Каждому свое

– По доносу кого-то из местного населения. Фамилия доносчика в деле не фигурирует.

– Получается, анонимный предатель?

– Выходит…

– Не понимаю, как можно сдавать дело в архив, если предатель не разоблачен и даже не выявлен, а работа по группировке «Север» только начинается?

Григорий покачал головой. Стасис неопределенно пожал плечами.

Вернувшись в свой кабинет, Григорий достал из шкафа бритву, мыло, полотенце, зашел в туалетную комнату, побрился, облился холодной водой до пояса и, энергично растерев тело полотенцем, оделся. Ощущая свежесть всем телом, вернулся в кабинет, сел за стол и снял трубку телефона внутренней связи.

– Капитан Сахно слушает, – прозвучал голос в трубке.

– Доброе утро, это Григоренко. Хотел бы по срочному делу переговорить в течение дня с шефом.

– Одну секундочку.

– Вам что, не спится? Звоните в такую рань, – послышался суровый генеральский голос.

– Еще как спится, товарищ генерал, если срочные дела не одолевают.

Повисла пауза.

– Ну если срочные, заходи побыстрее, а то я скоро уеду.

Григорий схватил папку и, не став дожидаться лифта, пролетел три этажа по лестнице.

Адъютант с сильно помятым бессонной ночью лицом молча кивнул в сторону кабинета. Сидевшая за столиком с накрытым белой салфеткой подносом секретарша уныло проводила взглядом вошедшего, тут же скрывшегося за двойной дубовой дверью, похожей на шкаф.

В отличие от подчиненных шеф выглядел более чем бодро: подтянут, свежевыбрит и обильно орошен «Тройным одеколоном», густые пары которого могли стать смертельными для любого кровососущего насекомого.

– Садись, – буркнул он, нажав кнопку, попросил принести два чая, которые мгновенно появились на знакомом подносе в окружении горки печенья из темной муки. – Пей и рассказывай, только коротко.

Генерал сделал два глотка, а Григорий – один, неосторожно скосив глаз на печенье.

– Ты ешь печенье, не стесняйся, – перехватил его взгляд хозяин кабинета. – Я с утра только чай пью, а ты ешь и рассказывай.

Григорий повиновался.

– Мы сейчас заканчиваем подготовку к заброске нашего человека в район Пскова.

– Северова. Я в курсе. Хорошая кандидатура.

– У него мать немка, то есть он наполовину…

– Прекрасно. Нам эти немецкие «половинки» сейчас вот как нужны, – он решительно полоснул себя указательным пальцем по горлу и тут же глянул на настенные часы.

Положение стрелок на них, судя по всему, было для него важнее, чем выяснение причины столь раннего появления подчиненного.

– Не будем терять время, говори, с чем пришел.

– Я случайно узнал, – уверенно начал Григорий, – что дано указание сдать в архив дело, связанное с гибелью нашего коллеги. При этом непонятно, это результат предательства или допущенный им просчет. И до выяснения этого…

Фраза повисла в воздухе. Григорий глянул на сидевшего перед ним шефа и замолчал.

– Надеюсь, тебе известно, что в результате арестов и расстрелов, проведенных немцами, сильно пострадала наша резидентура, действующая против немецкой группировки «Север» в районе Пскова. Многие не хотят признавать, что успех нашей работы в тылу противника прямо зависит от успеха наших войск на фронте. И тем не менее это так. Естественно, мы будет действовать активно в любых условиях, но не учитывать это обстоятельство не имеем права.

Телефон на столе сначала неуверенно щелкнул, а затем зазвонил. Генерал безмятежно приложил трубку к уху. Однако уже первые слова, прозвучавшие в наушнике, кардинально изменили его настроение и внешний вид. Он сник, опустил голову на левую руку. Освободившись из объятий правой руки, бесшумно на стол легла телефонная трубка. В ней всё ещё звучали какие-то слова, которые его уже больше не интересовали.

Генерал долго молчал и наконец поднял голову.

– Согласно приказу Верховного, сегодня утром казнили генерала моего друга детства. А я так надеялся. – Он обнял обеими руками голову.

– Как так?! – вырвалось у Григория.

– На его участке фронта немцы прорвали оборону. В результате несколько наших дивизий попали в окружение. Трибунал вынес смертный приговор. Перед казнью ему разрешили проститься с женой. Она выдержала две минуты, после чего ее прямо из тюрьмы увезли в больницу для умалишенных. Остались несовершеннолетние сын и дочь.

– Не понимаю, зачем расстреливать своих? Могли бы разжаловать и под чужой фамилией отправить в штрафбат. Еще повоевал бы.

– Как видишь, законы войны не всегда совпадают с логикой жизни.

Он помолчал. Затем, словно очнувшись от какого-то наваждения, поднялся из кресла и заговорил уже совсем иным тоном.

– Сегодня – нет, завтра – маловероятно. Послезавтра в десять… у меня вместе с Северовым. А в ночь с субботы на воскресенье – операция.

Григорий обратил невольно внимание на то, что, формулируя указание, генерал умудрился обойтись без единого глагола.

«Может быть, и правильно, – подумал тогда он. – Ведь и так все понятно».

* * *

Григорий посмотрел на часы и очень удивился. Если верить стрелкам, прошло меньше десяти минут, а событий в его сознании промелькнуло множество.

Странно было и то, что Северов за это время успел разложить на столе более половины документов, хотя действовал достаточно энергично и лишь изредка останавливался, подыскивая нужную страницу в выстроенной им схеме.

Григорий не стал нарушать ход его мыслей.

Вернувшись тогда после разговора с начальством в свой кабинет, он заперся и огляделся. Два стола у окна, выходящего на площадь, словно быки, тупо уперлись друг в друга. В открытую форточку потянуло утренней свежестью. Он опустился в кресло, изношенные части которого приняли нежданно свалившийся на них груз отнюдь не безмолвно.

Мягкое погружение в сон – процесс приятный, а после тяжелого рабочего дня – приятный вдвойне. Спящий не ведет счет времени. Когда он открыл глаза, день был уже в разгаре, но в комнате царил мрак от табачного дыма, в облаках которого Григорий с трудом различил силуэт своего коллеги по кабинету.

Тот сидел за своим столом, листал толстое дело и непрерывно дымил папиросой. Перед ним на столе лежали две пустых и одна открытая пачка. Читал он с увлечением, не отрывая глаз от страниц и не поднимая головы.

К коллеге Григорий относился с должным уважением, хотя фамилия Маркевич вызывала у некоторых коллег смутные и плохо объяснимые сомнения. Смягчало ситуацию имя Семен, одинаково любимое как на Украине, так и в России, и в Белоруссии. Жили Маркевичи по рассказам Семена в небольшом домике в пригороде Минска. Отец умер рано, оставив о себе в памяти сына модные в то время усы, закрученные с обеих сторон. Мать посвятила остаток жизни музыкальному воспитанию детей города, в том числе и своего сына. Тот, правда, больше интереса проявлял к познанию тайн радио. В результате музыкальную школу Семен закончил с оценкой «хорошо», а курсы радистов – с отличием.

На этом безмятежная пора в жизни Семена закончилась. За две недели до начала войны учительница музыки, возвращаясь с работы, вставила ключ в дверной замок и упала замертво.

Семен еще не успел справиться с мыслью о том, что остался в этом мире почти один, как грянула война. Немецкие войска так стремительно рвались на Восток, что он едва успел вскочить в последний вагон последнего поезда, уходившего в Москву.

Освободившись от сна, Григорий поднялся из кресла и, с трудом ориентируясь в сильно задымленном пространстве, открыл дверь. Долгое время находившаяся взаперти никотиновая смесь выплеснулась в коридор едким сизым облаком. Из него, словно Венера из морской пены, возник небольшого роста человек в форме полковника, который решительно направился к сидевшему за столом Семену.

– Сколько раз я писал и говорил, что курить в рабочих кабинетах запрещается, – заорал он не по росту высоким голосом.

Семен, все еще находясь во власти прочитанного, тупо уставился на офицера.

– Встать! Когда разговариваешь со старшим по званию.

– А я еще ничего не сказал.

– Тогда тем более. Встать!

– Простите, а кто вы?

– Я? Я – комендант здания полковник Бричкин.

– Бричкин? – вдруг оживился почему-то Семен. – Это вы подписались под инструкцией в лифте? Я по нескольку раз в день читаю ее с удовольствием, и поднимаясь вверх, и спускаясь вниз.

– Что?! Я не позволю шутить над комендантом здания. Вы еще все об этом пожалеете! – выкрикнул полковник, исчезая за дверью, хлопнув ею с такой силой, что шансы на благополучный исход разговора свелись к нулю.

– Что делать? – неуверенно поинтересовался Семен.

– Вопрос извечный для России, – начал философствовать Григорий, но тут же оборвал себя. – Будем ждать.

Был уже конец дня, когда оба провинившихся предстали перед усталым взором генерала.

– Вот уж от вас не ожидал! Курите в служебном помещении. А в ответ на справедливые замечания коменданта упражняетесь в остроумии!

– Никак нет, – начал уверенно Григорий. – С курением в кабинете покончили. Что же касается коменданта, – вдруг воодушевился он, – то мы были рады воочию увидеть человека, которого знали только по его подписи на распоряжении, вывешенном в кабине лифта.

Пафос искренности в речи Григория был столь убедительным, что он сам поверил в свои слова.

Чего нельзя было сказать о хозяине кабинета. Он слушал Григория и молча щурился, глядя в его сторону. Временами он обращался к лежавшему перед ним рапорту коменданта, знакомился с какой-то его частью, на секунду задумывался, после чего возвращал его на место.

От внимания Григория не ускользнул момент, когда шеф, прочтя очередной отрывок из докладной, в одном случае открыто улыбнулся, в другом – не без труда сдержал улыбку. Это дало Григорию некоторую надежду на благоприятный исход инцидента.

К счастью, он оказался недалек от истины. После небольшой паузы хозяин кабинета произнес:

– Молодость дается человеку один раз, и то ненадолго. Но от того, как он ею распорядится, зависит многое. Ваша молодость пришлась на войну, которая не прощает легкомысленных поступков. Вам присвоили воинские звания, которые обязывают вас относиться подобающим образом к старшим не только по чину, но и по возрасту. Надеюсь, вы поняли, о чем идет речь?

– Так точно!

Согласиться было куда легче, нежели отстаивать свою сомнительную правоту.

Генерал встал и, кивнув подчиненным на прощание, устало побрел в комнату отдыха, где его ожидали диван, подушка и причудливых узоров теплое байковое одеяло.

Обратный путь, пролегавший через сложную систему переходов и бесконечных коридоров, занял заметно больше времени, чем предполагалось. К лифту Семен и Григорий подошли молча. Каждый думал о своем.

* * *

С началом 1942 года Центр начал активно налаживать связь с партизанскими отрядами, действовавшими в тылу у немцев. Григорий и Семен уже дважды летали в немецкий тыл и доставляли по воздуху партизанам в лесную глушь, как они называли, «офицерский набор»: несколько ящиков с автоматами и боеприпасами, а также радиостанцию для связи с Большой землей. Но это для дела. А для души – несколько упаковок с банками сгущенного молока и брикетами прессованной пшенной каши, замешанной на каком-то очень вкусном жире. Стоило бросить малоаппетитный на вид брусок в котелок с кипящей водой, как по всему лесу распространялся дурманящий запах готовящейся домашней пищи, зовущий всех, уловивших его, к столу, которым вполне мог служить простой пень.

Во время «командировки» в тыл Григорий объяснял «лесным солдатам», что их задача состоит не в том, чтобы выжить самим, а в том, чтобы не дать выжить оккупанту: необходимо выходить из глуши, хозяйничать на дорогах, занимать поселки и города. Населению надо ежедневно показывать, что хозяева этой земли мы, а не они, незваные гости.

Нельзя сказать, что при этих словах Григорий всегда видел восторг в глазах слушающих. Среди них были не только местные жители, но и военнослужащие, бежавшие из транспортов и колонн военнопленных. Они еще оставались под тяжелым впечатлением от пережитого. Их рассказы были наилучшим отрезвляющим средством для тех, кто, начитавшись немецких листовок, хоть на секунду мог поверить в то, что всякому, перешедшему на сторону немцев, будут гарантированы «жизнь, хорошее питание, доброе отношение и немедленное возвращение домой после скорой победы немецкого оружия».

* * *

Лифт щелкнул замком, заявив о своем прибытии. В отличие от коридоров, кабина внутри была ярко освещена, отчего настенные панели из красного дерева самодовольно светились.

Молодые люди, всё ещё шокированные столь интеллигентным обхождением с ними высокого начальства, осторожно втиснулись в лифт, нажатием кнопки запустили подъемный механизм, огляделись и оторопели. На уровне глаз с правой стенки кабины на них взирала размашистая подпись полковника Бричкина.

– Не знаю, Гриша, удастся ли нам уйти от сумы и от тюрьмы, но уверен, что от полковника Бричкина мы уж точно никуда не денемся, – мрачно заключил Семен.

* * *

– Я готов! – Северов прошелся перед столом, на котором были разложены пачки фотокопий.

Григорий сел и приготовился слушать.

– Буду краток. Изучая материалы, добытые нашей боевой группой, я пришел к нескольким выводам:

– Причиной провала и гибели нашего товарища стало предательство со стороны одного из двух людей, рекомендованных ему Центром.

– В немецких документах предатель проходит под псевдонимом «Лукавый». Легенда, изложенная разведчиком на следствии, не выдержала проверки, устроенной немцами, и его расстреляли. Кстати, вел себя наш коллега во время следствия и казни в высшей степени достойно. В отчете немецкий следователь написал: «Принятие смерти вместо раскаяния и согласия на сотрудничество – типично русский синдром».

Северов замолчал.

– А теперь перейдем к самим документам.

Григорий упреждающе поднял руку:

– Не будем тратить время. Я согласен с твоими выводами. У меня для тебя есть важная информация. На этой неделе заканчиваем подготовку, в среду встреча с руководством, а в ночь с субботы на воскресенье – операция.

– Прекрасно. А то у меня ощущение, что я скоро плесенью покроюсь.

– Чтобы этого не произошло, займемся делом. Сегодня самое время подвести итог твоим усердию и старанию.

– Это, по-моему, одно и то же.

Григорий не умел соглашаться, но против очевидного возражать не стал, а развернул тетрадь учета занятий.

– Итак, начнем с наружного наблюдения. Филеры – как их раньше называли, которые за тобой работали, – тончайшие психологи. Если ты попадаешь в их поле зрения, они тут же присваивают тебе псевдоним, который не только достаточно точно определяет внешность, но и твою сущность. Немецкие филеры делают то же самое, только на немецком языке. Посмотрим, что произошло у нас. Вот три разведчика работали за тобой и, не сговариваясь, дали тебе три псевдонима.

– Интересно! – Северов даже привстал со стула.

– Пожалуйста: «Аспирант», «Холостяк», «Интеллигент». Вот так ты выглядишь со стороны.

Северов неопределенно пожал плечами.

– А вот оценки твоего усердия за период учебы в Центре: физическая подготовка – 5, стрельба – 5, конспирация – 5, работа «на ключе» – 4. Радисты отмечают: мог бы работать на «пять», но не щадишь рабочей руки, упражняешься на турнике, что губительно сказывается на эластичности кисти.

Оценки Северов выслушал, уныло уставившись в пол.

– Что загрустил? Не доволен оценками?

– Дело в том, что в немецкой школе, которую я окончил, оценки отсчитывались наоборот.

– Как же?

– Единица – высший бал, пятерка – очень плохо, а шестерка, – по-нашему, кол. И я подумал, насколько все в жизни условно.

Григорий внимательно посмотрел на собеседника.

– Скажи, ты в юности стихов не писал?

– Нет, у меня были другие недостатки. – Генрих помолчал, а затем резко сменил тему: – Если результат учебы в целом положительный, то хотя бы один выходной день за весь период подготовки мне положен?

– Естественно.

– Тогда я мечтал бы напоследок провести его в светском обществе и, конечно, в светской обстановке. Выехал бы в город, скажем, с нашей хозяйкой Верочкой, посетил бы какие-нибудь еще функционирующие культурные заведения.

– Здоровое желание, полностью поддерживаю.

Григорий, несомненно, рассчитывал на более сложный запрос, а потому с легкой просьбой поспешно согласился.

Глава вторая

Даже неискушенному в делах мирских человеку было ясно, что природа эту войну не одобряет. Суровая зима начала сорок второго года честно поработала на Россию. Подойдя вплотную к Москве в конце 1941 года, немецкие войска вляпались в лютую зиму с холодами, которых Россия не знала уже много лет. Не дотянув совсем немного до теплых московских квартир, немцы застряли в суровом морозном Подмосковье. Все, что двигалось, застыло, включая людей.

Северову повезло: крытый грузовик, доставлявший хлеб из пекарни прямо на передовую, на обратном пути в Москву среагировал на его вытянутую руку. Генрих легко поднялся в кабину.

Водитель, мужчина преклонного возраста, с седой головой и тяжелыми натруженными руками, лежавшими на руле, попытался взглядом оценить пассажира. Не найдя в нем ничего примечательного, попробовал включить первую скорость. Раздался возмущенный рокот всех находившихся в коробке скоростей шестеренок, после чего машина дважды нервно дернулась.

По мере приближения к Москве появились люди, двигавшиеся вдоль шоссе. Когда въехали в город, шофер взглянул на пассажира: молодой человек не в военной форме вызывал в те времена у всех целую гамму чувств – от подозрения до презрения.

– Что, по броне живешь? – глядя на дорогу, как бы невзначай поинтересовался водитель.

– Да нет, медкомиссию проходить еду. В авиацию забирают.

– Это хорошо. Может, Москву прикроешь с воздуха, а то летают над городом ночью, швыряют бомбы куда попало. Вот вчера прямо на шоссе две сбросили. Сегодня, правда, воронки уже засыпали песком. Но кому это надо?

Причинно-следственная связь недовольства водителя осталась для Северова неясной. Его возмущала неточность бомбометания немцев, как будто обратное его могло устроить больше. Пока Генрих выстраивал логическую цепочку мышления пожилого человека, они миновали конечную остановку трамвая. Водитель поймал его взгляд и решил поведать будущему защитнику неба столицы свои соображения.

– Подвезу тебя поближе к центру, а оттуда переулками прямо на хлебозавод проеду, – объяснил он почему-то извиняющимся тоном свою добрую услугу В конце второго квартала машина так резко затормозила, что, не упрись Северов обеими ногами в пол, наверняка вышиб бы головой лобовое стекло. Впереди на дороге зияла глубокая яма от разорвавшейся бомбы. Около нее стояли подростки и внимательно рассматривали дно воронки, быстро наполнявшейся водой. Больше ничего там разглядеть было нельзя, и тем не менее каждый прохожий считал своим долгом посмотреть в разверзшееся чрево. Никакого ограждения не было. Вместо него – две доски, вбитые в землю.

– Черт знает, что творят, – возмущался какой-то приезжий, скорее всего из подмосковной деревни.

– Позавчера в Москву-реку две штуки зашвырнули!

– Видать, спьяну, не по делу бросают, – не уставал возмущаться приезжий.

То, что все беды от водки, русский человек точно знал всегда, а потому и отказываться от нее был не намерен.

– Слава Богу, что так, – непонятно за кого вступился подошедший мужик. – Ведь если бы в дом, сколько народу покалечило бы!

– Это верно, но реку-то что бомбить? Вода – она и есть вода.

Скоро появился военно-милицейский патруль, который стал направлять редко проезжавшие машины на соседнюю улицу. Северов прошел к конечной остановке, где стояли два сцепленных вместе трамвайных вагона.

* * *

В небольшом сквере напротив Большого театра Веры не оказалось. Генрих сел на скамейку и стал разглядывать величественный фасад, с которого сняли знаменитую квадригу. Фронтон был закамуфлирован искусными маскировщиками под безликое служебное здание. Северов удивился, до какой степени отсутствие лошадей на фронтоне меняло привычный облик здания. Он попытался представить, как всё это выглядит с воздуха, однако ни фантазии, ни времени не хватило.

– А вот и я! – кокетливо объявила представшая перед ним Вера.

Северов знал, что женщина на службе должна отличаться от женщины в светской обстановке, но не до такой же степени!

Перед ним стояла восхитительная дама в элегантном черно-белом платье с очень модными в те военные времена широкими и высокими плечами, на которых могли удобно разместиться погоны самого высокого офицерского звания. Черные замшевые туфли на могучем высоком каблуке давали возможность их обладательнице взирать на окружающих с достаточной высоты. Подойдя ближе, Генрих убедился, что за сутки он успел потерять значительную часть преимущества в росте.

Афишная доска Большого театра с указанием даваемых спектаклей была пуста и смотрелась сиротливо. Однако Северову и тут повезло. Когда он приблизился к входу, дверь слегка приоткрылась и в проеме показалась немолодая женщина с ведром, судя по всему уборщица.

– Скажите, дневной спектакль сегодня состоится? – поинтересовался он.

– Светопреставление начнется, когда немцы Москву бомбить прилетят, – поначалу резко огрызнулась она, но тут же смилостивилась. – Базировались артисты все, представлять некому.

Букву «э» она, видимо, умышленно опустила, дабы не осложнять себе и без того непростую жизнь.

Вера взяла Северова под руку и отвела в сторону, охраняя его от возможно неприятного поворота беседы. Они не спеша миновали служебный вход Большого театра, возле которого в мирное время толпились поклонники балетных и оперных кумиров. Теперь двери были тоскливо наглухо заперты, и никто из прохожих не только не задерживался, но даже не замедлял шага, проходя мимо них.

А вот вход в находящийся неподалеку ресторан «Савой» словно осиный рой облепила густая толпа страждущих совершить трапезу.

– Если не зрелищ, то хотя бы хлеба, – весело перефразировал Северов философское умозаключение времен Римской империи.

Меткое замечание вряд ли могло помочь. Оказаться за ресторанным столиком, минуя толпу, да еще с дамой, представлялось почти нереальным. Он поднял взгляд к небу поверх здания, и оно вняло его мольбе, хотя и весьма своеобразно.

Дружно, как по взмаху дирижерской палочки, завыли сирены, установленные на крышах домов, и люди, словно обитатели муравейника, беспорядочно засуетились. Толпа у входа в ресторан поначалу заметно поредела. Диктор безупречно поставленным голосом несколько раз повторил: «Граждане! Воздушная тревога!»

Несколько человек, с большим трудом добравшихся до заветной двери и уже ощущавших во рту вкус ресторанной пищи, не покидали с трудом завоеванных позиций, даже когда за стеклянной дверью появилась вывеска «Закрыто». Но в конце концов сдались и они.

Улицы скоро опустели. Лишь несколько машин Московской военной комендатуры продолжали, как обычно, спокойно патрулировать по городу, словно у них с немецкими летчиками был заключен тайный пакт о ненападении.

Северов увлек Веру в подворотню дома на противоположной стороне улицы, а голос диктора Левитана продолжал твердить о надвигающейся с воздуха опасности.

Зенитные орудия, установленные где-то вблизи, открыли отчаянную стрельбу. Головки снарядов, достигнув заданной высоты и разорвавшись на мелкие части, возвращались на землю в виде дождя из рваных свинцовых кусков, отбивавших холодную дробь на железных крышах домов.

В какой-то момент стрельба прекратилась. Северов вышел из подворотни на улицу. Снизу, с Неглинки, два молоденьких лейтенанта в новенькой форме неспешно поднимались в гору. Они поравнялись как раз в тот момент, когда совсем рядом, за домами, воцарившуюся тишину нарушил медленно приближающийся оглушительный рев авиационных моторов. И в тот же момент из-за здания Центрального универмага, словно ящерица, медленно сползающая с крыши домов, в небе появилось громадное воздушное чудовище. Распластав на всю ширину улицы свои крылья с черными крестами, оно пристально разглядывало все происходящее на земле.

– «Юнкере», сукин сын, фотосъемку делает, – заключил почти беззлобно молодой офицерик.

– Что ж зенитки-то молчат? – проскрипел неведомо откуда подошедший небольшого роста пожилой человек с громадным портфелем, видимо, бухгалтер.

– А что зенитки могут в такой обстановке? – вмешался второй паренек в военной форме. – Вы, папаша, хотите, чтобы эта громада вам на голову рухнула, что ли?

Судя по всему, бухгалтер этого действительно не желал и, уязвленный веским доводом специалиста, предпочел так же внезапно исчезнуть, как и появился.

Трупная птица – черный гриф медленно проплыла в воздухе, неприятно шурша моторами, и скрылась за крышами ближайших домов.

Вера посмотрела на Северова. Тот стоял, прислонившись спиной к углу дома, скрестив руки на груди. Похоже, его волновали не столько события в воздухе, сколько происходящее на земле. Внимание его было целиком приковано к входу в ресторан напротив.

Как только в динамиках послышался тот же уверенный голос диктора, на сей раз возвестивший отбой воздушной тревоги, Генрих взял Веру за руку и, уверенно перейдя с нею через улицу, подвел к заветной двери. В ту же минуту за стеклом мелькнула фигура швейцара, слегка приоткрывшего дверь.

– От товарища Карпова, – негромко, но твердо произнес Северов, втиснув в руку швейцара почти неуловимым для постороннего взгляда движением две туго свернутые банкноты.

– Премного благодарен, кланяйтесь нашему кормильцу.

– Непременно, – пообещал Генрих, пропуская спутницу вперед.

К великому изумлению Северова и Веры, чувствовавших себя при входе почти первооткрывателями, на деле они оказались чуть ли не последними гостями, приглашенными мифическим «товарищем Карповым».

Официант, молодой высокий парень, прихрамывавший сразу на обе ноги, подвел вошедшую пару к единственному свободному столику.

– Как будете обслуживаться? – поинтересовался он. – По меню или по заказу?

– А что лучше?

– Дороже по заказу, – прозвучал однозначный ответ.

– Тогда на этом и остановимся.

– Если не тайна, а кто такой всесильный Карпов? – осторожно поинтересовалась Вера.

– Мог вполне быть Сомов, Судаков или даже Селедкин, – рассмеялся Северов. – Дело не в фамилии.

Подошедший в этот момент официант весьма ловко и быстро накрыл на стол, подчеркнуто отдавая предпочтение не пище, а эстетической стороне процесса.

Меню ужина было, несомненно, истинным гимном в честь великого француза Луи Пастера, предложившего человечеству способ заменить свежие, живые продукты консервированными. Выложенные на роскошном блюде, расписанном блекло-голубыми цветами с золотыми прожилками, шпроты, извлеченные из плоской консервной банки, золотились масляной кожицей и выглядели экзотично. А американская колбаса из пирамидальной жестянки, воздвигнутая на узорчатой фарфоровой подставке, смотрелась архитектурно-величественно. Два графина – один с жидкостью едко-красного цвета, другой – с не менее едко-зеленоватой. И, наконец, два фужера толстого хрусталя завершали композицию.

Северов ловко уложил по две рыбки на тарелки.

– Что вы, я не голодна! – неожиданно запротестовала Вера и тут же упрекнула себя за примитивную неискренность.

Генрих умело обошел молчанием неловкость, допущенную его спутницей, и наполнил оба фужера пурпурной жидкостью.

– Я плохо произношу тосты и поэтому… – начал он.

– Желаю вам благополучного возвращения, все остальное не имеет никакого значения, – перебила его Вера.

Она подняла фужер и мелкими глотками выпила все до дна. Северов позволил себе не отстать от дамы, а чуть позже пришел к выводу, что содержимое обоих графинов различалось лишь по цвету, что нисколько не огорчало гостей.

Неожиданно на небольшом возвышении появились музыканты, а также певец с бархатным голосом и в отлично сидящем, хорошо отглаженном костюме. Выступление началось со ставшей уже тогда популярной «Катюши». За ней последовал гимн английских летчиков, которые вопреки драматизму ситуации сумели добраться «до Англии родной»: «Бак пробит, хвост горит, но машина летит на честном слове и на одном крыле».

Бравурная музыка хорошо накладывалась на хмельное настроение. И вскоре вся масса людей, поднявшись из-за столиков, пришла в ритмичное движение. Дамы в платьях и костюмах с поднятыми к небесам ватными плечами потянули своих мрачных кавалеров из темных углов к освещенной эстраде. Те же не то чтобы упирались, но покидали уютные места за столиками совершенно очевидно лишь в угоду слабому полу.

– Разрешите вашу даму пригласить на танец? – мужчина с небольшим животом и громадной лысиной, учтиво склонив голову, пьяно улыбался.

– А вы хорошо танцуете? – серьезно поинтересовался Северов.

– Я? – вопрос оказался столь неожиданным, что незнакомец опустился на стул, стоящий против Северова. – А почему, собственно, вас интересует, как я танцую? Я приглашаю не вас, а вашу спутницу, и делаю это весьма интеллигентно. Вы же, напротив, в ответ на это просто хамите! И я не позволю…

Он запнулся, пристально посмотрел на Генриха, затем бросил взгляд через его плечо, и тут его лицо стало медленно деформироваться. Глаза выкатились из орбит так далеко, что, казалось, были готовы покинуть их навсегда. А дальше – еще хуже: незнакомец вдруг нырнул резко вправо и скрылся под столом. Затем голова его вынырнула из укрытия и через мгновение вновь исчезла, на сей раз под левой частью стола. Трюк был проделан несколько раз, и при каждом повторе глаза незнакомца все более округлялись и становились все безумнее и безумнее.

Северов взглянул на Веру.

– Бедняга, как же его война скрутила! – сочувственно произнесла она.

Генрих тоже собрался исполниться состраданием, как в этот момент над столом вновь появилась голова, а с нею и кисть правой руки странного незнакомца, выразительно указывавшая на нечто, происходившее у Северова за спиной.

Он повернул голову, и вовремя. Картина, представшая перед ним, была не только красочной, но и трагичной.

Боевой офицер, в полевой форме и со знаками отличия капитана, а также двумя боевыми орденами, заняв отдельный столик в углу ресторана и опустошив полтора графина зелья, казалось, вновь почувствовал себя на передовой. Капитан достал немецкий парабеллум, протер его с любовью салфеткой, прищурил левый глаз и решил, что разглядывать штатское окружение лучше всего через прицел пистолета.

Наиболее слабонервные граждане предпочли тут же переместиться за столики подальше, чтобы укрыться от прямой наводки необычного посетителя. Он же после недолгих сомнений избрал основным объектом своего внимания мужчину, бесцеремонно усевшегося за стол напротив Северова и его дамы. Целясь ему в голову, капитан перемещал ствол пистолета вслед за целью, иногда он задерживался по касательной на затылке Северова, который вызывал у него ничуть не меньшее раздражение, нежели прыгающая голова. Генрих поднялся и не спеша двинулся в сторону возмутителя спокойствия.