И еще найдено недоконченное письмо Прохора:
«Нина, если мне суждено умертвить себя, знай, что Прохор Громов казнит себя за то, что не он победил жизнь, а жизнь победила его. “Гордыня, гордынюшка заела тебя”, – говорили мне старцы. – Да, сатанинская гордость не позволяет пережить мне полного краха всего дела моего. Крах неожиданно, неимоверно быстро обрушился на меня. И вот Прохор Громов, коммерческий гений, – раздавлен. В данный момент…»
Недавно мистер Кук обозрел во дворце Громовых отведенные ему три комнаты рядом с покоями отца Александра. Мистер был поражен и растроган роскошью своего нового жилища. Он шептал: «Колоссаль, колоссаль», а в мыслях прикидывал: «Миссис Нина, без сомнения, любит меня: мистер Громофф скоро будет околеть, Протасова не существует. Эрго: я, мистер Кук, инженер, стану всесильным». Он ухмыльнулся, даже вспомнил пословицу, он слышал ее от лакея Ивана: «Вот придет Великий пост, а коту дадут маслица». Нет, что ни говори, а негр Гарри величайший сердцевед и пророк. Да здравствует всемирная хиромантия!..
Восторженный мистер Кук возвращался домой вприсядку. Велел подать самовар, рому и полученную из Америки бутылку виски. Подвыпив, он утратил правильный выговор, важно нахмурил лоб и сказал Ивану:
– Завтра придут шесть крестьянски мушик, будут немножечко таскать мои вещи во дворец Нины Яковлевны. Я закажу тебе, Фан Фаныч, золотой ливрей, прибавлю жалованье. О!
Иван в широкой улыбке оскалил зубы, пустил слюну благодарности и задвигал ушами. Но вот внезапный звонок, шуршащий хруст юбок, и пышнотелая Наденька, не поздоровавшись с мистером Куком, гневно уселась без приглашенья за чайный стол. Мистер Кук вопросительно поднял брови и выпучил на гостью полупьяные глаза.
А с Наденькой вот что. Выплакав на груди пана Парчевского скромное количество вдовьих слез, она готова была отдать молодому красавцу руку, сердце и все награбленное убитым мужем состояние. Однако Парчевский – себе на уме: он знает наверное, что недолог тот час, когда вельможная пани Нина тоже отдаст ему руку, сердце и все награбленное мужем богатство. И вот дурная сцена с Наденькой: предложенье с ее стороны, отказ, новое предложенье и новый отказ, угроза, истерика, взвизг, две оплеухи, ответный удар по шее, крик, дверь – и Наденька вылетела…
Да, надо спешить, а то все проворонишь. Там сорвалось, а здесь-то уж вывезет: уж Наденька знает, как настращать этого заморского индюка «мистера Кукиша».
– Не пяль заграничные глаза, – строго сказала она вдруг поглупевшему хозяину. – К Громовой переезжать?.. Я тебе так перееду, в тюрьме сгниешь!.. Ты со мной жил – ты должен жениться на мне. Я к судье обращалась, он в законы смотрел. По закону хочешь не хочешь – женись.
Нижняя губа мистера Кука потешно отвисла, сигара упала изо рта, рябь веснушек густо проступила через пудру.
– Я ни в какой мере, глубокоуважающий Надя, жениться не собираюсь. О нет… Это уж очшень слишком… Глюпо, глюпо!
– Ты со мной жил? Жил. Есть свидетели. Я от тебя беременна. Видишь? – И Наденька поднялась, выпятила живот, вызывающе запрокинула голову.
Мистер Кук, брезгливо косясь на чрезмерное чрево вдовицы, засопел, запыхтел, зашептал:
– Колоссаль, колоссаль, о, о!.. – и крикнул сурово: – Но это… это спроектироваль мистер Парчевский! О да, о да!.. Меня не проводишь!! Нет, нет, нет!
Тут мистер Кук залпом выпил стакан смеси виски и рому. Без приглашения выпила рому и Наденька.
– Дурак, – сказала она, слегка пощипывая свою бородавочку. – Владьки Парчевского в то время и не было здесь. А что ты шляешься ко мне – всяк знает. Я судье заявила на другой же день, как ты у меня ночевал. По нашим законам или женись, или в двадцать четыре часа тебя, чужестранца, вышлют как последнего бродягу… Я вдова исправника и считаюсь по закону – высокопоставленная особа… Понял?
– Вздор, вздор!.. – воскликнул внезапно повеселевший мистер Кук и вытер вспотевший лоб чайной салфеточкой. – О нет! Меня не проводишь. У вас был муж, сам исправник, ребенок регистрируется за мужем. Факт!
– Дурак мериканский!.. Мы с мужем девять лет жили, да детей не было. Нет, брат, ты не виляй заграничным хвостом, а то хуже будет.
– Вздор, абсурд! А вот станем собрать эксперт! Пусть экспертиза маленечко установится, чей родится сынка: американский подданный или полячочек?..
Туча притворной суровости Наденьки лопнула, сразу пробрызнул ее темперамент: наморщив чуть вздернутый нос, она рассыпалась хохотом.
– Ну и дурак ты, Кукиш! Вот дурак! И откуда ж ты знаешь, что сын родится? А может быть – дочка…
Руки мистера Кука тряслись, сердце ныло. Он тщетно искал по карманам пижамы платок, потерянным голосом приказал лакею:
– Ифан!.. Трапочка, трапочка. Немножко сморкать.
– Значит, миленький мой, завтра ты переедешь не к Громовой, а в мой собственный дом. Так и знай… Понял?
Нос мистера Кука стал уныло высвистывать, заглушая писк самовара, а в покрытых слезами глазах загорелось упорство, отчаянье. Мистер Кук опять выпил виски, замотал головой и зажмурился. В голове кавардак, мельканье нахальных глаз Гарри и укорчивый зов миссис Нины. Простодушное сердце Ивана сразу почуяло душевную скорбь мистера Кука, Ивану стало жаль барина. «И что она вяжется к нам?»
Меж тем захмелевшая Наденька подсела рядом к пьяному мистеру Куку, обвила его ручкой за талию, поцеловала в висок (а в виске молоточком бил живчик).
– Милый мой, дурачок мой, – ворковала она, выпуская незримые когти, как кошка на мышь. – А жить с тобой станем мы радостно. Я очень веселая, ты веселый. А капиталы у меня есть, на наш век хватит… Ну так как, миленок? А?..
Мистер Кук сидел ледяным истуканом, сжав в прямую линию рот, приводил в порядок чувства и мысли. «Ага, ага… Выход есть. Надо сейчас же отделаться от этой очшень хитренькой рюська коровы».
– Я очшень женат. У меня две дети там, в Америке…
– Врешь, врешь! Я твои документы видела. Ты холостой…
– Факт!.. Но я ни в какой мере не желаю быть отцом чужой деточка. Вам делал большуща амур мистер Парчевский, он докладывал мне свой секрет – так, пожалюста, адресовайтесь к нему. Фи, гадость!
Мистер Кук сморщился и громоносно чихнул.
– Ну, а если б я не была беременна? Тогда женился бы на мне? Ведь любишь?
– О да! Очшень, очшень люблю вас, миссис Наденька. – И мистер Кук сразу двумя кулаками ударил себя в грудь. – Я джентльмен!.. О, тогда другой разговор. Но вы очшень слишком беременная, чтоб не сказать более…
Тут Наденька, густо покраснев и замурлыкав песенку, быстро встала, зашла за ширму, выбросила из-под платья с живота подушку и вскоре явилась к столу стройная, с перетянутой талией. Вульгарно прихлопнула мистера Кука по крутому плечу и всхохотала, наморщив свой носик. Мистер Кук обомлел, оттопырил трубкой губы, выпучил бессмысленные, как у барана, глаза и, упираясь в пол пятками, в страхе отъехал от Наденьки прочь на аршин вместе с креслом:
– О, о… Феноменально, пора-зи-тель-но, – все больше и больше балдея, бессмысленно тянул он замирающим шепотом. Голова его упала на грудь, моталась, как у дохлого гуся. Но вдруг, будто окаченный ледяною водой, американец мгновенно вскочил, заорал, затопал: – О мой бог! Аборт?! В моя казенная квартира?! Ифан! Очшень миленький мой! Бегай проворно за мистер судья. Это преступлень, преступлень! Я этого не разрешайт! Мальчишка не мой! Квартир тоже не мой, казенни… О мой бог, о мой бог!..
Мистер Кук рычал, как старый дог, и, напирая на гостью, потрясал кулаками. Наденька пятилась к двери, боялась, что заморский верзила ударит ее. Меж тем простодушный Иван, оскорбленный за издевку над барином, выволок из-за ширмы подушку:
– Вот, васкородие, извольте полюбоваться: вот их новорожденное дите, все в пуху, сиськи не просит и не вякает.
Иван во весь рот улыбался, но глаза его – злы. Мистер Кук, вконец пораженный, посунулся пятками взад, потом вбок, потом – к Наденьке, хлопнул себя по вспотевшему лбу, и только тут к нему возвратилось сознание.
– Вон! – заорал он раскатисто. – Вон!! Иначе дам бокс!..
– Барин! – орал и лакей. – Исправник померши, свидетелей нет. Приурежьте ее со временем по шее, да под зад коленом. Мадам, не извольте охальничать, прошу честь честью.
В глазах Наденьки взъярился звереныш, она сгребла со стола накатанный на палку тугой рулон чертежей и, завизжав, грузно ошарашила по лбу рулоном сначала мистера Кука, а затем и лакея. Мистер Кук покачнулся и мягко сел на пол. Лакей схватился за лоб, двигал ушами, а Наденька, громко рыдая, спешила домой.
На другой день мистер Кук с лакеем Иваном водворились в апартаментах Громовых. Однако нелепые грезы американца-мечтателя, этого Дон Кихота в кавычках, впоследствии оказались напрасными: миссис Нине назначено быть до конца своих дней одинокой. Будь проклята хиромантия, будь проклят Гарри и все прорицатели судеб людских!
8
Угрюм-река еще не замерзла, вдоль реки клочьями расползлись туманы: вода остывала, по воде шла зябкая дрожь.
Общая обстановка, если в данный момент повесть широким взором по горизонту, такова:
На Угрюм-реке – полночь. В Питере – шесть часов вечера. В церкви резиденции «Громово» гроб чрезмерно большой и гроб обыкновенный. В большом – в парчовом облачении покоится дьякон Ферапонт. В другом гробу – голова Федора Степаныча Амбреева и приставленное к ней чучело в полной парадной форме, в крестах и медалях. Пол усыпан можжевельником. Церковь пуста. Мерцают, о чем-то грустя в тишайшем мраке, очи лампад.
Илья Петрович Сохатых, удачно выдавив угри на своем жирненьком бабьем личике, подсчитывает убытки от несостоявшегося в сей день крещения сына. Феврония Сидоровна кормит ребенка грудью. Но оттого, что мать тоже сильно опечалена отсрочкой крестин, молоко у нее прогоркло, и некрещеный младенец Александр ревет во все тяжкие…
Петр Данилыч, ложась спать с Анной Иннокентьевной, коленопреклоненно молит Бога, чтоб непокорный Прошка, сын его, поскорее и покрепче сошел с ума. Но у Петра Данилыча у самого в глазах неладно, и молитва его напоминает бред безумного.
Купец Алтынов там, в Питере, только что пообедал с пышнотелой своей метрессой Авдотьей Фоминишной Праховой. Вот всхрапнут часочек и поедут в Мариинский театр на «Риголетто». Снимая сапоги, Алтынов икнул, рассмеялся:
– А и ловко же мои молодцы отканифолили этого самого франта из Сибири… Как его?.. Прошку Громова… Ведь он спился, сошел с ума и разорен.
– Ах, не вспоминай его, ради бога!.. Он такая дрянь!..
– Приперентьев уже там, да и кредиторы пощупают изрядно: от Прошки пух полетит…
Приятельница Авдотьи Фоминишны шикарная баронесса Замойская перешла теперь в руки вновь испеченного золотопромышленника Приперентьева (он же – шулер, лейтенант Чупрынников). Она собирается в отъезд на Угрюм-реку. А в данную минуту, одетая по последней парижской модели Ворта, она катит на лихаче с прощальными визитами к знакомым. «Гэп, гэп!» – несет лихач. И только лишь купец Алтынов сладко закатил глаза – звонок…
Великолепный Парчевский, командированный вместо Абросимова, развалясь в купе первого класса, едет в Санкт-Петербург, чтоб вершить там дела пани Нины. А Приперетьев – обрюзгший картежник, новый рвач и делец; сидит сейчас волею судеб на обширном совещании у владетельной Громовой. Совещание началось ровно в восемь.
Ну, кто еще? Дай бог память… Блестящий академик отец Александр получил приказ консистории явиться к владыке. В частном же письме сообщалось священнику, что он будет предан духовному суду за «высокомерие, суемудрие, непристойный сану либерализм», якобы проявленный отцом Александром в деле расстрела рабочих.
Ибрагим-Оглы со своей шайкой где-то неподалеку, у костров: ждет, когда встряхнется, тревожно каркнет чуткий ворон… Новый пристав-холостяк безмятежно похрапывает на пуховиках в квартире следователя. Урядники пьянствуют на именинах товарища. Казаки непробудно спят. Но где-то бодрствует во тьме рука исполина-мстителя, рука сечет о кремень Истории сталью, искры брызжут в мрак…
Кто же еще? Отец Ипат – в могиле. Одноногий Федотыч отчаянно храпит в своей каморке на башне «Гляди в оба». Расстрелянные рабочие мирно лежат в кровавых гробах. Филька Шкворень, все еще покачиваясь под водой, без конца раскланивается со своим соседом. У соседа, Тузика, чрезмерно раздувшаяся от воды утроба готова лопнуть. В небе месяц. В мире ветер. Полночь.
Нина Яковлевна с болезнью мужа забрала в свои руки все бразды правления огромных и сложных предприятий. Мистер Кук, да и все инженеры побаиваются ее, пожалуй, немногим меньше, чем самого Прохора Петровича.
Сейчас на заседании около тридцати человек. Заседание протекает в строгих деловых тонах. Заслушивается доклад инженера Абросимова о передаче прииска «Нового» новым владельцам. Заседание, вероятно, затянется до глубокой ночи.
Адольф Генрихович Апперцепциус чувствует себя плохо, спит в мезонине. Чрез каждые полчаса к Нине подходят то Тихон, то Петр, то Кузьма с докладом, как ведет себя больной Прохор Петрович.
Прежде чем направиться на заседание, утомленная, взвинченная Нина зашла в будуар, натерла виски и за ушами одеколоном, на минутку присела в высокое кресло и закрыла глаза.
Треволненья последних дней окончательно закружили ее, лишили сил. «Бедный, бедный Андрей… Несчастный Прохор!..» – удрученно шептала она. Эти две мысли, пересекаясь в душе, пронзали ее сердце, как стрелы. Третья же, самая главная мысль – что будет с нею, когда не станет мужа, – стояла вдали в каком-то желто-сизом тумане. Нина боялась прикоснуться к ней, подойти вплотную, заглянуть в свои ближайшие темные дни. Она только слегка прислушивалась к самой себе, усилием воли заставляла себя смотреть в будущее бодро и смело. Но всякий раз ее воля ломалась о подплывавшие к ней факты жизни, и тогда всю ее обволакивала смертная тоска.
Вот и теперь: лишь закрыла глаза, встал перед нею гневный, но такой близкий, родной Протасов. Она вдруг припомнила весь свой разговор с ним там, у костра, на опушке леса. Разговор о цели существования, о путях жизни, о проклятом богатстве. Разговор последний – разговор трагический и для нее и для него.
Да, Протасов был, кажется, прав: надо забыть себя, надо отречься от богатства, в первую голову – спасти Андрея и вместе с ним отдать жизнь свою на благо трудового народа. Так в чем же дело?
Нина открыла глаза. Губы ее вдруг горестно задрожали. Однако она поборола в себе душевную скорбь, нюхнула нашатырного спирта и расслабленно откинулась на спинку высокого кресла, как мертвая.
– Но пойми, Андрей! Я не могу, не могу этого сделать! – отчаянно выкрикнула она в пространство. – Я скверная, я ничтожная, я не способна на подвиг! – Сильный всхлип, лицо скоробила спазма, глаза стали мокрыми, жалкими.
«Заседание. Надо спешить!» Она поднялась, освежила лицо и, взнуздав силу воли, твердо сказала себе:
– Кончено! Брошу все дела. Уеду к нему, к Андрею. Завтра же надо переговорить с Приперентьевым: может быть, акционерное общество возьмет в аренду предприятия мужа года на два, на три.
Она знала, что здоровье Прохора пошатнулось надолго. Глаза Нины красны, сердце пошло вперебой: ей было физически больно, она схватилась за грудь, вновь присела.
«Ах, как все ужасно складывается, – растерянно думала она. – Ну что ж я могу поделать со своей натурой? Боже мой, боже мой, как это мучительно! Но ведь я же христианка, я должна быть твердой, должна удары судьбы принимать как испытание. Да, да!.. А капиталы мои все тают и тают, текут, уменьшаются. Дура я, баба я! Я ничего не умею делать, я не могу руководить работами. Я разоряю себя и детей. Ведь у меня же под сердцем второй ребенок… А какое я имею право делать своих детей нищими? Нет, нет!.. Это было бы преступлением против них. Я отвечу за это Богу. Нет, довольно! Я больше не могу, я не вправе играть в благотворительность. Кончено! И чтобы я ни делала, какими бы пряниками ни кормила рабочих, все равно – я это прекрасно знаю – рабочие будут смотреть на меня как на врага, в лучшем же случае – как на полудурка-барыню». И снова из груди Нины вырвался всхлип. Буря внутренних противоречий томила ее всю. Печальный образ Протасова с улыбкой язвительного сарказма на губах проплыл в ничто. Нина, рискуя испорть прическу, схватилась за голову, и ей показалось, что нет для нее никакого просвета.
– Я дура, я противная!.. Я не могу, я не могу!.. – раздраженно притопывала она точеным каблучком в распростертую под ногами шкуру белого медведя. Медведь устрашающе скалил красную пасть, сверкал желтыми глазами, а измученной Нине представлялось, что он так же, как и Протасов, горько насмехался над ней.
В дверь постучали.
– Да, да.
– Нина Яковлевна, позвольте просить вас на заседание, – каблук в каблук и вытянув руки по швам, склонился в дверях молодой секретарь Приперентьева, питерский жох Мальчикин-Пальчикин.
Прохор Петрович с мальчишеской ухмылкой вскочил с ложа, погрозил пальцем и запер в залу дверь. Затем взял зонтик, опять поставил на прежнее место. Взял чернильницу, поставил на место. Взял халат и не знал, что делать с ним. «Ага… да, да». Надел. Раздвинув ноги, как циркуль, он утвердился среди кабинета; что-то соображал. Постоял так минуты три, ударил себя по лбу, заглянул в маленькую дежурную пред кабинетом. Там три лакея: Тихон с Петром играют в шашки, Кузьма дремлет, склонив голову на грудь.
Стукнуло-брякнуло колечко у крыльца. «Гости идут», – сказала не то Синильга, не то сердце Прохора. Он подпоясал халат шелковым поясом, надел золотом шитые туфли, стал устанавливать рядами возле кушетки кресла и стулья.
Его горящие глаза к чему-то прислушивались, уши что-то видели: иллюзия звуков вырастала в красочные образы, а зримые краски начинали звучать.
…Звякнуло-брякнуло колечко. Прохор видит ухом, слышит глазом: звякнуло колечко – стали гости входить. Хозяин встречал их приветливо, жал руки, усаживал, с иными же только раскланивался, и всех упрашивал говорить шепотом, чтоб не подслушал лакей. Гостей было множество. Уже не хватало места, где сесть, они же все прибывали чрез двери, чрез окна, чрез хайло пылавшего камина.
В передних рядах: губернатор Перетряхин-Островский, барон фон Пфеффер, прокурор Черношварц, гусар Приперентьев под ручку со своим двойником лейтенантом Чупрынниковым, еще два наглейших обидчика Прохора – купец Алтынов и его управляющий Усачев (он больно бил Прохора в Питере), еще – мясистая Дунька, Авдотья Фоминишна, хипесница. И – прочие.
– Вы, господа, меня не бойтесь, не стесняйтесь: я все вам простил, забыл все обиды ваши, – шептал Прохор Петрович, жестикулируя, и вдруг выкрикнул: – Тихон! Скамейку под ножки Авдотьи Фоминишны, сводницы!
Тихон выдвинулся зыбкой тенью из книжного шкафа, как бы взял скамейку, как бы поставил ее куда надо и, поклонившись Прохору, как бы исчез.
– Милостивые государи, – зашептал в пространство сидевший на кушетке Прохор. – Я, в сущности, пригласил вас вот зачем… Я ненавижу себя, ненавижу мир, и мир ненавидит меня. Помните, помните мой юбилей? Ну вот, спасибо. Я так и сказал тогда. А теперь я хочу… я мыслю… позвольте, позвольте… Да, да, да!.. А теперь я всеми забыт, всеми покинут, я очень несчастлив, господа…
Прохор Петрович всунул руки в рукава, опустил низко голову, обиженно замигал, а все гости вздохнули. Собачонка Клико соскочила с колен губернатора, прыгнула к Прохору и, вся извиваясь, ласково стала лизать его в щеки, в бороду, в нос.
– Ах, милая, родная собачка, – начал вышептывать растроганный Прохор Петрович. – Живешь ты без всякой ответственности за свои поступки, без всяких душевных мук. Как я завидую тебе, милая собачка. Будь здорова!.. – Прохор Петрович захлебнулся горестным вздохом, а баронесса Замойская, поправив обруч-змейку на своей прическе, из проносившегося экипажа швырнула словами: «Как не стыдно! Русский богатырь, и – хнычет». («Гэп-гэп», – промчал лихач.) Борода Прохора – затряслась, он отвернулся и, сдерживая всхлипы, шептал:
– Ничего, ничего. Милая собачка, не обращай на меня внимания. Это пройдет, пройдет. Это я так… нервы.
Тут Прохор Петрович услышал – гости насмешливо стали шептаться, раздался идиотский смешок, а Приперентьев с Чупрынниковым в один голос крикнули: «Он прогорел, он банкрот, его карта бита!» Но генерал Перетряхин-Островский грозно стукнул в пол шпагой: «Господа шулера, без намеков, бе-е-з намеков!.. Прошу не обижать хозяина». Тогда у Прохора Петровича увлажнились глаза, он вытер лицо рукавом халата, сказал: «Ваше превосходительство! Защитите меня также от врача Апперцепциуса, еще от Нины, жены моей. Я очень сожалею, ваше превосходительство, что в тот раз не зарезал ее бритвой. А вам, генерал, я назначаю в благодарность мешок золота…»
И внесено было золотых мешков огромное множество. Весь кабинет залит золотом. Всюду брякали золотые червонцы, сыпалось золото, звяк оглушал, разрывал черепную коробку. Резкая боль в голове, и нечем дышать: всюду золото, золото, золото… Прохору тесно и душно. И больно.
– Вот видите, господа, сколь я богат. Я не понимаю, о каком же крахе здесь речь? – задыхаясь, сказал он, и, чтоб умерить непереносную боль, он ударился затылком о стену.
Тут собачка Клико вновь подъелозилась к Прохору и с великой нежностью облизала его, перевернулась кверху брюшком, заюлила, забрякала хвостиком. У Прохора Петровича опять затряслась борода. Он подхватил собачонку, умильно стал целовать ее в носульку, в хвост и в глаза.
А Тихон, выглядывая в приоткрытую дверь, говорил Кузьме с Петром:
– Ишь руки свои целует барин-то наш. Глянь, как сморщился.
– Тихон Иваныч, а ведь плачет барин-то, – удивился Кузьма.
– Пущай плачет. Лишь бы не буйствовал…
Гости меж тем приступили к хозяину с просьбой рассказать им про жизнь, про судьбу его: как он рос, как женился, как взошел на вершину могущества.
– Ну что ж! Очень рад, очень рад, господа. – И Прохор Петрович вздохнул. – Моя жизнь, господа, была, в общем, с самого детства несчастна… Что ж рассказать вам?.. Да! Вы знаете? Недавно поехал я на работы. И что же я вижу, господа? Везде на моих работах чужие хозяева. Прииск «Новый» теперь не мой… Бывало, Федотыч… знаете, старик такой с деревяшкой?.. Бывало, как намоют пуд золота, он и бухнет из пушки… Я давал ему за это большой стакан водки. Да, да. Эх, господа, выпить бы нам! А теперь пушка моя молчит, Федотыч дремлет на улице. Зато они палят в свою пушку, на прииске «Новом»… Они, они! Я ведь знаю. Прииск мой, а золото ихнее. И все теперь ихнее. Обидно, очень обидно это, господа…
Верный Тихон пошлепал паркетами докладывать барыне.
А у барыни шло заседание. Нина Яковлевна чрезмерно встревожена и нервно устала. По ходу разбиравшихся дел выплыл вопрос об общем финансовом состоянии громовских предприятий. Разговоры шли долго. И, к великому огорчению Нины, ей стали доказывать с очевидною ясностью: дела ее мужа запутаны так, что их трудно поправить… Но почему, почему?!
– А изволите ли видеть, сударыня…
Нина слушает. В ней напряжен каждый нерв.
Говорит юрисконсульт нового акционерного общества старый хитрец Арзамасов. По поручению Нины и за высокую плату, конечно, он несколько дней просидел над рассмотрением плана текущих работ и денежных дел фирмы Прохора Громова.
– Коммерческое дело, да еще в таком крупном масштабе, как у вас, да в такой дикой, бездорожной стране, – дело, сударыня, весьма трудное, – говорил Арзамасов, то вздыхая сочувственно по адресу Нины, то силясь спрятать мину злорадной насмешки на бритых губах своих. – Тут нужен глаз да глаз, нужна неотрывная бдительность. А Прохор Петрович в самый разгар работ пробыл у этих… как их… у божьих людей… Сколько? Ну вот, полтора месяца. Раз! А потом – болезнь. Два! Ну, и все кувырком. Это уж ясно.
– И что это вашему мужу в голову взбрело? Помните, как он разводил турусы на колесах, будто бы в его предприятия вложены тридцать миллионов? – грубо прерывает Арзамасова бывший шулер, бурбон Приперентьев.
– Ха! Тридцать миллионов… А попробуй продать, напросишься три…
– Простите, мсье Приперентьев… Спрячьте в карман свои нелепые выводы, – засверкала хозяйка глазами и бриллиантами вдруг задрожавших сережек. – Я и не думаю продавать предприятия мужа. Речь идет об отдаче их в долгосрочную аренду. И только…
– Хотя бы, хотя бы, – распустив свое толстое брюхо, кряхтел Приперентьев.
– Я бы советовал вам, если будет позволено, – говорит Арзамасов своим вкрадчивым голосом, сладко заглядывает в глаза Приперентьеву и с чиновной холодностью в сторону растерявшейся Нины, – я советовал бы вам, сударыня, подрядные работы немедленно закрыть, уплатив неустойку…
– Это нелепость, – прерывает дельца заместитель Протасова инженер Абросимов. – Подрядные работы, Нина Яковлевна, хотя и не в срок, а с большим запозданием, мы все-таки выполним. И вместо миллиона двухсот тысяч неустойки мы понесем убытку, может быть, всего тысяч… ну, скажем… тысяч двести, от силы – триста.
– Господа, – откинув голову, сказала Нина, взасос затягиваясь папиросой (за последнее время она стала сильно курить). – Все дело будет зависеть от успеха переговоров моих представителей с Московским банком и в Питере – с купеческим миром. Ежели нам удастся добыть оборотные средства, мы выплывем…
– Ха!.. Купеческим миром, купеческим миром, – продолжая по-хамски вести себя, подает реплику Приперентьев.
Юрисконсульт раболепно подхватывает мысль своего патрона и, угадав ее суть, развивает дальше:
– Извольте ль видеть, сударыня… Купеческий мир, да и вообще мир так называемых крупных дельцов, очень шаток, и мощь этого мира сплошь, почти сплошь под большим знаком вопроса. Например, был Рябинин, уж, кажется, туз, был Рябинин – и нет его…
– Как? Петр Герасимыч помер?!
– Нет, не помер, сударыня, а просто «крахнул». Захворал. Наследники – моты. А тут продолжительная забастовка, фабрики встали, а вскоре и с молоточка пошли. Словом… Как видите, сударыня…
Арзамасов сдернул со лба золотые очки и, как бы сочувствуя Нине, печально развел руками.
– Я, наконец, надеюсь, господа, – сказала взволнованно Нина Яковлевна, – что, после произведенной оценки наших затрат на прииск «Новый», вы расплатитесь со мною сразу, а не в пять сроков, как вы хотели бы…
– Простите, сударыня, – встал и расшаркался большеухий упырь Арзамасов. – По причинам, только что изложенным мною, мы этого сделать никак, никак не можем. У нашего акционерного общества почти весь капитал в обороте. Мы скупили прииски у семи золотопромышленников, мелких и крупных, мы развиваем дело в грандиозных масштабах, сударыня…
– Да, дал. Вы развиваете, – вспылила Нина, и носовой платок в ее руках стал виться в веревочку. – Но вы не имеете права отбирать у меня золотоносные участки, открытые моим инженером!..
– Он открыл, а мы остолбили. Ха-ха… Не зевай! – подтянув и вновь распустив брюхо, брякнул нахал Приперентьев; ему было скучно, лицо его смято, геморроидально, глаза подремывали.
– Да, сударыня. К сожалению вашему, а к нашему благу, мы в этом вопросе, простите, юридически правы. Закон на нашей стороне.
Понукаемый резким и властным взглядом хозяйки, вдруг с горячностью заговорил инженер Абросимов:
– Простите, господин Арзамасов! В этом грязненьком дельце вряд ли вы правы, даже юридически. О моральной же стороне вашего поступка не приходится и говорить. Это ничем не прикрытый разбой на большой дороге…
– Что-с, что-с?! – будто саблей в пол ударил голосом рвач Приперентьев, и губы его искривились в гримасе презрения.
– Постойте, дайте мне кончить! – по-таежному грубо крикнул инженер Абросимов. – Нам эти участки слишком дорого стоят. Во всяком случае, мы с вами будем по этому темному делу объясняться в суде.
Юрисконсульт Арзамасов, подперев подбородок сухим кулаком, сердито поджал тонкие губы и уставился на Абросимова, как на цыпленка ястреб-стервятник.
– Ой, проиграете, ой, проиграете, – нараспев, с торжествующей интонацией, протянул юрисконсульт. – Мы перенесем дело в Санкт-Петербург, и… будьте уверены…
– Не знаю, не знаю, – замялся Абросимов. – Во всяком случае, у нас есть свидетели. А у вас кто?
– Какие свидетели? – бесцеремонно почесал себе спину и сладко зевнул во весь рот Приперентьев.
Этот невежливый жест показался хозяйке слишком нахальным. Взвинченным голосом, не в силах сдержать себя, Нина резко сказала:
– Вы, милостивый государь, спрашиваете, какие свидетели? Я вам отвечаю: горный инженер Александр Образцов, открывший те золотоносные участки. Вот кто! К вашему сведению, мсье Приперентьев… И вообще… знаете… Вам, кажется, хочется спать? Не желаете ль прилечь на диван?
– Нет, спасибо, – опять позевнув, ответил Приперентьев. – Но дело в том, что вышеозначенный инженер Образцов вчера подписал договор о переходе на службу к нам.
– Ах, вот даже как! – И щеки Нины вдруг покрылись красными пятнами. – Нет-с! Нет-с, – дважды пристукнула она в стол ладонью. – Золотоносные участки наши, они открыты нами, я их вам не отдам ни в жизнь!
– Были ваши, да сплыли, – пробасил Приперентьев, и пучеглазое лицо его сделалось злым. – Прииск «Новый» тоже когда-то был мой, а ваш благоверный оттягал его, ограбил меня… Вам известно это, мадам? Знаете, господа, сколько Громов давал мне за прииск? Тысячу рублей, ей-богу, ей-богу, ха-ха!.. А потом и так отобрал. Ну вот вам… Тогда он меня стукнул, а теперь я его. Вот и квиты, ха-ха… А вы, мадам, петушитесь… Напрасно, напрасно-с, мадам…
Тут вошел Тихон, на цыпочках приблизился к барыне и, поклевывая носом в драгоценную сережку, зашептал:
– Барин вполне приличны-с. Поставили возле кушетки стулья с креслами, а сами на кушетку изволили сесть. Рассуждают ручками и что-то негромко говорят.
– Надо бы Адольфа Генриховича…
– Будил-с. Запершись. Три раза стучал. Они завсегда очень крепко почивают…
Тихон уходит. Нина встает, говорит:
– Простите, господа… Я на одну минуту, – и тоже уходит. Утомленная, растерянная, Нина направилась в свой кабинет, горничная подала ей стакан холодной воды и портвейну. Нина села, закрыла глаза, стараясь призвать на душу спокойствие, но речи врагов все еще продолжали звучать в ее угнетенном сознании. Освежившись водой и портвейном, Нина погрузилась в раздумье… Как жаль, что муж ее болен. От одного его взгляда, наверное, смолкли бы эти разбойники. Он знал бы, что надо делать, он устранил бы опасность, он, как всегда, сумел бы и на этот раз стать победителем. Да, Прохор всесилен!..
И дальше – женская логика, идущая не от ума, а от сердца, пролагает путаный путь к инженеру Протасову. Ведь это он вел работы за время отсутствия мужа, ведь сколько ухлопано денег зря, на ветер, в угоду каким-то идеям и в непоправимый ущерб общим коммерческим делам. И вот результаты! Так неужели милейший Андрей желал просто-напросто под благовидным предлогом разорить все дела, чтоб насильственно вырвать ее из противной ему обстановки?