Записки по утрам

Чемпиона всё это развеселило, и он дождался, когда жена вернётся в постель.

– Перечитала? – спросил он, ласково обнимая жену.

– Ага, – ответила жена. Так же ласково обняла мужа и прибавила шёпотом: – Дорогой, если тебе удастся когда-нибудь поймать золотую рыбку, попроси её, чтобы научила каждого мужчину доводить любимую женщину до оргазма если не языком, то хотя бы пальчиком…

* * *

Как это ни самонадеянно звучит, но с гениальным писателем Владимиром Набоковым нас объединяют как минимум два факта жизненной судьбы. Первое – Набоков почитал одним из своих учителей Ивана Алексеевича Бунина. То же самое утверждаю и я. Второе – Владимир Набоков был страстным поклонником тенниса, сам вполне прилично играл, а в годы эмиграции в Берлине давал уроки тенниса, чтобы не бедствовать. Так же можно сказать и обо мне, с одним только уточнением: я давал уроки тенниса, «чтобы не бедствовать», в перестроечные и постперестроечные времена.

Летом 2013-го я впервые побывал в музее-усадьбе Набокова в Рождествене, под Питером. В этой усадьбе у Набоковых был теннисный корт, где великий писатель так любил упражняться в любимой игре.

Это я к тому, что хорошо помню, как в начале 90-х видел сон, будто я у себя в Ольгине. Прихожу на корты и там играю в теннис с… Набоковым. После тенниса идём ко мне, пьём чай на террасе, и я жалуюсь гениальному писателю на одиночество, которое мучает после ухода жены с дочкой-подростком.

«Одиночество, молодой человек, – это расплата за талант», – успокаивает меня Набоков фразой, которую я придумал, будучи молодым писателем во времена, когда меня бросила первая жена. Затем Набоков прихлёбывает чай и неожиданно роняет чашку на пол…

Тут я просыпаюсь и обнаруживаю, что мой любимый кот Атос, прогуливаясь в ночной темноте по комоду, смахнул на пол хрустальную вазу. Это был приз, полученный мной за победу на «Рождественском турнире», некогда очень популярном в Питере теннисном празднике.

* * *

Конец декабря. Тепло. Плюс семь. На газонах зелёная трава. Снег был недели три назад. Необычная, прямо скажем, погода.

Гуляли с внуком Тёмой (ему было 10 лет) по берегу Финского залива. Потом зашли в церковь святого апостола Петра в Лахте. Помолились, поставили свечки. Вышли из церкви, а внук мне и говорит:

– Деда, надо бы в церковь-то почаще заходить…

* * *

Всякий раз, когда оказываюсь на кладбище около свежевырытой могилы, то ничто так не поражает, как острота любопытных взглядов. Ведь этими взглядами нет-нет да и обмениваются присутствующие.

Безусловно, это игра. И называется она «Кто следующий?».

* * *

Утро. Пятница, 13 января 2012-го. Я уже отработал за компьютером.

Жена Галя включила телевизор. Там по одному из каналов ведущая беседует «за жизнь» с Павлом Буре, нашим великим хоккеистом. Под конец беседы ведущая спрашивает Павла, как он относится к тому, что сегодня – пятница, 13-е?

И тут великий хоккеист начинает рассказывать, что однажды в такой же день команда готовилась к бою, дело было в раздевалке. «Смотрю, ребята что-то бурчат себе под нос, поправляют крестики под фуфайками».

Понимая, что к чему, Павел во всеуслышание замечает, что ни во что ТАКОЕ не верит.

– Короче, в тот день я сломал ногу, – завершает рассказ Павел Буре.

А я тут же вспоминаю свою первую тёщу. Она была замечательна не только тем, что слыла едва ли не образцовой женой начальника рыбоохраны Прибайкальского района Бурятии, но и тем, что сама была начальником, рулила в Гремячинске местной, советской ещё, властью.

Однажды мы заговорили с тёщей, звали её Евдокия Семёновна, о суевериях. Один только пример.

Жила-была в Гремячинске некая бабушка. Приехала в посёлок на постоянное место жительства большая семья. Однажды некая бабушка подходит к новосёлам и говорит, чтобы уезжали «остседова, куда глаза глядят, да поскорее». Иначе худо будет. Мол, не ваше это, ребята, место. Новосёлы, разумеется, только посмеялись над бабушкой.

Так вот, прошло какое-то небольшое время, и с этой семьёй действительно начало происходить что-то непонятное и ужасное одновременно. Один из сыновей был «нечаянно» застрелен на охоте, другой – покалечился, сорвавшись со скалы, и вскоре умер. Старшая дочь пошла в тайгу за грибами и не вернулась. Глава семьи, возвращаясь с рыбалки, перевернулся в лодке метрах в тридцати от берега, но не смог выплыть.

В итоге мать оставшегося семейства собрала нехитрые пожитки и с совсем ещё маленькими дочкой и сыном навсегда исчезла из посёлка.

* * *

Моя первая тёща Евдокия Семёновна, член КПСС с молодости, глава советской власти в Гремячинске, когда при ней кто-то начинал «богохульствовать», затыкала рот следующими словами, произнесёнными со вздохом: «Паря, никогда не говори о том, чего не знаешь и не понимаешь. Себе будет дороже…»

Как-то я спросил тёщу, а есть ли у неё пример, когда кому-то было «себе дороже». И услышал вот такой рассказ из реальной жизни 30-х годов прошлого столетия. Тогда тёща была школьницей-подростком. В их родном селе, на площади у церкви, собрали сход. Приехало партийное и прочее руководство района. После зажигательных антирелигиозных речей было предложено смахнуть с церковного купола крест. Заранее к кресту была привязана толстая верёвка. Наготове также была телега с лошадью, которая должна была поучаствовать в этом богопротивном деле. Когда же глава местного сельсовета обратился к жителям-мужчинам с просьбой помочь смахнуть крест, возникла долгая пауза. И тут тягостный момент нарушает местный комсомольский активист, который отличался бесшабашностью и откровенной нелюбовью к сельскому труду. Будучи выходцем из сельской бедноты, ни от кого не скрывал, что уж он-то шанса «выбиться в люди» не упустит. Короче, со словами «Я… это… запросто!» комсомольский активист взял конец верёвки, нервными, правда, руками привязал его к краю телеги. Потом достал из телеги кнут, задрал голову на крест, после чего окинул глазами площадь и что есть силы оттянул лошадь кнутом вдоль хребта. Лошадь, естественно, дёрнулась вперёд, а следом на земле оказался и крест.

Вечером того же дня комсомольского активиста видели пьяным, что называется, в стельку.

А ещё через пару дней его же находят в колхозной конюшне покалеченным настолько, что будет великое чудо, если он вообще выживет. Как выяснилось, активист подошёл к той самой лошади и она ударила его копытом в грудь так, что всем стало ясно и очевидно, что «выбиться в люди» у первого на селе комсомольца уже никогда не получится.

И тут надо заметить, что в итоге активисту всё же несказанно повезло – через несколько дней умер, так и не приходя в сознание…

* * *

В Петербурге есть дацан. Кто не знает, это буддийский храм. Стоит на Приморском проспекте, на правом берегу Большой Невки, в двух шагах от 3-го Елагина моста. Дацан необыкновенно красив как снаружи, так и внутри. Но меня дацан привлекает не только этим. В подвальчике храма есть кафе. В кафе готовят буузы. Это такое бурятско-монгольское национальное блюдо. Его ещё называют «позы». Готовятся они из теста и мясного фарша (баранина, говядина, свинина, репчатый лук, специи). Фарш заворачивается в тесто так, чтобы сверху оставалась дырочка. Готовятся позы на пару. Вкуснятина, кто понимает, редкая.

Впервые я попробовал позы в Бурятии, в Улан-Удэ, в 1973-м. Был в командировке вместе с киногруппой Свердловской киностудии. Снимали фильм «Цветёт земля бурятская». Потом я бывал в Бурятии ещё много раз, и в каждый приезд даже не пытался себя ограничивать, поедая позы где и с кем только придётся.

За пределами храма было ветрено, сыро и холодно, а мы с женой Галиной блаженствовали в тёплом уютном кафе дацана, уплетая позы. Рядом с нами, за отдельным столиком, сидели четыре дамы бурятской национальности. Одна из них, с симпатичным, круглым и скуластым лицом, щуря и без того узкие глазки, весело рассказывала, как она прошлым летом побывала на родине.

Из рассказа мне особенно понравилась часть, где женщина поведала, как в родном улусе (по-нашему, это деревня) зашла к пожилой соседке. Та находилась в подавленном состоянии. Выяснилось, что у неё родилась правнучка. А у бурят испокон века считалось, что если кто-то доживает до правнуков – это нехорошо. Значит, что человек «зажился» на этом свете. Значит, что ему пора туда, откуда не возвращаются. Бывало, что «зажившиеся» старики уходили в мир иной по собственной воле. Пили горячий бараний жир, запивали его холодной водой и таким образом (мучительно, от заворота кишок) оканчивали земное пребывание.

– …Вот я и спрашиваю бабулю: сколько пенсию получаете? – рассказчица улыбается, прихлёбывая из белой фарфоровой чашки зелёный чай с молоком. – Отвечает: семнадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре рубля. А правнучка от кого? От внука, говорит. А я ей: внук-то ваш, Серёжка, в Улан-Удэ учится, студент. И помогать ему, кроме вас, особенно некому, ведь это правда? Правда, говорит. Так что же вы, бабуля, имея такую пенсию, помирать-то собрались? Совесть надо иметь. На эту пенсию вы не только внука выучите, но ещё и правнучку подымете.

Рассказчица замолчала, явно удовлетворённая тем, что не на шутку развеселила подруг. Выдержала длительную паузу и завершила рассказ словами:

– Собралась уходить от соседки, а она мне: спасибо, доченька. Мол, я же об этом как-то совсем не подумала. А теперь, однако, снова жить захотелось.

Вот такой случайно подслушанный рассказ. Вприкуску с моими любимыми бурятскими позами.

* * *

У моей жены Гали есть младшая внучка. Зовут Вика. От роду три годика. Ангельское пухленькое личико с огромными и ясными сине-голубыми глазами. Залюбуешься, одним словом. Вика с недавних пор начала ходить в садик.

Как-то приходит к нам в гости прямо из садика. Играет в «детской» комнате с любимой куклой. И вдруг, грозя кукле пальчиком, с неподражаемой интонацией произносит:

– Т-твою мать!..

* * *

В Париже мне довелось побывать раз пять или шесть. Любимое место в этом удивительном городе – Монмартр. Именно там в каждое посещение я и останавливаюсь на постой.

Это было в сентябре 2005-го. Я тогда прилетел в Париж на финал Кубка Федерации. Что-то было туговато с «евриками», и я остановился в отеле Saint Pierre, что на Rue Seveste, самого подножья Sacré Coeur. Это такой редкий по красоте белоснежный собор, возвышающийся над Монмартрским холмом.

Об отеле лучше, чем у Бунина в рассказе «В Париже», не скажешь: «Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвёртом этаже красный коврик на лестнице кончается». К тому же обстановка номера буквально спартанская: кровать, тумбочка, стул, письменный стол. Вся мебель из прошлого. Может, со дня открытия. Из удобств – один умывальник. Прочие удобства – в дальнем углу коридора. Зато и цена соответствующая – меньше тридцати euro за ночь.

Поскольку встаю очень рано, не изменяю этой привычке нигде и никогда, я в то свежее, осеннее и солнечное утро вышел на прогулку, как обычно, с фотокамерой. Мой привычный маршрут – разными улочками и переулочками подняться к белоснежному собору. Послушать там утреннюю мессу. Полюбоваться видом Парижа с высоты холма. Сделать несколько «картинок» и вернуться в отель. Затем я перекусывал парочкой круассанов, запивал их чашкой крепчайшего кофе, после чего отправлялся на теннисный стадион Roland Garros.

Однажды в часы утренней прогулки на углу Rue Nodier и Rue Muller я впервые в жизни столкнулся нос к носу с реальным парижским клошаром. Это был высокий худой мсьё. Его внешность отражала едва ли не все мужские пороки кряду. Особенно это касалось больших мутновато-серых глаз – смотрели, казалось, не на вас, а сквозь вас.

Хорошо помню: первое, что пришло мне в голову, – это сделать несколько снимков клошара. Даже легко представил, какой замечательной может получиться «картинка». Прежде чем обратиться за разрешением на «фотосессию», я достал из бумажника пять euro и протянул клошару. Тот выхватил у меня бумажку, старательно почесал свободной рукой «козлиную» бороду, потом начал внимательно разглядывать и крутить в руках деньги. Удостоверившись, что деньги настоящие, сунул пять euro в боковой карман просторного, мятого и пыльного летнего пальто – висело оно на нём, словно на огородном пугале. При этом клошар даже не подумал хоть как-то поблагодарить меня. Даже отвернулся. И начал демонстративно чесать теперь уже собственную задницу. Это меня несколько смутило, но я всё равно произнёс:

– Can I take a picture?

Клошар повернулся ко мне лицом, шумно высморкался в кулак и резко ответил:

– No.

И всё же я расчехлил камеру, приготовился нажать кнопку, всем своим видом показывая, что если клошар взял пять euro, значит, тем самым лишил себя права отказывать. Словно прочитав мои мысли, клошар одарил меня презрительной усмешкой, достал из пальто деньги, смял бумажку и готов был швырнуть прямо в лицо.

Тут мне ничего не оставалось делать, как замахать руками, извиниться самым искренним образом и удалиться прочь.

* * *

Моей внучке Лизе тогда не исполнилось и четырёх лет. Время было непростое. Её родители развелись, и папа вернулся на родной Урал. Двадцатилетней маме всё время было некогда. Дедушка, то есть я, по утрам не разгибался за письменным столом, после чего до ночи пропадал на теннисных кортах. Две бабушки и другой дедушка вообще находились за тридевять земель. Иными словами, внучка имела внимание, которое имела, и всё самое непритязательное – одежду, игрушки, развлечения. Но при этом она очень любила изображать прыгающего зайчика, приговаривая: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!..»

Как-то у нас в гостях был мой друг и соратник по литературным упражнениям Алексей Алексеевич Грякалов. Тогда он был рядовым преподавателем философии. Тут внучка в очередной раз изобразила прыгающего зайчика. Посмеялись. И благополучно забыли.

Проходит лет десять, а то и больше. Вновь сидим у нас дома, выпиваем в любимой нами «мягкой манере» да толкуем, как говорится, «за жизнь». Алексей Алексеевич к этому времени стал профессором, заведовал кафедрой в университете, читал лекции в Консерватории, без конца участвовал в различных международных научных конференциях, оппонировал соискателям научных степеней буквально по всей России, издавал монографии, упорно писал прозу, строил дачу и тому подобное.

– Когда особенно устаю, – вдруг произносит гость, – непременно вспоминаю твою внучку Лизу и говорю себе: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!» Не поверишь, сразу становится легче.

* * *

Москва. Знаменитый дачный пригород. Дело происходит в теннисном клубе, вольготно разместившемся за крепостными стенами огромного спортивно-развлекательного комплекса – построен в стиле средневекового замка.

Директор клуба – мой старинный теннисный приятель. Назовём его Олег Багратович. Симпатичнейший, обаятельнейший, с редким чувством юмора господин в весьма почтенном возрасте. При этом его красивое восточное лицо украшают поразительно живые, умные и смешливые карие глаза. К тому же Олег Багратович известен как большой любитель жизни. Иными словами, ничто человеческое ему было не чуждо в прошлом, не чуждо и ныне.

Олег Багратович не раз приглашал меня в гости, но всё как-то не складывалось. И вот в очередной мой приезд в Первопрестольную я попадаю в его теннисный клуб и провожу там целый день.

После небольшой экскурсии, поразившей меня купеческой роскошью комплекса, после игры на великолепных зимних грунтовых кортах, после русской бани с профессиональным парильщиком Олег Багратович приглашает меня отобедать в их «скромном» ресторанчике.

Мы поднимаемся куда-то наверх. Ресторанчик размещается в зимнем саду. Столики расставлены в шахматном порядке, а вокруг – пальмы и пальмочки да раскидистые деревца, усыпанные мандаринами и лимонами, точно новогодние ёлки. Опять же, и мебель, и посуда, и светильники, и всё прочее, как поясняет Олег Багратович, сделаны на заказ, являются настоящими произведениями искусства, и ничего подобного нигде просто нет и быть не может.

Олег Багратович угощает меня свежими овощами. Салатом из крабового мяса. Нарезкой сыро-вяленой оленины со сливовым соусом. Солянкой со стерлядью. На горячее – запечённая баранья нога с тушеными овощами. Из напитков в тот вечер лично я предпочитаю «Божоле» да несколько рюмок «Скоча». Хозяин начинает с вина, но потом переходит исключительно на водочку «Русский стандарт».

Тут замечу, что, как только мы устроились за обеденным столом, мой взгляд упёрся в огромную виллу – высилась посреди обширного заснеженного парка, метрах в ста за крепостной стеной комплекса. Напоминала белый шатёр, возведённый в стиле знаменитого испанского архитектора Гауди.

Ужин подходит к концу, казалось, мы уже переговорили обо всём, и тут я киваю на виллу за окнами и спрашиваю: интересно, а какова там жилая площадь?

– Три тысячи метров, – спокойно, даже равнодушно отвечает Олег Багратович.

– А кто хозяин?

– Член нашего клуба, – опять спокойно и равнодушно. – Причём живёт там один, потому что жена и дети предпочитают жить в городской квартире.

Разумеется, я не мог удержаться и задал вопрос, который просто не мог не задать:

– А что он там делает?

Тут Олег Багратович оживляется и произносит с улыбкой, мол, вот и он этим вопросом задавался, пока однажды им не пришлось вместе обедать. Только сидели они не за нашим столиком, а за тем, что напротив. Улучив момент, Олег Багратович спрашивает, а член клуба признаётся:

– С ружьём хожу!

* * *

Я учился на факультете физического воспитания и спорта Свердловского педагогического института. Самое престижное место на Среднем Урале, где можно было выучиться на тренера или преподавателя физического воспитания.

Педагоги, которые нас учили, были как на подбор. Не буду называть имён, чтобы кого-нибудь не забыть и не обидеть, скажу только, что практически все они были выдающимися специалистами в своей области. Неслучайно в те времена Свердловск был центром подготовки советских олимпийцев по зимним видам спорта.

Да и студенты тоже не отставали от своих наставников. Вот я учился в одной группе с Галей Шалимовой. Будучи студенткой очного отделения, она была старшим тренером женской баскетбольной команды мастеров «Уралмаш», стала заслуженным тренером СССР. Мои лучшие институтские друзья – заслуженный тренер СССР Валерий Юрьев, один из самых близких соратников великого волейбольного тренера Николая Карполя, и заслуженный тренер России Герман Чумачек, один из лучших детских хоккейных тренеров Урала за всю историю. Много лет, в силу различных обстоятельств, Герман жил и успешно трудился в Лос-Анджелесе. Смею надеяться, что и за мои достижения родному факультету тоже не стыдно.

Марксистско-ленинскую философию на третьем курсе преподавал моложавый круглолицый мужчина с роскошной шевелюрой вьющихся крупными кольцами волос, с задорным блеском в глазах и явным комсомольским прошлым. Не помню точно, как его звали, но очень хорошо помню, что он был кандидатом философских наук, о чём мы узнали на первой же лекции.

Не знаю, искренне или нет, но всем своим видом, всем своим преподавательским азартом Философ (так мы его прозвали) демонстрировал исключительную преданность и веру в то, что он с таким старанием пытался донести до нашего ума и сознания. Получалось, правда, чего там скрывать, не очень. Всё-таки студенты-спортсмены в большинстве своём не очень-то расположены к философии, да ещё и марксистско-ленинской. Хотя, повторяю, Философ старался на явную пятёрку с плюсом.

На одном из семинарских занятий Философ с каким-то особенным вдохновением поведал аудитории, что человек от природы не обладает и не может обладать ЧУВСТВОМ ПРЕКРАСНОГО. Что чувство прекрасного можно только воспитать, в том числе и на занятиях философией.

Я, сидя на первой парте, огляделся по сторонам и понял, что, похоже, кроме меня, никто преподавателя особенно не слушает и вникать в суть проблемы не собирается. Это или не это повлияло на меня, но я решил оживить обстановку. Поднимаю руку, получаю разрешение и замечаю во всеуслышание:

– Хотите сказать, что если человек в силу каких-то жизненных обстоятельств не получил абсолютно никакого воспитания, то он не сможет отличить прекрасное от безобразного?

– Да, студент Шориков, вы поняли меня правильно! – отвечает преподаватель с улыбкой и очень бодро.

– Тогда представим, что я Маугли, – продолжаю я. – Мне лет семнадцать. Переживаю состояние гиперсексуальности. Иду по джунглям, а мне навстречу две «девушки» – Брижит Бардо^[1] и Баба-яга. И что самое интересное – обе страстно хотят, чтобы я затащил одну из них в кусты. Так что, по-вашему, мне будет всё равно, на какой из этих «девушек» остановить выбор?

Тут мои одногруппники шумно оживились. Кто-то перестал играть в «морской бой», кто-то – в «слова» или «крестики-нолики», кто-то перестал читать модного тогда Сименона, а кто-то вообще проснулся. И все тут же уставились на Философа.

– М-да… – вырвалось у него. Таким задумчивым я его ещё не видел. Мне даже показалось, что он, может быть, впервые в жизни не на шутку засомневался в правоте своей любимой марксистско-ленинской философии. – Даже не знаю, что и сказать. Мне надо подумать…

И тут, к общему удовольствию, истекает время семинарского занятия.

Больше к этой теме на занятиях философией мы не возвращались. Так что я до сих пор тешу себя надеждой, что наш преподаватель философии думает на тему «чувства прекрасного» по сию пору. Если, конечно, он в добром здравии.

* * *

Москва. Зима 72-го. Студия звукозаписи Государственного симфонического оркестра кинематографии. Оркестр под руководством Эмина Левоновича Хачатуряна (племянника великого советского композитора Арама Ильича Хачатуряна) записывает музыку к нашим «Приваловским миллионам».

На записи присутствуют режиссёр фильма Ярополк Лапшин, композитор фильма Юрий Левитин, сценарист фильма Игорь Болгарин. Присутствую и я. Будучи одним из заместителей директора фильма, организовывал эту самую запись.

В тот день мы должны были сделать запись оригинальной цыганской музыки, написанной композитором Юрием Левитиным. Поскольку я всегда был человеком далёким от профессиональной музыки, то по ходу репетиции то и дело ловил себя на том, что наблюдаю происходящее с разинутым ртом и округлёнными глазами. Вот дирижёр делает музыкантам характерную отмашку палочкой, и в павильоне всё разом стихает. И тут звучит раздражённый голос Эмина Левоновича, обращённый к одному из более сотни музыкантов, рассаженных амфитеатром. Не ручаюсь за дословное воспроизведение, но что-то вроде: «Лев Моисеевич, голубчик, от вашей фальшивой си-бемоль второй октавы у меня рвотный рефлекс срабатывает…»

Помню, я тогда весьма удивился и поразился одновременно, что дирижёр слышит в оркестре отдельные ноты.

Чуть позже дирижёр вновь останавливает оркестр и уже другим, буквально умоляющим голосом произносит: «Товарищи евреи, да представьте же себе, что вы – цыгане!»

И что самое интересное – представили! И заиграли так, как ещё не играли до. Иными словами, заиграли с душой, с темпераментом, со страстью.

В перерыве дирижёр зашёл в помещение, где находились мы, и спросил:

– И как?..

Тут неожиданно открывает рот сценарист Болгарин. Это было резкое, нелицеприятное мнение о прослушанной музыке возмущённого и крайне озабоченного человека. При этом с его оттопыренной нижней губы то и дело слетали брызги. Если одной фразой, то мнение сценариста выглядело так: мол, это никакая не цыганская музыка, а хрен знает что.

Лично меня при этом поразила не столько бестактность сценариста (Юрий Левитин стоял рядом), сколько абсолютно спокойное выражение лица композитора. Точно он и не слышал обидных для себя слов. Точно он думал о чём-то совсем постороннем. Примерно так же выглядел и дирижёр. А вот Ярополк Лапшин попытался что-то сказать в защиту композитора, но его слова прозвучали как-то не очень внятно и убедительно.

Запись оригинальной цыганской музыки между тем продолжилась. И тут в павильоне появляется Соня Тимофеева, настоящая цыганка, певица, танцовщица, актриса театра «Ромэн». В те времена Соня была едва ли не лучшей исполнительницей цыганских песен и романсов в пределах Союза. Одно её исполнение романса «Не вечерняя» в фильме «Живой труп» чего стоило. В «Приваловских миллионах» Соня снималась в эпизоде. Понятно, что режиссёр пригласил на запись цыганку и певицу отнюдь не случайно.

Соня, прослушав записываемую музыку в павильоне, буквально ворвалась в наше помещение, тут же бросилась на шею композитора со словами: «Боже, какая прекрасная цыганская музыка! Юрочка, поздравляю!..» – и начала печатать порозовевшие щёки смущённого Юрия Левитина искренними и сочными поцелуями.

Я глянул на сценариста Болгарина. На него было жалко смотреть.

И поделом, подумалось мне (и, похоже, не только мне) с облегчением.

* * *

Дело было на Байкале. Без малого сорок лет назад. Село Гремячинск. Замечательное место, прямо на берегу Байкала. Жили там обычные для тех мест люди – рыбаки, охотники, лесники. Было, как и полагается, и начальство.

Один из начальников – мой тесть Александр Терентьевич Алфёров, главный по рыбоохране тех мест. Точнее, самый главный, самый авторитетный и самый уважаемый человек на многие квадратные километры в округе, причём безо всяких там оговорок.

Действительно, Александра Терентьевича было за что уважать. Герой Великой Отечественной войны в самом что ни на есть прямом смысле. Ушёл на фронт девятнадцатилетним мальчишкой, а пришёл – вся грудь в орденах и медалях. Два ордена Славы. Полным кавалером этого самого главного солдатского ордена стать не успел – слишком тяжкие были ранения, заставили вернуться с войны до срока.

О боевых подвигах и заслугах тестя – разговор отдельный. И о том, каким он был начальником рыбоохраны, – тоже отдельный. Скажу только, что сам неоднократно наблюдал, с каким почтением к нему относились не только законопослушные граждане, но и самые злостные и неисправимые браконьеры.

Отличительной чертой Александра Терентьевича было умение рассказывать разные смешные истории. А рассказывать было кому. В его доме гости появлялись с регулярностью восхода и захода солнца. Одну байку Александр Терентьевич рассказывал не очень часто, но я точно знаю, что она была едва ли не самой любимой.

Жила-была в Гремячинске бабушка Наталья. Одна-одинёшенька жила. Никогда замужем не бывала, детей и внуков у неё тоже не было. В молодости кем только не работала, а потом долгое время трудилась в конторе уборщицей. С этой работы и ушла на пенсию.

Как-то бабушка Наталья пригласила к себе в дом плотника – чтобы сменить трухлявый подоконник да вставить новую оконную раму. Плотник горячо взялся за дело, а бабушка Наталья внимательно присматривала за его работой. Вскоре новая рама и подоконник встали на место. Бабушка Наталья отходит от окна на пару метров, щурит один глаз, наклоняет вбок голову и говорит плотнику:

– Чё-то, паря, косовато получается…

На что плотник резонно отвечает:

– По уровню^[2] сделано, бабушка, по уровню.

Тут у бабушки Натальи и вырывается:

– А мне, паря, хоть по хую, лишь бы ровно было!..

* * *

Поскольку отец моей первой жены Александр Терентьевич Алфёров был начальником рыбоохраны Прибайкальского района, то мне повезло провести на Байкале с дюжину сезонов. При этом я рыбачил и охотился вместе с тестем и его подчинёнными. Подчинённые – это личный водитель тестя, заместитель, с полдюжины инспекторов. Дружная, скажу вам, была компания. И очень профессиональная. За все проведённые на Байкале сезоны не помню, чтобы какие-то сумасшедшие пытались всерьёз нарушать правила, заведённые рыбинспекцией. Но это совсем не значило, что местные жители, испокон века жившие рыбалкой и охотой, сидели голодными.

Нередко бывали случаи, когда начальство из Улан-Удэ просило тестя, чтобы он организовал рыбалку для какого-нибудь важного «товарища» (господ, замечу, тогда ещё не было). Вся организация такой рыбалки сводилось к тому, что «товарища» просто-напросто брали с собой.

В тот раз «товарищем» оказался генерал – тучный такой, неповоротливый, с умными, но не очень добрыми серыми глазами. Генерала сопровождал, как и положено, ординарец.

Расселись по катерам, завели моторы и минут через сорок были на месте. Тут надо заметить, что порядки на рыбалке у людей профессиональных обычно строгие, а у моего тестя, будьте уверены, были строгие вдвойне. Не успели выдернуть катера на полкорпуса на берег, как все тут же занялись конкретными делами, и главные из них – это «набрать» сети в катера. Потом выйти в море и сделать «ставёшки». Затем надо было приготовиться к ужину и ночлегу.

Поскольку выяснилось, что ординарец генерала был человеком, в рыбалке не вполне искушённым, то мне и ординарцу были брошены два «конца» сетей. Их мы должны были набрать отдельно, почему – объясню чуть ниже.

Итак, все были заняты делами. Кроме генерала. Он посиживал на сухом, отполированном волнами топляке да с блаженной улыбочкой щурился, подставляя своё краснощёкое лицо нежным лучам огромного закатного солнца.

Тут я – впрочем, и другие наверняка тоже – подумал, что если генерал останется на топляке ещё минуту-другую, то ничем хорошим для него это не закончится. Мысль не успела улетучиться, как тесть взял из катера топор, неспешно подошел к генералу и спокойным голосом заметил:

– На рыбалке, на охоте и в бане – генералов нет. Вот тебе, паря, топор, и скоренько в лес за дровами.

Генерал приподнялся с топляка, посмотрел тестю в глаза, выдернул из его рук топор и, ни слова не говоря, отправился за дровами.

Потом было совещание, куда бросить сети? Неожиданно тесть обратился к генералу, который продолжал суетиться у костра: «Ну что, генерал, куда будем сети выкатывать – “в море” или “в берег”?» Генерал понял, что его спрашивают вполне серьёзно, и недовольно, но уверенно буркнул в ответ: «В берег».

И тут все остальные, включая меня и ординарца, в голос начали убеждать друг друга, что выкатывать большие «ставёшки» надо однозначно «в море», то есть подальше от берега. Именно там наверняка и разгуливает «вся рыба».

Тесть общему мнению перечить не стал. Две большие «ставёшки» – это «концов» по десять-двенадцать – ушли «в море». Таким образом, «ставёшка», что набрали мы с ординарцем, была выставлена у самого берега.

Когда же закатное солнце почти касалось кромки воды, все расселись у разведённого генералом костра, разложили на брезенте нехитрую рыбацкую снедь – хлеб, лук, огурчики-помидорчики, зелень, отварной картофель, несколько малосольных омулей. Не обошлось, разумеется, и без водочки.

И начали, выражаясь местным языком, «вечерять». Закончилось всё тем, что генерал слегка перебрал и в итоге в нашей компании не осталось человека, включая ординарца, которому бы он не признался в любви и дружбе до гроба и не одарил крепкими объятиями и звучными поцелуями.