– Не знаю. Я приехала с утра пораньше, с лопатой. Думала, разберусь на месте. Да куда тут, посмотри вокруг. Строители нашли, наверняка. Может быть те, кто строил это кафе или вон ту шашлычную. А с другой стороны, шансы были не велики. Он закапывал в 1990-ом году, а в 1993-ем была денежная реформа, советские купюры стали бесполезной бумагой.

– Так а чего же ты примчалась сюда?

– Ну а вдруг? Вдруг этот умник на доллары поменял или купил пару изумрудов?

– А ты знаешь, какова сумма похищенного?

– Это есть в уголовном деле, но я точно не знаю. Думаю, около ста пятидесяти тысяч рублей. Тогдашних, советских. А у тебя нет какой-нибудь другой информации, более точной, где здесь может находится тайник?

– Нет, – я пожал плечами, так как действительно не представлял. – Наверное, в этой записке был смысл тогда, двадцать лет назад.

– Погоди, а как ты нашёл пистолет? Как ты вышел на мою записку?

– Костя оставил мне другую записку в книге, но я прочёл её только три дня назад. Так уж вышло.

– А дом у озера, это этот? – она кивнула в сторону бывшего дома Марины.

– Он самый. Но она его продала 1995-ом году и я смотрю, он порядочно перестроен. К тому же, я даже тогда, в 1990-ом, не был вхож в этот дом, так что если Костя меня и отправил в эту местность, то точно не на территорию, огороженную забором.

Мы просидели в кафе часа два, успокоились, даже немного посмеялись над собой. Потом она сказала, что ей всё это надоело и даже хорошо, что вот так оно разрешилось. Деньги ей не нужны, тем более советские, Костю она давно забыла и сейчас очень жалеет, что после моего вчерашнего визита вдруг не смогла с собой справиться и решилась поехать сюда одна и с лопатой. У сына скоро выпускные экзамены, а она гоняется за кладом.

Я тоже ответил, что совсем не планировал провести майские праздники именно так и хочу поскорее вернуться к привычным занятиям.

Вскоре мы разъехались.

ХХХ

Конечно, я всё время думал, что же имел в виду Костя, отправляя меня к дому у озера. Где я должен был искать? Это место не было мне близким и знакомым. Раскопать сто пятьдесят тысяч советских рублей, впрочем, было бы еще более неприятно, чем не раскопать ничего. И меня не заботят эти деньги, слава богу, на жизнь нам с женой хватает и детям помогаем. Но очень интересно понять, зачем Костя отправил меня к дому у озера и почему не закопал деньги с пистолетом в одном тайнике.

Я уже проехал половину пути к своей даче, как меня осенило – дом у озера, это не место! Дом у озера – это пейзаж картины, которую мы с Костей подарили Фельдману. Я прекрасно помню эту картину, хотя видел её только один день в своей жизни. Костя потащил меня на вернисаж в Измайлово, мы бродили по рядам, интересуясь ценами и, наконец, выбрали. Главными параметрами для нас были размер и цена. По нашей тогдашней бедности потратить мы хотели поменьше, но размер холста должен был быть приличным. Среди нескольких вариантов, подходящих по цене и размеру, мы и выбрали этот нехитрый пейзаж. Там были не только дом и озеро. На картине художник изобразил лесок, горы на заднем плане и уходящую дорогу. В самом же озере плавали утки.

Как хорошо, что Марина сказала мне, что Яков Исидорович Фельдман сейчас в Москве. Однако, с адресом была заминка. Когда мы дарили картину, Костя привёл меня в дом, находящийся в каком-то переулке около метро Кропоткинская. Нам открыл юбиляр, втянул в квартиру, полную празднующих родственников. В тот день мы изрядно выпили и уехали на такси. Больше мне в доме Фельдмана бывать не приходилось. Боюсь, я не смог бы прийти на тот же адрес даже через неделю, не то что через двадцать лет.

Я остановился на обочине, достал телефон и принялся искать информацию в интернете. К счастью, поисковик сразу выдал мне место работы Якова Исидоровича. Оказалось, что он заведует кафедрой в институте геофизики и уже восемь лет, как получил профессорское звание. Я тут же позвонил туда, но дежурный секретарь сказала, что они не работают до окончания майских праздников. К моему удивлению, она легко дала мне номер мобильного телефона профессора Фельдмана. Правда, сначала она немного насторожилась, но, узнав, что я его старый приятель ещё с советских времён и разыскиваю его, сдалась. Пользуясь её добротой, я спросил, когда Фельдман вернулся из Израиля? А она ответила, что никогда не слышала о том, чтобы он в последние десять лет уезжал туда.

Я набрал номер профессора и на конце ответил знакомый, почти не изменившийся голос.

– Добрый день, Яков Исидорович.

– Здравствуйте.

– Это Максим Росиков, помните меня?

– Конечно, Максим, помню. И жду. Двадцать лет жду.

Он назвал мне свой адрес и попросил приехать сегодня в семь вечера. Я поехал домой, отдохнул и в назначенное время был перед дверью профессора.

ХХХ

Яков Исидорович сильно изменился. Он располнел, полысел и выглядел бледновато, впрочем, надо учесть, что ему шёл седьмой десяток. Он был из тех учёных, полностью отдавших себя науке, кто даже дома не снимает пиджака, словно зайдя сюда на минуту, планирует сразу вернуться в лабораторию. Он встретил меня очень приветливо, и пригласил пройти на кухню.

– Как вы поживаете, Максим, – спросил он, возясь у плиты.

– У меня всё хорошо. Женат, есть дети. Живу на даче, в Москву приезжаю редко.

Мы поговорили о том и сём, словно подчёркивая, что тема, которую нам предстоит затронуть, не терпит излишней спешки. Он налил мне чаю, подчеркнув, что для здоровья важен именно этот напиток, а не кофе. А я спросил его о научной проблеме, которой он сейчас занимается, и получил краткий рассказ в ответ. Мы говорили о быстро растущих детям и даже немного коснулись политики. Наконец, темы вежливости исчерпались и мы приблизились к главному.

– Как так вышло, что Вы объявились через двадцать лет? – спросил он.

– Так получилось, что я только недавно прочёл записку, которую Костя мне оставил.

– Но почему Вы не появлялись раньше?

– Честно говоря, я думал, что Вы, Яков Исидорович, еще тогда, в 90-ые, уехали в Израиль.

– Ах вот оно что. Я действительно уезжал, но почти сразу вернулся. Я, возможно, единственный еврей, который уехал навсегда и вернулся навсегда.

– Да, я о таком не слышал.

– Я всю жизнь прожил в Москве, здесь мои воспоминания и главное, здесь моя работа, дело моей жизни. Когда стали легко выпускать, я умчался, поддавшись общему настроению. Но не прошло и года, как я переругался там с родственниками и вообще, заскучал. А здесь мне предложили очень интересный проект, так я бегом обратно!

– Ну вот, я в 1990-ом году искал Костю, мне сказали, что он уехал в США, но я хотел узнать детали. Звонил в Пароходство, искал Вас, но там ответили, что и Вы уехали.

– Этот мальчик сказал, что уехал в Америку? – спросил Фельдман, качая головой.

– Да, так он передал моей маме.

– Он всегда был выше обстоятельств.

– Почему «был»?

– Пойдемте со мной, – и Фельдман повёл меня в гостиную, где на стене я увидел подаренную нами двадцать лет назад картину. Дом, озеро, горы, утки.

Он подошел к чёрному антикварному шкафу, выдвинул один из множества ящичков, достал из него несколько бумаг и протянул мне. Я полистал, это были какие-то диагнозы и медицинские заключения, наткнулся на фамилию Кости и по моему телу прошла дрожь волнения.

– Что это? Я не очень понимаю, – растерянно спросил я, кивая на бумаги.

– Максим, дело в том, что наш друг Костя Осипов умер 28 сентября 1990 года.

– Умер?

– Да, плохой диагноз, там всё написано. Никто не любит повторят эти слова, называть эти диагнозы и Вы меня не заставляйте.

– Как так вышло?

– Он узнал об этом года за полтора. Мы работали вместе, так что я тоже узнал почти сразу, хотя Костя и пытался поначалу скрывать. Я отправил его к знакомому врачу: анализы, обследования и в конце концов вердикт. Помню, как он сидел здесь и говорил, что ты приезжаешь через месяц. Ничего, что я перешел на «ты»? Чего уж там миндальничать, правда?

– Да-да, конечно.

– И он размышлял, сказать тебе или нет.

Я сразу вспомнил тот свой приезд в Москву. В июне 1989 года нашу исследовательскую команду спешно перебрасывали из-под Хабаровска в Тикси, где возникло внезапное движение тектонических плит. Меня и ещё пару ответственных товарищей, перебрасывали через Москву, так как надо было в главке сдать отчёты, получить инструкции и так далее. Я должен был пробыть в Москве два-три дня, а застрял на месяц с лишним, так как начальство всё утрясало какие-то детали, чуть ли не каждый день дёргая меня на бесконечные летучки и собрания. И я помню, как меня встретил Костя, чуть более задумчивый и хмурый, чем всегда. А сейчас я уже понимаю, что и какой-то болезненно бледный, чему я тогда не придал значения. Обычно Костя с жадностью набрасывался на мои отпуска и, мы почти ежедневно встречались. Но в тот раз за месяц мы встретились лишь раз пять. К сожалению, я не обратил на это внимания тогда. В первых числах, накануне моего отъезда, он сказал, что не сможет меня проводить, поинтересовался, когда ещё приеду. Я ответил, что как всегда, не знаю. Спустя полтора года, в ноябре 1990 года я снова приехал в Москву и получил от мамы книгу, оставленную другом. Мама сказала, что он уехал в Америку, а его уже два месяца не было в живых.

– Он мне не сказал, – тихо ответил я Фельдману.

– Понимаю. Он хотел, чтобы все думали, будто он уехал в свою Америку. Из Пароходства он уволился ещё года за четыре до того. Занимался какой-то коммерцией, крутился, карабкался к своим целям. Потом мамы у него не стало, потом этот проклятый диагноз, – с досадой говорил Яков Исидорович.

– Не знаю, что и сказать. Бедный Костя.

– Кстати, он хотел мне оставить какой-то пистолет. Чтобы я передал тебе, Максим. Но я отказался, уж извини. Я посоветовал ему выкинуть его. Насчёт таких вещей я трусоват, к тому же, собирался насовсем уезжать в Тель-Авив.

– Почему же он не сказал мне при встрече? – вопросительно рассуждал я.

– Ну, мой дорогой, ты забыл Костю. Он был человеком, у которого всё и всегда получалось, и вдруг такое известие. В его системе ценностей это проигрыш, понимаешь? Фиаско! Он мечтал присылать всем фотографии, как гуляет по Бродвею. Честно говоря, когда меня не станет, я бы хотел, чтобы все там думали, что я уехал куда-то в Рио, а не лежу в могиле.

– Но если он мне написал записку в книге, то почему именно так? Не проще ли было передать моей маме письмо или вовсе отправить его мне обычной почтой? Ведь мы переписывались в то время. Тогда бы он был уверен в том, что я точно такое письмо получу и прочту.

– Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Костя не был уверен, хочет ли этого, поэтому уменьшил шансы. Если судьбе будет угодно, ты прочтешь, а нет, так нет.

Возникла пауза. Слишком тяжёлую весть я узнал сегодня, хотя и не видел Костю столько лет, а всё-таки нет-нет, да и вспоминал друга. И в те минуты, когда в голове возникал его образ, я представлял, что он живёт где-то в благословенной стране, освоился там и наверняка уже по-русски говорит с американским акцентом, но всё также весел и упрям, хоть и постарел, как все мы. И никогда я не исключал шанса, что однажды он появится, всё расскажет и всё объяснит, и почему не сказался, планируя уехать навсегда, и отчего позже не давал о себе знать уже оттуда. И я эти объяснения приму, так как станет, наконец, понятно, что иначе он поступить не мог, и я бы на его месте поступил точно также. А он расскажет мне что-то совсем важное, чего не знает ни мама, ни сестра Марина, ни старший научный сотрудник Яков Фельдман, а я ему в ответ открою те тайны последних двадцати лет, которые тоже от всех таил, думая, что вот вернётся друг, ему-то и расскажу.

Не скрою, пару раз я даже думал о том, а не умер ли он там, в Америке, не погиб ли? Это бы объясняло, почему он молчит, не выходит на связь уже в новое время, когда появился интернет, когда не нужно заказывать международные переговоры. Найти номер московского приятеля, о котором знаешь всё, и фамилию, и адрес, и место работы, несложно. И я думал, что вдруг он погиб там, это мне как-то объясняло его молчание. Но узнать, что друг никуда и не улетал, что страдал здесь и готовился к последнему дню, встречая и провожая меня, не жил, а доживал и знал об этом – это опустошило меня. Берёг ли он меня, скрывая это, или робел признаться в страшном? А вернее всего, дорожил лёгкостью и беззаботностью наших отношений, не желая впускать в них отравляющий фон неприятных, неисправимых новостей.