Отель

Глава вторая
Два целых яблока и одно надкушенное

– Мой поцелуй – это хорошее жалованье?

– Это целое состояние. Я думаю, мы сошлись в цене, – заверил я маленькую Луизу и принялся рассматривать яблоки со всех сторон.

– Я сейчас рисую натюрморт. Это странное для тебя слово значит «изображение мертвой природы».

– Значит, мои яблоки – мертвые?

– Несомненно. В нашей с тобой пище отсутствует дыхание жизни. Но присутствует ее вкус.

– Выходит, что еда мертвая, но вкусная?

– «Мертвая» – слишком грубое слово, Луиза. Я бы сказал, еда – неодушевленная, неживая. Она создана, чтобы утолить голод того, у кого есть душа. Или хотя бы желудок. А у тебя душа есть, мой ангел.

– Она там, где мой желудок?

– Нет, я думаю, она здесь.

Я указательным пальцем легонько коснулся ее длинных густых ресниц.

– Твои глаза – это зеркальное отражение твоей души.

Четырехлетний ребенок о чем-то задумался, а затем сказал:

– Не понимаю.

– Я тебе сейчас объясню на примере яблок. Вот ты сейчас смотришь на них. Сколько яблок ты видишь перед собой?

– Три.

– Хорошо. А давай теперь представим, что яблоки, на которые ты сейчас смотришь – это миниатюрная часть твоей души. То есть твои глаза смотрят на эти три красных яблока, и если твои зрачки отзеркаливают в этом мире все, то любой предмет или живое существо, на которое ты посмотришь, – это и есть твоя душа. Все просто!

– Не совсем поняла. Ты – моя душа?

– Да.

– Надкушенное яблоко – тоже моя душа?

– Именно.

– А злая собака Матильда, что живет около отеля, – это тоже моя душа?

– Несомненно.

– А что такое «душа»? – наконец спросила она.

Я все никак не мог закончить рисовать первое яблоко.

– Душа – это самая слабая часть тебя. Это твои чувства ко мне, к яблокам, к злой собаке Матильде, которая тебя однажды укусила. Если бы ты тогда ничего не почувствовала, не заплакала, не разозлилась изо всех сил на нее, то я бы забеспокоился, что Творец забыл вдохнуть в тебя душу. Пока ты чувствуешь, любишь и злишься – ты уязвима. Твои чувства к окружающему миру – это твоя душа, это и есть Бог.

– Значит, я и есть тот самый Бог, о котором ты постоянно говоришь? Но ведь я думала, что он – бородатый старик, которому больше ста лет.

Я улыбнулся.

– В тебе сейчас Бога больше, чем в любом церковном служителе, Луиза.

– Но ведь я даже не читала Библию.

– Библия – это не Бог, это книга. Бог – это чистая, нетронутая простыня, которую люди, однажды испачкав, на протяжении всей своей жизни пытаются отмыть.

Ее бесконечно глубокие глаза не понимали моих слов.

– Пап, можно, я съем яблоко? Я проголодалась.

– Съешь, но на моем натюрморте тогда останется только два яблока.

– Я только укушу и положу обратно на место, а когда ты закончишь, то доем его.

– Замечательно. Я скоро закончу.

– Кстати, о простыне. Занеси, пожалуйста, наше постельное белье дяде Полю и передай ему мой привет.

– Хорошо, – сказала послушная француженка, жующая яблоко. Она сняла пододеяльник, собрала наволочки и выбежала из комнаты.

Последние штрихи грифелем старого и, кажется даже, бессмертного карандаша. Бессмертие карандаша – это создание прекрасного на протяжении целого года медленно тянущейся жизни мастера. Мой карандаш почетно скончался, создав свой последний шедевр.

– Все. Закончил! – удовлетворенно выдохнул я.

Тем временем ко мне пожаловал гость.

– Доброе утро, Андреа, – сказал толстый высокий мужчина, именуемый хозяином этого прекрасного гостиничного номера, в котором я живу и творю вместе со своей дочерью.

– Доброе утро, Поль, – пожал я большую медвежью лапу.

Поль Ру был человеком необычайной доброты и сострадания, он предоставил нам с Луизой жилье практически даром.

– Чем будешь на этот раз платить, макаронник?

– Той же монетой, хозяин. Ты знаешь.

– У тебя есть три дня, чтобы нарисовать что-то путное, а иначе будешь неделю работать официантом в моем ресторане. У меня как раз не хватает свободных рук.

Меня не могла постигнуть столь постыдная участь.

– Истинный художник сочтет для себя унизительным подносить тарелки с едой тем, кто покупает его картины.

– Такова жизнь, малыш.

– Это не моя жизнь, Поль. Ты знаешь!

– Вот что я тебе скажу, Андреа. Унизительно – не унизительно! Не строй из себя гордого моралиста, когда тебе нечем прикрыть свой ленивый творческий зад. Когда не во что одеть свою дочь. Ты думаешь, я не знаю, что говорю? Да я готов был бы всю свою жизнь подносить тарелки с едой, лишь бы моя дочь была сыта и одета. Лишь бы у нее была крыша над головой и чистая простынка перед сном.

– Ты замечательный отец, Поль. Но тебе меня не понять. Я найду другой способ прокормить свою семью!

Вернувшаяся Луиза все это время внимательно слушала Поля Ру, а затем перевела взгляд на меня.

– Дядя Поль, а вы – моя душа! Вы знали об этом?

Наш любимый и уважаемый старик перевел вопросительный взгляд на меня.

– Ты – часть ее души, ибо она испытывает к тебе самые нежные чувства. Ты – ее слабость, потому что она будет плакать самыми горькими слезами, если ты завтра умрешь. Или послезавтра. Когда тебе будет удобнее умереть?

– Иди к черту, Андреа! Лучше делом займись, – а затем он обратился к моей лучшей работе. – Придешь за простынями через четыре часа, малышка. Береги себя!

– Пока, дядя Поль. Я буду плакать, если ты завтра умрешь.

– Да ну вас, – сказал он и вышел из комнаты.

– А дядя Поль станет натюрмортом после своей смерти?

– Нет. Он слишком толстый.

– Значит, толстые никогда не станут натюрмортом?

Я засмеялся.

«Боже, она впитывает в себя все, что я говорю».

Эта очаровательная губка доедала третье яблоко.

* * *

Мы позавтракали остывшими круассанами и холодным какао, разговаривая о душе, натюрморте и моем неповторимом и замечательном детстве. День в Сен-Поль-де-Вансе выдался жарким и душным, а потому мы надели свои белые сорочки из хлопка и отправились в путь по зеленым улочкам нашего славного городка.

Первым делом мы зашли к тете Жаклин, которая жила на соседней улице – там, «у фонтанов», где печет свои бесподобные круассаны пекарь Мишель.

– Доброе утро. Можно к вам в гости? – поприветствовали мы молодую хозяйку, как только она открыла нам дверь. Жаклин была коренной француженкой в восьмом поколении, в ее жилах текла поистине неразбавленная французская кровь.

– Проходите, мои дорогие. Я вам очень рада.

Мы сняли обувь, а затем нас пригласили на чай с миндальным печеньем.

– Присаживайтесь. Как у вас дела? Луиза, мне кажется, ты похудела?

– Тетя Жаклин, а знаете ли вы, что вы – это часть моей души?

Я не любил имя Жаклин, но здесь, в наших краях, оно было очень распространенным, как, например, имя Джузеппе в Джеле, и поневоле приходилось с этим смириться.

– Это тебе папа такое сказал?

– Да, а еще он сказал, что толстые после своей смерти никогда не станут натюрмортами.

Я немного покраснел и поджал губы от стыда.

– У твоего папы большие познания в области человеческой души и искусства.

– Но ведь я могу обосновать, – сказал я как-то по-детски нашей гостеприимной Жаклин.

– Мы внимательно слушаем тебя, – подбодрила меня она.

– Ты – часть моей души, Жаклин, потому что я испытываю к тебе чувства. Ты – вежливая, приятная, от тебя всегда вкусно пахнет и веет непонятной мне радостью, искренним желанием жить. Мне легко и приятно находиться рядом с тобой, и если ты завтра умрешь, то я буду плакать горькими слезами по тебе. Но слезы Луизы будут вдвойне горше моих, – я перевел взгляд на дочь. – Вот, что она тебе хотела только что сказать.

– Это – признание? – поинтересовалась Жаклин неестественно твердым и холодным голосом. Мне еще никогда не доводилось слышать столь леденящего вопроса.

– Назвать человека частью своей души – это всегда признание.

– Значит, Луиза – часть моей души, – сказала Жаклин нежно, с неподдельной искренностью, глядя на чужого ребенка.

На улице, когда Луиза побежала вперед, а мы с Жаклин остались одни, моя спутница вдруг неожиданно заявила:

– Ты глупый, Андреа. Я говорила тебе об этом уже тысячу раз и скажу еще раз. Ты глупый и никуда не растущий человек!

– Я этого никогда не отрицал. И не стану отрицать в этот раз.

– Зачем ты говоришь с ней на темы, о которых тебе самому мало известно?

– Ты о душе или натюрморте?

– Все дело в том, что тебя воспитывала мама. У вас в итальянских семьях так принято, что мать…

– Знаешь что? Моя итальянская семья не имеет ни малейшего отношения к моей нынешней семье и воспитанию Луизы. Пусть я глупый и недостаточно умен для тебя, но я научу свою дочь чувствовать этот мир, а не анализировать его. Для тебя ум – это цифры и толстые книжки, Жаклин, для меня ум – это умение сравнить утренний июльский рассвет с сонной улыбкой Луизы, когда она только открывает глаза. Для тебя мир – это банкноты, расчетливость, план. Париж – идеальное место для тебя. А таких, как я, он съедает с потрохами. Ты слишком яркая для нашей деревни, Жаклин, ты слишком быстрая для нашей размеренной жизни. Может быть, сбавим шаг?

– Твоей дочери нужна мама.

– Моей дочери не нужен искусственный снег.

Возвращаясь в Париж. Воспоминания

У меня на руках оставили четыре килограмма лягушачьего кваканья и благовоний давно увядших растений. Это прелестное создание благоухало каждые полчаса, как по расписанию, оставляя на моих руках и рубашках зловонные краски, которые отмывались куда хуже акварели. Жизнь этого таинственного для меня создания была как чистый холст.

И от этого холста я решил незамедлительно избавиться.

Я много раз проходил мимо родильного дома, где было «Окно жизни». Там, около «окна», мне изо дня в день бросалась в глаза табличка с надписью на ней – «Положите вашего младенца под дверь и нажмите на звонок. Мы не станем вас осуждать за ваш поступок. Оставайтесь инкогнито, но только не выкидывайте детей в мусорные баки. Просим вас, тени, оставайтесь людьми».

Я положил квакающую бомбу под дверь и нажал на звонок.

– До свидания. Надеюсь, твоя мать сгорит в аду.

Да, я немного сердился на Жаклин, не скрою. Было время, когда я мысленно выкапывал для нее яму, а затем представлял, как ее в эту яму кладут, засыпая землей. И все это действие происходит под исполнение «Собачьего вальса».

Это маленькое существо, замотанное в чистый пододеяльник, взятый с моей постели, еще сильнее заквакало, когда я положил его на холодный бетон.

Этот раздирающий душу крик. Казалось, это инопланетное головастое создание знало все человеческие струны и давило на них изо всех сил. «А вдруг его ударят за то, что оно сильно квакает? А вдруг другие дети его задушат во сне? Оно ведь крикливое – наверное, слабое и больное. Таких в приютах не любят».

«Нет, я не могу его здесь оставить», – запела совесть во мне, и я взял его обратно на руки.

Двери сначала неприятно заскрипели, а затем открылись. На пороге стояла взрослая женщина в белом халате и вопросительно смотрела то на меня, то на моего ребенка.

– Вы решили оставить у нас ребеночка?

– Нет. Я хотел спросить, где у вас здесь библиотека?

– Там, на углу, – она показала на соседнее здание, находясь в том же недоумении, что и мгновением ранее.

– Вы точно не хотите его здесь оставить?

– Я что, похож на тень? До свидания.

А затем я отправился в незабываемое путешествие под названием «Непознанный мир отцовства».

Этот удивительный мир. Пятимесячная женщина кричит у меня на коленях, а я рисую старухе портрет на заказ. Благо, взрослые люди хорошо платят и очень расположены к детям.

Этот слегка запятнанный холст. Иногда кажется, что пеленать у меня выходит куда лучше, чем рисовать. Я прочитал практически все библиотечные книги о материнстве, и во всех пишут одинаково: что единственное, самое важное, чего недостает пятимесячному творению, – это грудь. Материнское молоко – незаменимый продукт.

Этот незабываемый миг, когда Антонио спрашивает у меня: «Может быть, выбросим ее в окно?» Я отрицательно качаю головой. А затем он разбивает о стену пустую бутылку из-под дешевого портвейна и с криками о смысле ненавистного ему существования уходит из съемной квартиры навсегда. Хозяин узнает о ребенке и повышает месячную плату. Жить становится труднее и невыносимее. Рисование вызывает тошноту и постоянное расстройство желудка. И видит Бог, не было на свете беды страшнее, чем колики Луизы.

Через пять месяцев беспросветной тьмы нам наконец пришлось покинуть Париж. Луиза к тому времени научилась ползать. Государство своей маленькой гражданке выделило неплохой бюджет и крохотную студию в живописном месте. Мы отправились в небольшой городок, да что там – в деревню, расположенную на юге Франции, в районе Прованских Альп.

Хозяину бывшей квартиры мы оставили лишь название города, в который мы с Луизой отправились, на тот случай, если Жаклин вдруг станет интересна наша дальнейшая судьба. Города, в котором невозможно было потеряться.

Так и началось наше знакомство с Сен-Поль-де-Вансом…

Глава третья
Милый Сен-Поль-де-Ванс. Цветы и Жаклин

В нашем маленьком городке есть несколько парфюмерных лавок, две библиотеки и около десятка пекарен. Примерно столько же кофеен и ресторанов. А вот теперь представьте себе, что все это находится на одной-единственной улице! Наш город – феерия самых различных запахов, порой кофе смешивается с духами, духи – с запахом свежей выпечки, а выпечка, в свою очередь, – с ароматом самых различных цветов. Как говорил Ауэрбах: «В истории цветов заключается часть истории человечества». И я, и любой коренной житель нашего удивительного городка не сможем с ним не согласиться.

Каменные стены средневековых крепостей и домов всегда украшены горшками и вазами со свежими цветами, с балконов виднеются желтые бегонии, арки и двери пышно увиты плетистыми розами. Мужья дарят своим женам нарциссы без повода, а прекрасная часть человечества, созданная для цветов, их целует. Как можно было не влюбиться в этот сказочный город?

– Ты никогда не думал сдать Луизу в приют для сирот? – спросила у меня Жаклин, провожая к лавке нашего достопочтенного пекаря.

– Думал. Я даже думал ее задушить подушкой во сне.

Глаза Жаклин наполнились удивлением, но не тревогой.

– Нет, не беспокойся. С ней все хорошо, я ее ни разу не ударил за четыре года. Просто родительство – это не то, о чем пишут в книжках, рассказывают по радио и поют в песнях. «Дети – цветы. Дети – цветы». Несомненно – цветы, но чтобы эти цветы не увяли, нужно их постоянно кормить кашей, супом, молоком, даже когда им не хочется есть. Поить! Даже тогда, когда на твоей одежде остается в десять раз больше воды, чем этот цветок успел в себя впитать. И знаешь, Жаклин, со временем начинаешь ходить по улице с пятнами на одежде, сам того не замечая. Твой зловонный дух начинают улавливать соседи, пытаясь деликатно намекнуть, что пора бы хорошенько помыться. Когда она засыпала, я не то что помыться, я моргнуть в себе сил найти не мог. Недосыпание – страшнее голода, поверь мне! Почему по радио не рассказывают, как правильно массировать живот, когда у ребенка колики? Почему они поют, что нет на свете чудеснее созданий, чем дети, но не рассказывают, как с этими созданиями обходиться?

Нас не обучают быть родителями, но с раннего детства закладывают любовь к детям. «Сначала полюби, затем роди, а там справишься как-нибудь».

– Ты жалеешь себя. Все настолько плохо?

– Нет, что ты! Ее первые шаги, первое слово. Есть моменты бесценные, которые никогда больше не повторятся в моей жизни, когда во мне было счастья больше, чем во всей церкви «Исследователей Библии». Кто-кто, а «исследователи» знали, где искать счастье.

Но между этими моментами – жизнь, серые однообразные будни. Я четыре года своей жизни посвятил самой слабой женщине в этом городе, чтобы самому стать сильнее.

– Ты рисуешь?

– Портреты – иногда. Пейзажи несколько лет не приходилось. Вчера нарисовал натюрморт.

– Ты, наверное, сильно к ней привязался за эти годы.

Я смотрел на красивую, тонкую Жаклин с бесконечно глубокими глазами, но не мог понять смысл ее слов.

– «Привязался» – это самое убогое описание моих чувств к этому ребенку.

Луиза тем временем познавала удивительный мир, разговаривая с человеком необыкновенной души, Мишелем. Он угостил ее свежим круассаном и стаканом теплого молока.

– Ты, возможно, ее полюбил.

– …

Она так легко произнесла «полюбил», словно я сделал в ее присутствии что-то обыденное, обыкновенное, воспроизвел перед ней то, что я уже делал много раз. Она сказала это слово так просто, словно я только что повторил на полотне ее портрет, а затем написал натюрморт – три яблока на снегу, среди которых одно надкушенное.

Словно я кричал во все горло четыре года, что я так сильно Луизу люблю, а сейчас повторил те же самые слова, но только шепотом, и эта женщина мне поверила.

– Тебе когда в Париж?

– На следующей неделе. Мне будет вас не хватать.

– Возвращайся, Жаклин. Привези побольше миндального печенья. Сказать по секрету, мы наведываемся к тебе в гости большей частью из-за него.

– Я знаю, Луиза любит миндаль.

– Тетя Жаклин… Мишель зовет вас с папой выпить с нами молока.

– В другой раз, – произнесла женщина, сотканная из крупиц льда, а затем она нас покинула.

– Андреа, ты слышал, что твоя дочурка мне только что сказала?

Мишель, как всегда, был полон сил, энергии и в бодром расположении духа. Откуда он черпает столько сил?

– Нет, что?

– Она сказала, что я – якобы часть ее души.

– А что здесь удивительного? – осушив до дна стакан теплого коровьего молока, спросил я. На губах остался довольно сладкий привкус.

* * *

«Город одной улицы» – так называли это место путешественники, которым посчастливилось побывать в наших краях.

До Ниццы было рукой подать, не больше двенадцати километров, но горная серпантинная дорога отнимала больше часа, тем самым ограждая наш маленький цветущий городок от залетных птиц. Сюда невозможно было попасть случайно. В Канны, Антиб, Кань-сюр-Мер – да, пожалуйста. Но только не в Сен-Поль-де-Ванс. Этот средневековый городок, расположенный на холме, можно было увидеть издалека, находясь в некоторых не самых туристических районах Ниццы. Но чтобы попасть в нашу местность, нужно было знать особую тропу.

Что меня изначально привлекло в Сен-Поль-де-Вансе, так это неспешная, размеренная жизнь его обитателей. Этот медленный, прогулочный шаг. Людям некуда бежать, они не спешат жить, как парижане, а, напротив, казалось, замедляют жизнь. Чтобы научиться ходить, как они, мне нужно было прожить здесь два года. После этого я перестал куда-то вечно нестись, спотыкаться о камни, а научился просто прогуливаться, наслаждаясь теплым горным ветром и самыми непередаваемыми запахами.

– Жаклин уезжает в Париж? – спросила меня Луиза, когда мы возвращались из пекарни домой.

– Уезжает.

– А дядя Мишель мне сказал, что Жаклин – плохая, она никого не любит, кроме себя.

– Любить только себя – это черта эгоистов, Луиза. Это склад человеческой натуры такой. Но совсем не значит, что человек плохой, если он самовлюбленный. Мишель хотел сказать, что она другая – не такая, как мы. В основном, зацикленный на себе человек видит мир достаточно узко.

– А я – эгоист? – спросила она.

– Нет, но если ты научишься себя любить, то в этом не будет ничего дурного.

– А как же узкий мир?

– Ну, как посмотреть! Вот будете проходить мимо красивого деревянного зеркала – самовлюбленная ты и человек, не испытывающий самых пламенных чувств к своей персоне. Ты будешь в этом зеркале любоваться собой, а он – его лаковым покрытием и качеством дерева.

Вот куплю я два мороженых – одно тебе, а другое – соседскому мальчишке Жану, который все зовет тебя показать свои пластинки и огород. Ты съешь все мороженое сама, насладившись им до конца, а он отнесет его домой и разделит между своими братьями. Ибо так его научили родители – делить единственный брикет мороженого на троих, если в доме детей трое, а мороженое – одно.

Воспитывать любовь к себе – это значит, не делить свое мороженое на количество присутствующих в доме, а съесть его самому.

– Но ведь другие останутся голодными.

– А ты будешь сыта.

– Но остальные тоже хотят его.

– Эгоисты не видят, кроме себя, никого. Они всегда сыты, но в большинстве своем одиноки. Мда… Сдается мне, что эгоистку из тебя не получится сделать.

– Тетя Жаклин не видит меня?

– Нет, видит, конечно, но не так хорошо, как себя.

– У нее плохо со зрением? Может, ей лучше носить очки в моем присутствии?

– Думаю, они ей не помогут.

– Она ведь тоже одинока, как и другие эгоисты?

– Тоже.

– А ты тоже эгоист?

– Нет.

– А почему ты тогда одинокий?

– Я не одинокий, Луиза. У меня есть ты. Одинока Жаклин, у нее тебя нет.

– Почему она тогда так добра к нам, если она одинокая и не имеет совсем никого?

– Может быть, ей кажется, что она имеет нас?

Я говорил с Луизой как со взрослым человеком, и, пожалуй, она многое понимала из моих слов и запоминала практически все.

– А дядя Поль – эгоист?

– Нет. Поль – недолюбленный бедный ребенок, который всю свою любовь отдал родной дочери. Вот она стала эгоистом от переизбытка его любви.

– Если ты будешь меня так сильно любить, как дядя Поль – свою дочь, то и я стану эгоистом?

– Вполне возможно.

– Значит, тетю Жаклин очень сильно в детстве любили?

– Вероятно, да. Она мне не говорила.

– А ты спросишь у нее, когда она вернется?

– Спрошу.

Мы зашли в отель и поприветствовали хозяина.

– Можете забирать постельное белье, – напомнил нам он.

– Спасибо, Поль.

– Ты понял насчет картины, Андреа? Я жду. У Поля Ру было две слабости в жизни.

Одна – коллекционировать картины современных художников, не важно, знаменитых или нет. Нередко повелители кисти расплачивались за стол и кров в его отеле своими работами. Поль с радостью принимал к оплате их творения. Второй слабостью этого большого несокрушимого человека была его дочь Фредерика.

Он, как и я, был отцом-одиночкой. Его жена умерла в родах шестнадцать лет назад, оставив ему предсмертный подарок – маленькую Фредерику, квакающую, как Луиза четыре года назад.

Но Фредерика проквакала до шестнадцати. Ох, и трудный выдался ребенок. Переизбыток любви – не всегда хорошо.

– А тетя Жаклин может в следующий раз, когда приедет в Париж, пойти к Сене и передать маме от меня привет?

– Почему бы и нет. Хочешь, я попрошу ее об этом?

– Хочу.

– Будет исполнено.

Маленькая кудрявая француженка радостно затопала ногами.

– Когда она вернется?

– Через неделю.

– Ты пообещал дяде Полю нарисовать новую картину?

– Да.

– Ты сдержишь свое обещание?

– Конечно. Я всегда сдерживаю свои обещания.

Мы сидели на нашем подоконнике и смотрели на проходящих мимо людей. Наш номер находился на втором этаже трехэтажного каменного здания, построенного еще в пятнадцатом веке из белого камня.

– Папа, а что ты нарисуешь на этот раз?

– Тебя.