотрел мне в спину, пока я не пересёк эту страну гудящих мух и жуков, барахтающихся в помойном гнилье.
Улёгся спать в посадке около дороги под грудой наваленных веток. Это было ужасное решение, но ноги ныли от усталости, и состояние после этого ядовитого приключения последних дней было отвратительным. Трижды за ночь приходилось вставать, отжиматься и приседать, чтобы хоть немного согреться.
День двадцать первый, 8 сентября
Утром, нисколько не выспавшись, я решил попробовать остановить на дороге машину, чтоб с относительным комфортом продолжить путь. Уже через полчаса я сидел на своём рюкзаке в конце прохода в автобусе, едущем в Бенетнаш. Меня подобрал водитель пыхтящего автобуса за полцены, без места.
Люди посматривали на меня с недоверием. У некоторых на лице угадывалось отвращение, у других любопытство. Для одних я был бездомный бродяга, для других путешественник. А кто был я? Что из этого правда? Есть ли правда? Является ли правда истинной? Может быть, правда – это субъективное мнение, укладывающееся полностью в рамки личного опыта и менталитета, а истина более глобальна и консенсуальна? Истина одна, и все отклонения от неё – ложь?
Это более интересный вопрос, чем вечная загадка о яйце и курице, где ответ, найденный путём логики, вполне меня устраивает. И первым, безусловно, было яйцо, из которого вылупилась первая курица. А снесло это яйцо нечто почти куриное – куроящер, куроаптерикс. Почти, но ещё не совсем курица. Шаг эволюции. Я забылся в дреме.
Наверное, всё же правда – это понятие субъективное, в то время как истина одна, бескомпромиссная и объективная. Всё, что от нее отлично, – ложно. А я, наверное, тогда путешественник, ведь дом у меня формально есть, а от бомжа меня отличает наличие конечной, хоть и туманной цели.
Мы заехали в город по узким разбитым улочкам, которые слились в грандиозной ширины дорогу. Встречное движение отделяла протяжённая клумба с коричнево-бордовыми цветами и рекламными баннерами. Этот проспект придавал городу какое-то неосязаемое величие. И даже серость безыскусных зданий по обеим сторонам дороги лишь придавала фундаментальности центральной части города.
Автобус свернул направо и уже через пару сотен метров высадил нас у большого вытянутого здания вокзала. Ещё один день был прожит.
Спать сегодня, видимо, придётся в зале ожидания вокзала. Здесь достаточно тепло и безопасно. В моём положении этого вполне достаточно.
Мой сон, или скорее бессонницу, постоянно прерывал голос, оповещающий о прибытии и отправлении автобусов с рекламными блоками между ними.
День двадцать второй, 9 сентября
Проснулся я, ощущая будто бомжи ночевали у меня во рту. Приведя себя в порядок в загаженном общественном туалете, я отправился на охоту. Полные, укутанные в многочисленные слои одежды женщины, все похожие как родные сёстры, предлагали скудный ассортимент тошнотворных блюд: жареные пирожки с различными начинками, жареные хот-доги, острая маринованная морковь и квашеная капуста, но других вариантов не было.
Получив порцию ядовитой энергии, я отправился осмотреться. Город был когда-то словно целиком отлит из бетона. Архитектурный минимализм совместно с лишённостью зданий цвета кроме серого создавал впечатление монохромности мира. Пройдя пару кварталов, застроенных жилыми бункерами, я вышел на большую площадь, оконтуренную высокими хвойными деревьями. В центре площади высился монумент павшим за становление нашего государства. Три представителя различных рас вздымали флаг в знак окончательной победы.
Победы над чем? И для чего? Большинству не понятно. Достаточно просто этого слова. Для многих это защита родины, для других объединение союзных государств в одно и уничтожение зла в лице противников. Я думаю, что всё это – очередной обман. Ведь что такое родина? Разве это политические границы? Или культурные? Или, может быть, климатические, природные? Для меня родина – это среда, в которой я могу чувствовать себя комфортно и на данный момент – это почти весь земной шар, ведь я биологический вид, появившийся в результате миллионов лет эволюции и приспособленный жить не в пределах вымышленных границ, а в принципе, на этой планете. Всё остальное – ложь. Рамки, в которые людей загоняют власти для достижения своих далеко не благородных целей. Родина малая, может быть, и она есть – это любовь к знакомым с детства полям и лесам, к прохладе осеннего воздуха, но отнюдь не любовь к вождю или пограничному забору. Культурно за тысячелетия человеческой истории никто не остался девственным, всё давно смешалось, а остатки кажущейся архаичной культуры, которую мы считаем своей, вполне могут оказаться совсем чужой. Потому патриотизм – это, наверное, политическое чувство и политический инструмент.
На улице было значительно теплее, чем в предыдущие дни. И я решил, что сегодня заночую на крыше какого-нибудь здания с интересным видом и, выспавшись, отправлюсь дальше. Удалившись от центральных улиц города, я быстро нашёл подходящее место. Пятиэтажное здание с открытым выходом на крышу и не закрывающейся входной дверью со стороны двора. С крыши открывался вид на павшего монстра. Какой-то завод, утыканный трубами, словно ящер с шипастым гребнём, смотрел в мою сторону выбитыми окнами. Я решил спать здесь. Сходил в ближайший продуктовый магазин и, купив простой еды, вернулся назад. К тому времени солнце уже садилось, и монстр ожил пламенем заката. Его гребень приобрёл розовый оттенок, а в осколках битого стекла заиграл огонь.
Пришедшие сновиденья не напугали, несмотря на свою яркость и кошмарность. Мне снились горящие в поле люди. Они горели, словно были сотканы из пластиковых прутьев, отекая и капая обугливающейся плотью на землю, падали на колени, и их крики замолкали, сменяясь чавкающим потрескиванием. По какой-то причине мне было тепло от этого зрелища, будто меня согревал этот огонь.
В неуловимый момент я внезапно осознал, что тепло и танцующее пламя не сон. Вздрогнув, открыл глаза и увидел, что через дорогу от моей ночлежки полыхает здание.
Я услышал крики и бросился вниз к пожару. Пламенем был окутан второй этаж, и чёрный дым скрывал холодные звёзды. Когда я вбежал в здание, уже были слышны сирены пожарных машин. На этаже длинный коридор с множеством закрытых дверей был укутан чёрным дымом. Я выбил первую же пластиковую дверь и застыл от шока. Казалось, что звуки и запахи исчезли, осталось только зрение. И закрыть глаза было нельзя. По всей комнате лежали тела, с потолка капал горящий плавящийся пластик. Создавалось впечатление, что это плоть ленивыми потоками стекает с обезображенных тел. И в этой шоковой тишине лёгкая мелодия ветра, скользя, насвистывает нехитрую мелодию в пустых глазницах женского трупа, напоминая рекламу пива, где свистят в горлышко бутылки.
Пожарный пытался утащить меня с горящего этажа, но я был в полнейшем ступоре. Тогда он неожиданно сильно ударил меня в висок то ли кулаком, то ли локтем. Я понимал причину его действий, но, потеряв зрение от удара, начал хаотично размахивать руками, после чего последовали крики других пожарных, поднявшихся на этаж, и на меня навалилось чьё-то тяжёлое тело. Вывернувшись, я укусил не глядя напавшего спасителя, после чего уже двое пожарных скрутили мне руки и выволокли на улицу и сразу бросились обратно.
После потасовки я боялся разборок с местной полицией, которые бы сильно задержали меня, и побежал на крышу за своими вещами. Не прошло и пяти минут, как я уже вылетел обратно на затянутую дымом улицу и в глазах потемнело. Быть может, меня застигла накопившаяся усталость, а может, удар пожарного был более травматичен, чем мне показалось. Я потерял сознание.
День двадцать третий, 10 сентября
Я очнулся на мягкой кровати, пространство вокруг меня было скрыто светлой шторой. За ней быстро мелькали тени людей, иногда раздавался металлический звон, иногда стон или тяжёлый вздох. В мышцах чувствовалась усталость, голова немного болела в месте удара, но в целом я чувствовал себя очень отдохнувшим.
Штору отодвинула пожилая медсестра с подносом, на котором было две тарелки. Одна с жидким супом, и вторая с кашей. Она, почти не глядя на меня, быстро поставила поднос на прикроватную тумбочку и ушла.
Я жадно съел всю еду, несмотря на её безвкусность. Она была горячей, и этого мне достаточно.
Больничная палата была большой. В ней четыре койки, ещё столько же угадывались за ширмами. Мой сосед так же был открыт миру, как и я. Мужчина средних лет, блондин с короткой стрижкой, достаточно крепкого телосложения. Но его лицо периодически перекашивалось от страданий. В эти моменты он тянулся руками к нижней части своих ног, которые отсутствовали. Я не мог заставить себя поздороваться с ним или как-то вслух посочувствовать, это было бы неуместно.
Утром он был более-менее спокойным, хоть и явно удручённым человеком. Его, казалось, огорчало всё. Как его жалели навещающие родные, как ему пытались помочь во всём врачи и медсестры. Казалось, что он злит и огорчает сам себя тем, что злобно отвергает всех, кому должен быть благодарен. А к вечеру я увидел все его страдания. Он стонал и вскрикивал несколько часов подряд. Медсестры за день дважды меняли его вымокшее от пота постельное белье. Марфа – так звали пожилую медсестру, объяснила мне, что его мучают фантомные боли. У него ничего не болит. Точнее, ему кажется, что у него очень болят ноги. Ноги, которые уже неделю назад ему ампутировали.
Наконец его посадили в инвалидную коляску и увезли из палаты. Я выдохнул с облегчением, у меня было хоть немного времени отдохнуть от него. Марфа подсела ко мне на кровать, заметив облегчение на моём лице, как только увезли инвалида. Она рассказала мне, что соседа моего зовут Захар. Он был обычным инженером, проектировал фундаменты зданий и как уже пять лет каждый день, после переезда в этот город откуда-то, спешил на работу по набережной реки. Несмотря на раннее утро, пьяная пара с маленьким ребёнком пошатываясь стояли у парапета. Девочка, прогуливаясь по парапету, упала в воду, и Захар нырнул за ней. Он кричал о помощи, родители ребёнка неразборчиво верещали. Захар смог приподнять рыдающего ребёнка от воды, и отец дотянулся до руки девочки и вытащил её. На этом спасательная операция для пьяных закончилась, они скрылись. Захар держался в холодной воде сколько мог, но в итоге ослаб и начал тонуть, уплывая по течению. К тому времени катер спасательной службы мчался на предполагаемое место происшествия и, не заметив Захара, пролетел по нему, изломав и изрезав ноги. Вот такая награда за спасение.
После рассказа она выдержала небольшую паузу и спросила:
– А ты тут как? Я слышала, что с пожарища, но толком никто не знает ничего. Рыться в твоих вещах мы не стали, так что и имени не знаем, перед выпиской оформишься задним числом. Немного полежишь, травмы головы у тебя, слава богу, нет, но надышался ты гарью сильно. Пару укольчиков тебе сделаем, понаблюдаем и отпустим. Так кто ты и откуда?
– Винсент. Путешествую, – ответил я без энтузиазма.
– Я вот за жизнь нигде не была и прожила. Зато детей воспитала, внуков вынянчила. А у тебя ни кола, ни двора. Лет уже немало, в твои годы в наше время уже третьего ребёнка делали. Жить нужно всем вместе, как говорится, «где родился, там и пригодился».
– Я думаю, что эта пословица скорее о случайном, чем об обязательном образе жизни.
– О правильном!
– Вот и я думаю, что об ограниченном правилами, или устоями, если хотите.
– Поверь мне, пожилому человеку. Я опытней тебя и знаю, что говорю. Большой полной семьёй надо жить, на то она и семья, чтоб все вместе, прадеды, бабки, отцы и дети…
– К этому надо прийти. Я ещё не обрёл таких желаний. И чужим опытом ведь сыт не будешь, к тому же для опыта важен не столько срок жизни, сколько её качество, ведь нельзя сравнивать опыт одного дня солдата на войне с опытом одного дня чтения журнала на пляже. Учиться на чужих ошибках невозможно. Нужно совершать свои. Нельзя же понимать вкус клубники по его описанию, ни разу не попробовав её. Вкус можно вспоминать по описанию, но не понять.
– Как знаешь, – с явным огорченьем сказала Марфа и шаркающей походкой ушла.
Мы и не заметили, что Захар уже вернулся с процедур. Он неодобрительно взглянул на меня, демонстрируя, что слышал наш разговор.
После скудного больничного ужина делать было нечего, и я достал свой дневник, чтобы записать предыдущие события.
Ночью в палате было зябко. Неприятная прохлада переплеталась с постоянным стоном моего соседа и создавала атмосферу уныния. Уснуть удалось далеко не сразу.