Nomen mysticum («Имя тайное»)

Славута поставил гербовник обратно в шкаф и взял следующий фолиант – им оказалась церковная метрика. В этой книге были собраны не только сведения о людей, крещёных или отпетых в костёле, но и тех, кто имел хоть какое-то отношение к роду Радзивиллов, а так как все магнаты Королевства Польского и Великого Княжества Литовского были в той или иной степени связаны родственными узами, в метрике значились сведения о представителях всех магнатских домов Речи Посполитой.

Кастелян открыл книгу наугад и прочёл:

«В день 16 апреля 1669 года в Заславле скончался Ежи Кароль Миколаевич Глябович, князь на Заславле, граф на Дуброве, подстолий литовский, воевода виленский, смоленский, староста жмудский, оникштимский, радошковский. Похоронен в костёле Архангела Михаила в Заславле».

Память отбросила кастеляна в далёкий сентябрь тысяча шестьсот пятьдесят первого года, когда ему едва исполнилось пятнадцать лет. В том году разбитые под Берестечком казаки оказались зажаты в клещи у Белой Церкви войсками великого коронного гетмана Николая Потоцкого и великого гетмана литовского Януша Радзивилла. Для переговоров в Белоцерковскую крепость прибыл киевский воевода Адам Кисель. Славута помнил, каким бессильным огнём сверкали глаза казаков, как горделиво и надменно вели себя польские и литовские комиссары, среди которых был и подстолий литовский Ежи Кароль Глябович. Тогда Хмельницкий был вынужден подписать позорный мир, по которому гетман Запорожский отказывался от добытых кровью побед под Жёлтыми Водами, Корсунью и Зборовом. Ещё никто не знал, что белоцерковский мир станет лишь прелюдией для большой войны, от которой содрогнётся вся Речь Посполита…

От длительного сидения затекли плечи. Кастелян встал и прошёлся меж высоких дубовых шкафов, после чего вернулся к своему столу, на котором лежала метрика. С тихим шелестом открылась новая страница, и кастелян прочёл надпись:

«В день 24 сентября 1669 года у конюшего Великого княжества Литовского Франтишека Стефана Сапеги и Анны Сапеги, урождённой княжны Любомирской, родилась дочь. 26 сентября в костёле Михаила Архангела Заславля наречена именем Барбара Стефания. Восприемники – Казимир Павел Ян Сапега и Кристина Барбара Сапега, урождённая Глябович».

Перед глазами Славуты вновь встало лицо Казимира Павла Яна – но не властно-решительное, как обычно, а растерянное, накануне в костёле святого Миколая. Пожалуй, столь подавленным гетмана Литовского Славута видел впервые. Своим богатством и могуществом Великий гетман Литовский и едва ли уступал несвижским Радзивиллам: он владел Ружанами, Заславлем, Старым и Новым Быховцом, Друей, Сапежиным, Освеей, Дубровнами, Вовчиным, иными градами и маентками. Едва ли можно было усомниться и в безрассудной храбрости и решительности гетмана: Казимир Ян Павел не раз обнажал саблю против врагов королевства, а однажды не побоялся бросить перчатку вызова даже монарху Речи Посполитой и прелату католической церкви Великого Княжества Литовского, епископу Виленскому Константину Казимиру Бжостовскому: после памятного гродненского сейма 1688 года великий гетман составил комплот с целью низложения и детронизации Яна III и возведения на престол Карла, герцога Лотарингского. Личная армия гетмана в то время насчитывала около тридцати тысяч человек – и если бы руке Собесского в своё время не довелось держать украшенную алмазами булаву великого гетмана коронного, кто знает, сумела бы эта рука удержать королевский скипетр…

Кастелян пролистал ещё несколько страниц. Мимо него пронеслись десятки судеб, запечатлённых чернилами на хрустящей пожелтевшей бумаге. Наконец, взгляд его упал на запись:

«В день 27 ноября 1669 года у Михаила Казимира Радзивилла, князя Несвижского и Олыкского, гетмана польного литовского, подканцлера Великого Княжества Литовского, воеводы Виленского, старосты каменецкого, гомельского, лидского, кричевского, пропойского, родился сын. 30 ноября в Мариацком костёле Кракова наречён именем Кароль Станислав. Восприемники – Его Милость Король Польский, Великий Князь Литовский, Русский, Прусский, Жематийский Михаил Корибут-Вишневецкий, и Её Милость Гризельда Констанция, урождённая княжна Замойская».

Из тёмных глубин встал ещё один тёмный призрак прошлого – отец покойного короля Михаила Вишневецкого, их милость пресветлый князь Иеремия Михаил Корыбут, “Hieremias cosacorum terror – Dux et princeps Visnioviecus” [39], или, как называли его казаки, «собачий сын Ерёма».

То время Славута знал по рассказам отца и деда – он впитывал эти рассказы жадно, словно холодную воду в жаркий летний день.

В ту эпоху могущество Речи Посполитой уже начало клониться к закату, и ясновельможные паны “ogniem i mieczem” [40] пытались удержать слабеющей рукою земли Малой, Красной, Белой и Чёрной Руси. В страшную, кровавую годину князь Иеремия Вишневецкий произнёс роковую фразу: «или все церкви в своих землях обращу в костёлы, или пройдусь огнём и мечем по схизматам». И взметнулись над убогими крестьянскими хатами хищные языки пламени, закружились над разорёнными селениями тучи воронья, закачались на берёзах окоченевшие тела холопов. И покрыла всю Малую Русь, превращённую в ад земной, страшная тень чёрного князя Еремы…

Но на меч всегда найдётся другой меч, а насилие порождает только насилие. Из далёкой Сечи Запорожской ещё неведомый миру чигиринский сотник Богдан Зиновий Хмельницкий призвал посполитый люд боронить от католиков-ляхов Церковь Православную и Землю Русскую – и пламя народной войны, словно лесной пожар в жаркое лето, мгновенно охватило Киевщину, Подолию, Волынь, а затем перекинулось на Белую Русь. Вскоре на территории Великого Княжества Литовского появились загоны казачьих полковников Небабы, Михненко, Поддубского, Голоты – и запылали княжеские замки и панские фальварки, величественные костёлы и строгие кляштары, под казацкими саблями пали польские гарнизоны Гомеля, Пинска, Бобруйска, Мозыря, Новогрудка, Несвижа.

Однако сабли, вилы и топоры оказались бессильны против мушкетов и пушек – народный бунт был задушен железной рукой великого гетмана литовского Януша Радзивилла. По приказу гетмана были перебиты жители Чечерска, Турова, Бобруйска: казаков сажали живыми на колья, крестьянам же по локоть отрубали руки. Половина Белой Руси оказалась выжжена, разрушена, опустошена.

Но то было только начало – в войну вступила Московия, и жители Полоцка, Могилёва, Шклова встречали как освободителей воевод Трубецкого и Шереметьева, а царь Алексей Михайлович победителем входил в Вильну. Польша ничем не могла помочь Литве – из-за претензий Яна Казимира на шведский престол шведский король Карл Густав объявил войну Польше и в нескольких битвах разгромил посполитое рушение. Шведские войска хозяйничали в Малой Польше, Великой Польше и Мазовии. Ян Казимир бежал из страны, и большинство магнатов и шляхты Великой и Малой Польши, Мазовии, а также Литвы готовы были признать права Карла Густава на корону Речи Посполитой. Но произошло чудо – казавшийся непобедимым шведский лев сломал свои клыки под Ченстоховом. А измена гетмана Ивана Выговского и ошибка московского царя – желание стать королём всей Речи Посполитой позволила полякам отбросить за Днепр казацкие загоны и московские войска.

Да, Речь Посполиту спасло чудо – но после череды разрушительных войн страна лежала в руинах. То были плоды, посеянные князем Вишневецким, плоды, которые Республика Обоих народов пожинает до сих пор…

За спиной хлопнула дверь. Нить размышлений оборвалась. Кастелян обернулся – на пороге стояла Ганна Катажина.

– Добрый вечер, милостивая пани, – кастелян встал, поклоном приветствуя нежданную гостью.

– Добрый вечер, пан Славута, – юная княгиня прошла вдоль стеллажей, коснувшись рукой отсвечивающих тиснёным золотом коричневых корешков фолиантов. – Когда не спится, я иногда прихожу сюда.

– Да, здесь прекрасная библиотека.

– Да… – произнесла княгиня, думая о чём-то своём. – Пан Славута… за ужином вы рассказали о вашем недруге, который спас вас и стал вашим другом… это правда?

– От начала и до конца.

– И вы хотели его смерти?

– Настолько, что дрался с ним на саблях, и ранил его.

– Ранили, но не убили?

– Провидение в последнюю секунду остановило мою руку. Если бы я нанёс ещё один удар, то сегодня был бы мёртв.

– Потому что потом он спас вас?

– Да, благодаря ему я до сих пор жив.

– И сейчас вы не испытываете к нему ненависти?

– Скажу больше – я до сих пор скорблю по его гибели.

Юная княгиня на минуту задумалась.

– А причиной вашей былой вражды… стала женщина?

– Да.

– И она предпочла его?

– Таков был её выбор.

– И они обвенчались?

– Что Господь соединил, человек не разъединит.

– И вы отпустили её из своего сердца?

Кастелян на мгновение замялся.

– Время лечит раны, в том числе и сердечные. Кроме того, я встретил свою настоящую любовь.

Из глубины памяти вновь встал образы жены. С каждым прожитым годом её лицо становилось расплывчатым – но в последние дни он мог вспомнить каждую чёрточку, каждый завиток волос…

– Но почему вы сейчас один?

– Она умерла.

– Умерла… – эхом отозвалась юная княгиня.

Разговор прервался. Ганна Катажина, чтобы перевести беседу на другую тему, бросила взгляд на книгу, лежащую перед кастеляном.

– Вы интересуетесь метрикой? Наверно, её никто не брал с полки лет десять. Здесь столько других книг… У нас в кляштаре тоже была прекрасная библиотека.

– Вы воспитывались в кляштаре?

– Мои родители умерли рано. Вначале меня отправили в варшавский приют визитанок. Затем Mapия Казимира основала кляштар бенедектинок, и я стала послушницой. Сёстры-сакраментки были очень добры ко мне. А полгода назад приехала сюда, чтобы стать невестой Кароля Станислава. Но сейчас хотела бы вернуться обратно. Здесь, в миру, всё иначе, – девушка поправила локон волос, а затем повернулась к кастелянв. – Пан Славута, могу я вас попросить об одном одолжении?

– Разумеется, ваша милость.

– Я хочу помолиться в костёле. Побудьте со мной.

– Я готов, ясновельможная пани.

Княгиня и кастелян спустились вниз, и оказались в необъятном помещении несвижского храма. Ганна Катажина встала на колени перед алтарём. Славута, чтобы не мешать, отошёл в левый неф и принялся рассматривать убранство костёла.

Творение великого Яна Марии Бернардони в то время ещё не было украшено знаменитой фресковой росписью – она появилась полвека позднее. Пока же и стены, и купол собора были девственно-белыми – костёл украшали лишь резьба на колоннах, каменные изваяния святых да многочисленные барельефы. Внимание кастеляна привлекла плита из светлого камня, встроенная в стену левого нефа – надгробие князя Миколая Кристофа Радзивилла. Первый несвижский ординат был изображён коленопреклонённым, в одежде пилигрима, с молитвенно сложенными руками. Вокруг князя в беспорядке лежала сброя – меч, копьё, латные перчатки, шлем, шпоры.

Рядом с надгробием стояла храмовая хоругвь – в тусклом сиянии свечей на шёлковом полотнище неярко блестела вышитая золотом надпись “Ad maiorem Dei Gloriam” [41].

Столетие назад Стефан Баторий пригласил в Речь Посполиту иезуитов. Везде, где появлялись святые отцы – Вильне и Гродне, Несвиже и Новогрудке, Полоцке и Менске возводились величественные костёлы, звучали молитвенные песнопения и величественные звуки органа, а небо уже почернело от дыма первого аутодафе – в Варшаве по обвинению в атеизме обезглавили и сожгли брестского подсудка Казимира Лыщинского.

Юная княгиня поднялась с колен и направилась по направлению к кастеляну. Одновременно от одной из колонн отделилась фигура в капюшоне.

– Пан Славута, я попрошу вас ещё об одной услуге. Проводите меня в крипту, – произнесла Ганна Катажина, затем повернулась к монаху и тихим голосом отдала какие-то распоряжения – тот отомкнул массивную, кованую железом дверь – открылась лестница, ведущая вниз. Пройдя под сводом, украшенным фреской, изображающей три черепа с перекрещёнными косой и лопатой, Ганна Катажина и Славута оказались в крипте, состоящей из центральной галереи и пяти небольших склепов.

Свет в усыпальницу проникал сквозь небольшие сводчатые окна, забранные решётками. В центральной части и одном из боковых склепов на толстых дубовых брёвнах стояло два десятка саркофагов, внутри которых тлели останки уже четырёх поколений князей Радзивиллов. За целое столетие старые деревянные гробы сгнили и распались, и поэтому три года назад по приказу Катажины были изготовлены новые медные гробы, в которые переместили истлевшие останки. На каждом саркофаге тускло блестела серебряная табличка с именем покойного.

Кастелян остановился возле двух саркофагов, стоявших возле стены под самым сводом.

– Это Миколай Кристоф и его жена Эльжбета Ефимия Вишневецкая, – услышал кастелян голос Ганны Катажины.

Славута сделал несколько шагов вперёд, словно пытаясь лучше рассмотреть последнее пристанище основателя несвижской ординации.

Какой человек ожидает смертного часа своего, с леденящим ужасом и слабой искоркой надежды не пытаясь заглянуть в зияющую бездну небытия? Разве не каждый желает избежать смерти, или хотя бы получить шанс на воскрешение? Миколай Кристоф, казалось, нашёл способ обмануть смерть. Во время паломничества по Святой Земле он узнал состав бальзама, которым обрабатывали тела умерших египетских царей – изготовленное по рецепту мумиё было использовано для бальзамирования основателя Несвижской ординации и его потомков…

Ганна Катажина между тем сделала несколько шагов вдоль длинного ряда гробов.

– Это прах старшего сына Сиротки, Яна Юрия, кастеляна трокского… А здесь покоится Станислав Карл, воевода новогрудский… а в этом гробу лежат останки деда Кароля Станислова, Александра Людвига, воеводы полоцкого… а дальше – его братья и сёстры: Николай, Альбрехт, Ежи, Франтишек, Людвиг, Элеонора… – Ганна Катажина на мгновение замолчала, а затем продолжила, но уже другим, чуть надломленным голосом. – Настанет день – и мы превратимся в такой же прах. До того часа, когда останки князей Радзивиллов заполнят этот склеп, и протрубит труба Ангела, развернутся гробы и выйдут великие и малые, дабы быть судимыми…

Темнота скрыла пренебрежительную улыбку на губах кастеляна – он вспомнил бегающие глаза и трясущиеся руки несвижского князя. Не ненависть, а скорее презрение вдруг колыхнулось в его душе – презрение ко всему роду Радзивиллов.

– Думаю, ко второму пришествию Господа нашего род Гжегожа Остыка уже пресечётся, а Несвижский майорат погибнет под обломками Речи Посполитой.

– О чём вы? – воскликнула княгиня, и кастелян понял, что в данной обстановке прямота едва ли будет уместна. Славута постарался несколько смягчить смысл сказанного.

– Ясновельможная пани, я хочу сказать, что есть вопросы, ответы на которые лучше не знать. Никто не знает своего часа, но подумайте, как несчастны бы мы были, если бы это знание было открыто нам? Когда часы нашей жизни отсчитывали бы не дни, прожитые на земле, а дни, которые нам остались. И каждый день, каждая минута, каждое мгновение приближали бы нас к могиле. Нет, пусть уж будущее будет скрыто от нас.

Ганна Катажина на секунду остановила задумчивый взгляд на собеседнике, затем шумно вздохнула и сделала несколько шагов вглубь склепа. Под ногами, ломаясь, захрустели тонкие металлические пластины – рассыпавшиеся лепестки медных погребальных венков.

Посреди крипты Ганна Катажина остановилась.

– Вы присутствовали при нашем венчании?

– Должен признаться, нет.

– Это было два месяца назад. За моей спиной стояли король Ян и королева Марыся, десятки князей и тысячи шляхтичей. И я чувствовала себя подлинной королевой. Но затем всё рухнуло. Ксёндз объявил, что если кто-нибудь знает причину, по которой наш брак не может быть заключён перед лицом Господа, пусть или назовёт её, или молчит всегда. Кароль взял мою руку. И тут тишину нарушил вскрик. Я видела, как её выносили из костёла. Я видела, как побледнел Кароль. Он вынул свою руку из моей. Я его удержала почти насильно. Он был готов пойти вслед за ней… Поначалу я думала, что могу быть счастливой. Но теперь мне кажется, этого не суждено. Я знаю, Кароль любит её. До сих пор любит…

Ганна Катожина замолчала, затем подошла к кастеляну вплотную.

– Пан Славута, вы сюда приехали для того, чтобы поговорить Каролем о ней?

– О чём вы говорите, ваша милость?

– Вы знаете, о чём и о ком я говорю.

– Я исполняю поручение княгини, которое касается… – не зная, о чём говорить дальше, Славута осёкся и замолчал.

– Которое касается её, – задумчиво закончила мысль княгиня. – Её казнят?

– Она осуждена…

– Её казнят? – то ли с отчаянием, то ли с надеждой повторила Ганна Катажина.

– Может быть, да.

– Когда?

– Послезавтра.

– Как она умрёт?

– Она приговорена к повешению.

– К повешению… – сдавленно произнесла девушка, обеими руками беря себя за горло.

– Да, к повешению.

– Спасибо, – глухо выдавила из себя княгиня. – Это всё, что я хотела узнать.

Ганна Катажина медленным шагом пошла вдоль стены, Славута последовал за ней, делая вид, что пытается разобрать латинские надписи, начертанные на штукатурке и гласившие о тех, чьи останки тлели сейчас в дубовых и медных саркофагах. Однако мысль его была далеко – нечто очень важное постоянно ускользало от него, а он тщетно пытался это поймать.

Гробы тянулись вдоль всей левой стены и заканчивались возле окна.

Наконец Ганна Катажина остановилась.

– Здесь лежат братья и сёстры Кароля Станислава, – тихим, едва слышным голосом произнесла она. – Миколай Франтишек, Текла София, Ян Флориан, Людвиг Ян, Богуслав Христиан… Для защиты от сглаза при крещении им были даны тайные имена. Это древний проверенный способ. Но он не уберёг их от тяжёлых болезней и ранней смерти…

Славута внезапно остановился.

– О небеса… – застонал кастелян, остановившись.

Юная княгиня, не замечая перемены в поведении собеседника, сделала несколько шагов вдоль внешней стены. Возле зияющего чернотой прохода в соседнюю крипту она остановилась.

– Знаете, пан Славута, иногда я задаю себе вопрос: где моё место? – задумчиво произнесла княгиня. – Может быть, где я сейчас стою? Мне хочется бежать отсюда, бежать далеко, чтобы меня никто не догнал. Но я знаю, что от смерти убежать не удастся. Куда бежать? Человеческое тело суть прах и в прах обратится. И мне становится холодно от этой мысли. Очень холодно и страшно. Уйдём отсюда.

Кастелян не трогался с места, остекленевшим взглядом глядя куда-то в тёмную пустоту.

– Да что с вами? – Ганна Катажина проследила за его взглядом. – Вы пугаете меня…

– Я был так слеп! – процедил кастелян сквозь стиснутые зубы.

Он вспомнил всё: лицо великого гетмана во время отпевания племянницы, прячущую глаза Кристину Барбару, скромный взнос, который Казимир Ян Павел оставил костёлу… Славута вытер вспотевший лоб – да, теперь, после слов княжны, сомнений быть не могло, всё встало на свои места.

– Вам плохо? – испуганно спросила ничего не понимающая княгиня.

– Nomen mysticum… [42]

– О чём вы? – Ганна Катажина решительно дёрнула кастеляна за рукав, и тот, наконец, вернулся в реальный мир.

– Простите, меня, пани, простите. Вы правы, здесь слишком холодно, нам надо уйти.

Кастелян буквально побежал вверх по крутой лестнице, увлекая девушку за собой.

Глава XXII. Латинская цифра “V”

На западе бледнела полоска заката, когда кожаный возок въезжал в ворота Мирского замка. Нервной рукой сорвав застёжку и распахнув дверцу, Славута бросился к апартаментам княгини. Тоном, не терпящим возражений, он бросил дежурившей у дверей пани Эльжбете:

– Доложи!

Та скрылась, а через секунду появилась снова.

– Вас просят!

Катажина, сидевшая перед зеркалом, уже готовилась ко сну. За её спиной Богдана разбирала сложную причёску, Стефания наливала тёплой воды в таз. Глаза княгини встретились в зеркале со взглядом кастеляна, и Катажина поняла, что произошло нечто, о чём она должна знать незамедлительно.

– Выйдите! – коротко приказала она горничным, и обе девушки скрылись за дверью. – Какие новости, пан Славута?

– Сегодня я был в склепе несвижского костёла…

Катажина подняла голову – при упоминании об усыпальнице, где лежали останки её детей, княгиня побледнела.

– И… что?

Славута раскрыл перед княгиней церковную метрику. Княгиня внимательно прочитала надпись и пожала плечами.

– Но что из этого следует?

Кастелян бросил взгляд по сторонам, затем указал на дверь, ведущую во внутренние покои. Поняв, что Славута хочет объясниться без лишних ушей, она кивнула и прошла в опочивальню. Около получаса спустя княгиня и кастелян вновь вернулись в комнату.

– Допустим, так оно и есть, – княгиня говорила медленно, словно взвешивая каждое слово. – Но что можно сделать?

Кастелян провёл по шее, словно воротник натирал ему кожу.

– Надо отложить казнь.

– Это не возможно, вы не хуже меня это понимаете.

– Вы же знаете, что Агнешка невиновна. Она просто не могла убить Наталью – у неё было свидание с вашим сыном.

– Дело не в её невиновности, – княгиня подошла к столику красного дерева, открыла ключом дверцу, вынула продолговатую шкатулку, достала из неё свиток бумаги и протянула его кастеляну. – Казнь можно отложить, можно даже отменить. Но что это изменит?

Кастелян развернул лист – на пергаменте безупречным каллиграфическим почерком было изложено, что Ioann III, Dei gratia Rex Poloniæ, Magnus Dux Lithuaniæ, Russiæ, Prussiæ, Masoviæ, Samogitiæ, etc…” [43], далее было свободное место, после чего стояла размашистая подпись, под ней крепилась большая вислая печать.

– Открытый лист… Так в чём же дело? Жизнь Агнешки в вашей власти!

– Не всё так просто… в моей власти не так уж и много… – Катажина на секунду задумалась. – Я всю свою жизнь принесла в жертву интересам страны и своего дома. С ранних лет меня воспитывали для служения Господу, а затем во имя интересов семьи отдали замуж за нелюбимого человека – да простит мне эти слова мой покойный супруг. То была воля моей матери, так требовали интересы рода, и я ей покорилась. Я любила другого, и сейчас в глубине души его люблю – той первой любовью, которая бывает только раз, которая никогда больше не приходит и которую вспоминаешь всю оставшуюся жизнь. Я рано вышла замуж и рано стала вдовой. Брак с князем Радзивиллом также был совершён не по моей воле – об этом меня просил брат. Я делала всё, что мне велели интересы моего рода и интересы моей страны. Во избежание политических осложнений я не могу прибегнуть к помилованию.

– Чему быть, того не миновать. Если гетман ищет повод для рокоша, он его найдёт. Если не сегодня, то завтра.

– Может быть. Но я этого повода ему не дам. И не просите меня об этом, – княгиня встала с кресла и тяжёлыми шагами прошла по комнате. – Мир в Речи Посполитой и жизнь одного человека – вещи несоизмеримые.

Катажина произнесла эти слова хорошо знакомым Славуте непреклонным тоном. Кастелян вдруг поймал себя на мысли, насколько похожа его собеседница на своего венеценосного брата – словно тень короля Яна Собесского вдруг возникла из темноты ночи и встала за спиной старой княгини.

– Казнить нельзя помиловать… – кастелян вытер пот со лба. – Но как вы будете с этим жить?

– Я видела рокош князя Любомирского, – княгиня подняла голову. – Любую войну с внешним врагом можно выиграть. Но любая война внутри страны оборачивается поражением. Если я смогу предотвратить новый рокош, моя совесть будет чиста.

– Казнь Агнешки станет убийством.

– Не надо громких слов. Разве на войне не убивают? Разве вы не воевали?

Кастелян почувствовал, как кровь горячей волной прихлынула к его лицу.

– Гусарская сабля и топор палача сделаны из одного железа, но рубят по-разному. Моя рука тысячу раз сжимала эфес, но рукояти топора никогда не коснётся.

– Ступайте, – холодно бросила княгиня.

Кастелян, отвесив поклон, повернулся к двери.

– Стойте! – Катажина вернулась к столику, снова открыла дверцу и вынула кошель, украшенный личным гербом Катажины Радзивилл. – Я знаю, золото не всесильно. Но оно может многое. Попытайтесь! Большего я вам предложить не могу. Только верните мне кошель.

Кастелян на секунду задумался.

– Хорошо, ваша милость, я верну вам его… но только завтра утром.

Княгиня задержала взгляд на собеседнике.

– Я буду ждать вас в любое время дня и ночи, – Катажина подошла к висевшему на стене распятию и сотворила крёстное знамение. – Будем уповать на милость Господа. Ступайте.

Славута ещё раз поклонился и направился к выходу. Сгоравшие от любопытства придворные волной отхлынули от дверей. Кастелян обвёл толпу холодным взглядом и сильнее, чем обычно, поволакивая правую ногу, направился к башне-браме.

Енас уже выпряг лошадей, и сейчас непринуждённо болтал о чём-то с жолнерами.

– Запрягай обратно, – сухо произнёс кастелян, садясь в возок.

Енас на секунду замешкался, затем тяжело вздохнул и вновь принялся запрягать.

– Да побыстрее, не мешкай! – прикрикнул Славута. – Поедешь к ратуше.

Но едва возок въехал в местечко, кастелян неожиданно изменил решение.

– Теперь правь к фальварку через ближнюю браму.

Енас удивлённо обернулся, но подчинился. Выехав из города, карета пересекла рощу и выехала к пруду, на другой стороне которого располагался фальварк. Кастелян велел остановить около большого камня, лежащего на развилке дорог. Чуть поодаль стояла большая изба, все окна которой были ярко освещены.

Славута вышел из возка, огляделся – его взгляд остановился на зарослях малинника, опоясывающих придорожный овраг.

– Ступай в шинок, выпей кружку пива, – Славута сунул кучеру несколько медных солидов. – Когда Гурвич будет наливать, скажи, пусть идёт к оврагу, и никого с собой не берёт. И сам долго не засиживайся – когда допьёшь, возвращайся, и правь к замку.

– А ваша милость?

– Ноги есть, сам дойду. Ну давай, живее.

Енас направился по направлению к избе. Славута, спрятавшись за кустарником, видел, как из избы выбежал шинкарь и трусцой побежал к оврагу. Завидев кастеляна, он снял с головы шапку.

– Ваша милость… какими судьбами? Я так и думал, что увижу именно вас… хотя вы у меня столь редкий гость… Как здоровье ясновельможной пани княгини? Чем могу вам служить?

– Абрам, гости у тебя?

– Ваша милость имеет в виду трёх особ, приехавших сегодня из Новогрудка?

– Их самых. Где ты их разместил?

– В сарае возле млына. Но сейчас они здесь, – шинкарь кивнул в сторону избы.

– Скажи старшему, чтобы шёл к млыну. Только пусть всё сделает вид, что по нужде выходит, и скоро вернётся обратно. Пусть ещё что-нибудь закажет.

– О, эти гости мало заказывают, а платят и того меньше… Кажется, их кошельки пусты.

– Они скоро станут щедрее.

– О, пан кастелян всегда держит слово…

– И ничего не забывает.

– Да, ваша милость, понимаю… Как всегда, надо держать язык за зубами.

– Ступай.

Славута видел, как шинкарь скрылся за дверью, после чего на крыльцо вышел Енас, огляделся и направился к возку. Едва возок скрылся из виду, кастелян неторопливым шагом направился к сараю, стоявшему недалеко от старого водяного млына – покосившегося, заросшего со всех сторон осокой и камышами.

И опять память оживила картины его детства. Сколько раз, будучи мальчишками, он и его друзья бегали к такой же водяной мельнице ловить стрекоз… А тёплыми летними вечерами они с замиранием сердца слушали, как крутится колесо, как шумит вода, и рассказывали друг другу леденящие душу истории про обитающую здесь нечистую силу…

За спиной послышались шаги, и спустя минуту возле мельничного колеса появился высокий пожилой человек с лошадиным, изрытым оспинами лицом, на котором блестели глубоко посаженные глаза.

При виде кастеляна тонкие губы прибывшего растянулись в улыбке, обнажившей крупные жёлтые зубы.

– Желаю здравствовать, пан возный. Давно не виделись.

– Верно, давно, – сухо ответил Славута. – У тебя всё готово?

– Разумеется.

– Покажи.

Пришедший провёл кастеляна в сарай, где на широком столе лежал длинный меч с широким лезвием и тупым, словно отломленным наконечником, длинной рукоятью и широкой крестообразной гардой, широкий топор с длинным топорищем, огромные щипцы, Чуть поодаль лежали несколько рулонов холста, моток толстой пеньковой верёвки, длинный кожаный фартук.

Славута отвёл взгляд от отвратительного инвентаря палача.

– Завтра всё должно пройти точно и чётко.

– Можете не сомневаться. Не первый год.

– Хорошо, – Славута сделал небольшую паузу, словно раздумывая над чем-то. – А чем надёжнее казнить?

Губы ката опять растянулись в хищной улыбке.

– Топор не срывается, не даёт осечки, и не промахивается…

– А петля?

– О, это другое дело – верёвка может оборваться.

– Когда рвалась в последний раз?

Кат задержал пристальный взгляд на собеседнике.

– Два года назад.

– И осуждённый жив до сих пор?

– Их милость архиепископ виленский Константин Бжостовский увидел в том руку Провидения и приказал не возобновлять казнь.

– И как часто у тебя рвалась верёвка?

– Такое случалось.

– Как часто? – переспросил кастелян.

– На моём веку – всего четыре раза, – приглушённым голосом ответил палач.

Кастелян взял поднёс к свече деревянную палочку, подождал, пока она достаточно обуглится, после чего подошёл к стене и написал на ней латинскую цифру “V”.

Палач с минуту смотрел на стену, после чего повернулся к кастеляну.

– Ваша милость, я человек простой, в семинариях не обучался, в грамоте не силён…

– Кто не силён в грамоте, тот должен быть силён в геральдике, – Славута вынул из-за пояса кошель и показал кату вышитый герб Собесских, после чего пересыпал золото в холщевый мешок и передал палачу. – И помни – ошибки быть не должно.

Палач с минуту помолчал, как бы взвешивая тяжесть золотых монет в своей руке, после чего тихо произнёс:

– Но если придётся возобновлять работу заново?

– Это уже не твоя забота. Ступай обратно, тебя уже заждались. Ни в чём себе не отказывай, расплатишься с шинкарем этим, – кастелян бросил кату серебряный трояк.

– Премного благодарствую, пан возный.

– Благодарить меня не надо. Запомни: я тебе благодеяний не оказывал.

– Запомню.

– И ещё – к утру должен быть трезвый. Осечки быть не должно. Всё, ступай.

Кат выскользнул в дверной проём. Славута подождал некоторое время, затем вышел сам. Во дворе было тихо. Кастелян ещё раз огляделся по сторонам, после чего спустился к реке. Возле берега таинственно шумели камыши, над берегом носились быстрокрылые ласточки. Кастелян поднял голову – запад затягивала огромная туча, вдали засверкали силуэты молний. Точно так же отблески небесного огня сверкали девять лет назад над Парканами…

Прошёл всего два дня после разгрома польского войска. Уцелевшие коронные хоругви оказались прижаты к Дунаю – с холма был виден турецкий лагерь, гигантским полукольцом закрывавший мост через реку – паша Кара Магомет, получив подкрепление от великого визиря Кары Мустафы, решил во что бы то ни стало нанести христианам последний, решающий удар. Однако на этот раз военная удача отвернулась от осман – к Парканам подошли главные силы под командованием Яна Собесского.