Я разносил гробы и «мумии» (крестьян хоронили в «простынях», не освободив и от «платков»: гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу – под гору – ещё куда ни шло, а вот на воинское – в гору с гробами – требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённому в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.
Изредка удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек – руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и М16, кнышевцы не отрывались от АКС-74У с прицелами без оптики. Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, тогда как я его помнил слепым и седым, как лунь. Он играл на флейте, дул почему-то не сбоку основания «трости», а в торец.
Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп лошади, и тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо – сами без боевых расчётов стреляли. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала лошадиную голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по шесть, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи, и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу.
Когда я спихивал труп и следом бросал лошадиную голову в яму, коты с кошками следом гурьбой туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал в меня «платок», после «простыню». Спелёнатый, я валился в могилу. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании РККА, при «мосинках», автоматах и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного – мужики и бабы. Председатель колхоза «Отрадный» бинтовал голову моему ротному комиссару; рядом разведотделение Селезня у кобылы Маринки роды принимало. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел мой дядя Франц. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого «слона» – в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутился вьюном дог-поводырь слепого президента Пруссии.
Как так! Ведь все они в могилах!
Кого же я похоронил?!
Звучали бубны и флейта, все смеялись…
Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле – «фантомной»: протез лежал в котелке с водой. Поднимался и снова валился в гамак. И сон снился заново…
Той ночью, когда похороны приснились в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. Майор Каганович настоял отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Он же поведал про странность с «макариками» у дядиных бойцов. Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит – лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй – та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное – и эти что-нибудь да отчебучат.
* * *
Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.
Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий – что меня удивило – не почёсывался тишком.
– Что в кармане, лейтенант?
– Клизма.
– Какая ещё клизма?
– Обыкновенная. С поста по охране ротного скарба я.
– Материальной части, лейтенант.
– Виноват! Материальной части.
– Медконтейнера на месте?
– Так точно. В процедурной заперты.
– Код замка?
– На ушко могу сказать.
– В рапорте по должной форме доведёте. Что в клизме?
– Усыпляющее.
– Для чего?
– Мирный близко, да и Быково недалеко… ночами мужики заявляются. Старшина пока спроваживал без эксцессов, но вот пацаны шастают кругом, часовой на вышке не раз от «миски» отгонял. Вам не докладывали, будить не хотели.
– Я на охрану имущества нож выдал.
– Нож у прапорщика Лебедько.
– Нет, я как распорядился? По смене передавать. Прапорщик, приказать надо?
– Сегодня матчасть и припасы в лазарете последний день, – вместо прямого ответа докладывал Лебедько, – к вечеру в каптёрку и в продсклад перенесём. Ножом я стеллажи украшаю: узор режу. Из эстетических и практических соображений: узор клинковый – магический.
– Какой-какой?
– От затопления, пожара, обвала оберегает, воров отваживает, пиратов с цели сбивает.
– Бросьте, прапорщик. Назначаетесь вы не только каптенармусом, но и бессменным часовым, хранителем матчасти… А по чему режете? Откуда дерево? В посёлке все сгорело. Да и было ли что здесь деревянное? Юрты и чумы пластиковые. Леса на острове нет – ни кустика.
– Стеллажи из глины. Стойки и полки сварочным аппаратом слепил, газовой горелкой обжёг. Ефрейтор Селезень с отделением полихлорвиниловые трубы приволок. Остались на базе ещё обрезки – надо бы и за ними послать. А то пацаны уволокут. У нар в казарме второй ярус устрою, из труб сварю.
– Матрасы Президент Пруссии оставил?
– Вместо матрасов гамаки нацепим, настилы из листовой гофры соорудим, чтоб не поддувало, да и задницу над собой не видеть.
– Ладно, прапорщик, режь свой магический узор от воровства. Нары двухъярусные нам не понадобятся, так год перекантуемся. Ефрейтор Хлебонасущенский, вспомни какую-нибудь фразу, что слышал на кладбище из-под надгробья.
Повар вздрогнул и замер, уши его (в полблина размером), дёрнувшись, затряслись, как пружинные. Как будто не поняв вопроса, невинно улыбнулся, полностью показав передние зубы. «Прекрасней» улыбки я ещё не видел. У него зубы скрутило нижние наружу, верхние к зобу. Говорил внятно.
– Когда на крестьянском кладбище пели, – помог я ему вспомнить, и уточнил: – Пили.
Повар воровато закосил на меня, сидевшего на ящике низко. Прежде чем ответить, затравленно покосился в сторону – видно, хотел встретиться взглядом с Крашевским, но выпуклая грудь и необъятный живот каптенармуса скрывали лейтенанта.
– Это приказ! – поторопил я.
– Из-под чьего надгробья, там их много?
– Понимаю, пели-пили в каждый очередной раз у другой могилки, в надежде, что в этом месте покойник голоса не подаст. Докладывай!
– «Придёт час, и мы в-восстанем, б-братья! И первым, кому не поздоровится, будет м-майор!» – выдавил из себя.
– Ну, поверить можно, покойники ведь не знают, что меня разжаловали в капитаны. Лейтенант Крашевский!
– Эта фраза звучала чаще всего, и всякий раз как пили на посошок.
– Иронизировать изволите, лейтенант?
– Никак нет, товарищ майор!.. Виноват – капитан… Доложил, как есть.
– Прапорщик Лебедько, – обратился я к каптенармусу, – погоны майорские вы забрали, где капитанские? Вы слышали эту фразу? – Рывком поднялся я и стал близко к великану, грудь в грудь.
– Разумеется. Все слышали и я не глухой, – невозмутимо ответил Лебедько. – Насчёт вашего разжалования – загвоздка вышла: звёзды малые в наличии есть, но четыре только штуки к погонам лейтенанта. Вы капитан. К тому же, погон младшего офицерского состава в наличии не имеется вовсе… Есть петлицы с капитанскими ромбами – красноармейские. Выдать?
– И что же, ни кто эту замогильную угрозу не догадался записать на комлог?
В офицерском притворе повисла тишина. Я вытягивался, стараясь заглянуть Лебедько в глаза, но тот запрокидывался всё дальше и дальше назад.
Лейтенант и ефрейтор молчали.
– Я записал, – сдавленным фальцетом выдавил из себя прапорщик.
– Прокрути! – отступил я назад и сел на ящик.
Лебедько нехотя достал комлог и, поколдовав кнопками, вытащил фразу: «Слышите, братья, кто-то чокается там наверху? Но не за наш упокой пьют».
– Комлог сюда!
– Я и ранцы «школьные» принёс, раздать солдатам?.. Пошутить хотел маненько. Скукота же.
– Прапорщик Лебедько!! – Привстал я с ящика. – Какой пароль? – Сел с отданным мне аппаратом.
– Резьба клинковая.
– Резьба клинковая, – проговорил я пароль на доступ и распорядился: – Комлог, найди в записях фразу со словами: «И первым, кому не поздоровится».
Из аппарата прозвучало: «Придёт час, и мы восстанем, братья. И первым, кому не поздоровится, будет майор. – Я тут же потребовал назвать время записи: – Пять часов, сорок восемь минут, пятьдесят четыре секунды».
– Лейтенант и ефрейтор, вы не только в ужин, но и ранним утром до подъёма поёте на кладбище? Не слышал. Чья идея там петь? Пить!
Крашевский и Хлебонасущенский стояли, вытаращив глаза в потолок: они припоминали и начинали всё понимать. Прапорщик упредил.
– Разыграл я. От скуки ж помереть можно. Не замечали, что комлог у меня не на нагрудном кармане висит, в кирзач за голенище заправлен, – смеялся на последних словах Лебедько и расталкивал локтями стоявших по бокам.
Я положил комлог на ящик, встал, одёрнул хэбэлёнку без погон и туже затянул на талии ремень.
– Балаян!
– Слушаю! – вскочил в притвор старшина Балаян.
– Доложи, чего хотели мужики.
– Да какие мужики. Очкарики. Представились докторами, кандидатами наук и полезли с дурацкими вопросами, не привезли ли мы случаем с Марса периодику последних лет в области кибернетики, квантовой механики и робототехники. Я пошутил, сказав, что рефераты и журналы из области подрывного дела прихватили. Так заинтересовались. Предложили сменяться на жмых. Я не понял, попросил пояснить. Оказывается – вы сейчас умрёте со смеху – жмых это отход производства растительного масла из подсолнечных семян. Каково?! Жмых их нам нужен! Остыли, когда растолковал, что записи у нас сделаны на комлоги-ком, гаджеты военного образца. У них они – откуда. Стояли, айпады в руках вертели – задавались. Вот пацаны, те досаждают. Намедни Чона Ли отметелили. За ворванью в Мирное сходил – умереть не встать – камин в столовой топить. Ворвань, если не знаете, китовое сало.
– Строй взвод.
– Слушаюсь. У Чона Ли на кителе – выходном, с плеча лейтенанта Комисарова – погоны младшего офицерского состава. С четырьмя малыми звёздами.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться, – встрял Крашевский.
– Разрешаю.
– Можно лейтенанта Комиссарова куда-нибудь в другое место определить? Как военный медик он потерял квалификацию. Из лагеря принёс засушенные корки, утверждает, что они не банановые, а с островной ягоды слуплены, просит в пеналах процедурной хранить. Знахарством, похоже, занимается. Неопрятен, разит от него, один медхалат под ватником носит. Воняет камсой, ей-богу.
– Он офицер медслужбы, потому место ему в медчасти. Корки пусть хранит, где хочет, только не в пеналах. Погоны у Чона Ли, старшина, спороть и отдать каптенармусу, звёзд доцепит… С этого дня норма расходования дезинфицирующего средства – одна клизма в сутки… На троих! Для вдохновения. За гальюном в ужин тяпните, и петь на плац.
– Клизма на троих? Да мне одному, что слону дробина.
– За гальюном внутриочково примешь – ранит, – предложил выход прапорщику лейтенант.
– Уксусу и перцу дам подмешать, – пообещал злорадно ефрейтор.
– Не слышу «есть»! – рявкнул я.
– Е-е-есть!!!
– Ефрейтор, если ещё когда на завтрак подашь филе белуги с компотом и мороженым на десерт, одного заставлю всё съесть. Вообще тебе надо переучиваться готовить. Скоро забудешь консервированные кораллы – на натурпродукты перейдём. Созреет пшеница, уберём, зерна намолотим, муки смелем – хлеба настоящего выпечем. Не мы, правда, пахали, сеяли, но не пропадать же урожаю. Разживёмся снастями, настоящей, не из кораллов, рыбы поедим. Кстати, истопник Чон Ли в Мирное ходит, почему бы ему не принести свежей рыбы на жарёнку. Можем обменять на коралл «белуга», выгодно.
– Не дадут и не обменяют, – сокрушённо вздохнул повар, – ворвань китовую предложат, но есть её, кто захочет. Сало. Жир.
– Ладно, урожай соберём, на хлебе с пайком перезимуем. Колпак поварской не размазывай по башке, всё равно ушей не скрыть.
Лебедько хмыкнул и пробурчал в нос: «Ага, на хлебе перезимуем. Жмых с ворванью сниться будут».
– Разрешите идти, мне завтрак приготовить успеть надо.
– Что на завтрак?
– Эта… Белуга и компот. Но мороженого нет – кончилось.
– Иди, ефрейтор, с глаз долой.
– Провизию экономить надо бы.
– Старшина, это почему? Разве до лета не хватит?
– Капитан Кныш запасы располовинил, втихую, это вместо того чтоб нас снабдить из довольствия «Распутина». Правда, флотских макарон не пожалел. Перед самым вылетом и загрузкой в дирижабль поставил меня в известность, я посчитал с вами согласовано. Ну, сухпайки с «энзэ» ещё остались, до лета протянем. Кругом поля с поспевающими овощами – год протянем.
– Ну, ну, – пробурчал прапорщик.
– Ладно, прорвёмся. Ефрейтор, если чешется, можешь на время скатать трико.
– Боюсь, поздно.
– Это почему же?
– Не чешется уже. Щетина в трико проросла. Просил старшину Балаяна не обривать тело, после убеждал успеть обрить, пока волос в «смесь» не проклюнулся, скатать трико, а он отказал. У плиты ловил, специально на кухню тишком приходил, браслеты проверял и заставлял раскатать.
– Немедленно скатать!
– Боль я стерплю, но трико попорчу: с волосом в браслетах и ошейнике заклинит.
Я повернулся к Лебедько:
– Как быть, прапорщик?
– Выход один, прикладывать примочки из отвара тех корок, что у Комиссарова есть, волос и отомрёт.
– Яд?
– Ягода.
– И цветочки будут?
– И цветочки будут. А как же.
– У Чона Ли я меха не заметил.
– Ему оскомина «ударяет» в ногти и яйца.
– Как понимать?
– А так и понимать. Ногти на руках и ногах он подстригает каждый день до и после сна. Мошонка у него, видели, в жбан не влезет. В яйцах по жбанку «белка». Показал, как сдаиваться, так китаец такие глаза сделал. Тёмный народ.
– Ладно, прапорщик… Лейтенант Крашевский, вам задание: проследить, чтобы у пехотинцев подобных рецидивов не возникло. Вообще исключите из рациона эту ягоду. А ту, что Комиссаров принёс, запереть в шкафу процедурной, кода от замка ему не давать. Отвар приготовить – Хлебонасущенского лечить, видимо и Батюшку, тоже перестал чесаться – сами лично отопрёте. Прапорщик Лебедько, после построения зайдёте ко мне с капитанскими погонами и предложением, на что мотыги выменивать будем. Надо, что полоть?
– Пшеницу.
– Пшеницу? Полоть?
– Ну да.
– А другие культуры?
– У подсолнечника корень зачах и цвет опал, свёкле давно кранты. Бараболя, но её полоть не надо, так растёт.
– Пшеницу часто полоть?
– Не чаще раза в два дня. Бараболю с маком ежедневно.
– На том дальнем поле, у которого мы высадились и где атакованы были? Там мак вперемежку с топинамбуром растёт.
– Дальнее поле, так и называем «Дальним полем». Мирняне сейчас обрабатывают, осенью уберут, варенья из лепестков мака с бараболей наварят… им детишек отрадновских кормить надо.
– Что ж, на «энзэ» протянем. Порцию, старшина, урезать. Лейтенант, стяните краги, ботинки зашнуруйте. А вы, прапорщик, эти как их?.. кирзачи носите, так носки почаще меняйте.
– Портянки у меня.
– Чего-чего? Заменить на носки.
– А есть моего размера?
– Ладно. А ты, ефрейтор, дрочишь – «чехул» простирывай. Кру-гом! В строй марш… Кто матчасть охраняет?!
– Селезень!
– Селезень!
– Селезень!
В утреннее построение я запретил марпехам посещать крестьянское кладбище. Приказ был не совсем понятен – никто туда не стремился. Прибирать могилы? Надобности не было: холмики скоро занесло песком, остались одни столбики. Цветы возложить? Не растут на острове, и венков из «искусственных» здесь не сделать. Сам я ходил только на воинское – к дяде, сослуживцам по полку, комиссару и разведчикам полуроты.
* * *
Старший лейтенант Витольд Мацкевич, военный врач гарнизона Твердыни, на Бабешке делал строителям, впоследствии и дядиным солдатам, прививки, этой навигацией прибыл на остров с задачей привить нас. Но целью, как я выяснил, у него был поиск мест произрастания оскоминицы. Ягода-оскомина заинтересовала его с подачи коллеги Комиссарова.
Когда экспедиция в составе Мацкевича, семерых погонщиков, дюжины лошадей и буйволов, навьюченных плугами, боронами и тюками комбикорма и прессованного сена, входила в деревню, я сидел в тенёчке и молил Бога: «Пронеси, Господь! Мужикам разглашать запретил, хлопцам не дай прознать или самим догадаться, что говядину и конину можно есть, что на высадке, прополке и уборке урожая можно использовать лошадей и буйволов, плуги и бороны».
Мацкевич попытался посвятить меня в свои изыскательские намерения, но я его, занятый своими заботами, остановил – не дослушав махнул рукой.
А после обеда произошёл неприятный инцидент.
Во время мёртвого часа ко мне в председательский закуток зашёл Мацкевич – принёс коробку тушёнки. Извинялся за то, что не сразу отдал – забыл в суматохе. Я, высасывая из тюбика мясо, укорял старлея за то, что не прихватил для нас в Антарктиде одежды – эту просьбу Коменданту Крепости всякий раз оказией слал. Свинчивая колпачок со второго мне туба, медик клялся:
– Оббегал все инстанции, знакомых, но не дали почему-то. Слышал, что Комендант Крепости лично запретил.
– Курева можно ж было привести из Руси, – возмущался я.
С едой и одеждой на Бабешке туго, но с куревом – совсем никак. Мацкевич, намётанным глазом подметив, что я «разогреваюсь», вызвался сбегать стрельнуть папироску у погонщиков. И вдруг стукнул себе по лбу:
– Письмо вам от жены привёз!
Я тушёнкой поперхнулся, а он положил на коробку флешку и дёру.
…Прокручивая флешку в комлоге, раз за разом слушал я послание жены, а Мацкевич, тем временем… перепахивал поля с занявшимися всходами. Прошли плугами – с углов через центр крест-накрест.
Пахали по всходам!
Вожак табуна, породистый тяжеловоз по кличке Донгуан бегал за начальником экспедиции, пытаясь заглянуть тому в лицо. Мацкевич прятал глаза, и всё тыкал в конскую морду жетоном «Булатного треста», на котором значилось: «Мацкевич Витольд Остапович – старший лейтенант медслужбы гарнизона Твердыня, специальный уполномоченный и поверенный Администрации БТ, начальник научной экспедиции. Всем неукоснительно оказывать всяческое содействие». Естественно, Донгуан читать не умел, а красный цвет жетона его как самца раздражал. Лягнув на пути упряжку буйволов-тупиц, жеребец бросился искать председателя хозяйства. Ворвался в спальный барак – и галопом по гулкому помещению, прямиком ко мне в председательский закуток, где… получил по морде, отчего чуть не скопытился. Это я успел стать в бойцовскую стойку и двинуть радетеля колхозного добра мастерским ударом каратэ. За занавеской не мог я видеть того, что несётся по спальне конь. Подумал – Силыч. Прознал о поступившей тушёнке и теперь по долгу службы кладовщика спешит оприходовать «прибытак». Я чуть ногу не сломал! Хорошо, удар пришёлся по мягким лошадиным губам, и силу рассчитал на массу, как у коня. Взъярился, готов был измолотить Донгуана в отбивную, но остолбенел, вдруг увидев в зрачках его глаз «кресты» по «зелёнке».
Обратно по гулкому помещению Донгуан проскакал аллюром со мной на спине. Разбуженные полеводы не могли понять, что за переполох. Коня пронёсшегося туда-сюда по проходу меж рядами нар они не увидели: потолочные люки по случаю мёртвого часа были закрыты, а плошка на тумбочке дневального была им же – его задом – затушена, как только жеребец ворвался в барак. Переждав «обратный ход», мужики сплюнули и улеглись на места, хлопцы полезли на второй ярус.
Обскакав все угодья, уже отмеченные «крестами», на Дальнем поле я сыскал-таки Мацкевича, а с ним Крысю и Камсу.
Подъехал тихо. Сидели медики кружком на корточках у кучки оскоминицы с редкой и чахлой ягодой на «усах». Двое «чистили» третьего за то, что не предупредил вандализма. Ведь знал, что растёт оскомина только на одном этом Дальнем поле, на других этой ягоды нет.
Камса чуть не плакал:
– Да поймите, на плуги я надеялся.
Донгуан рванул с места, и я, не удержавшись за холку, угодил в кучку.
Поднялся – всё исподнее вымазано в «гуталине». И в лыч – одному, второму, третьему. Разъярён был так, что на людях не остановился, принялся за скотину, мирно стоявшую в ожидании корма.
Прекратил я махать руками и ногами только когда положил обе упряжки, включая и Донгуана. Оплошал в азарте.
Уставший и остывший, я с тоской поглядывал на поверженных. Лошади встать боялись, буйволы лёжа засыпали. Донгуан один поднялся – ему, вожаку, валяться в пыли не пристало. Смотрел на меня пугливо, с укором и обидой, покачивал из стороны в сторону мордой с безобразно распухшими от моего торнадо-кика губами.
Хлопцы, выбежав из барака и кинувшись за мной вдогонку, по пути перехватили погонщиков шедших за сеном, и, завидев издалека как я расправляюсь с буйволами и лошадьми, принялись тех мутузить. Мужики, следом подоспевшие, вызволили. Остались приводить погонщиков в чувство, хлопцы, прибежав ко мне, глаза отводили: им небёнам было неловко – нокаутировали неспешных, рассудительных и пожилых русичей, настоящих крестьян.
Я сел на землю осмотреть пятку, вспоротою рогом буйвола. Подошёл Брут и поставил на землю рядом мои ботинки. Силыч присел осмотреть рану. Из подсумка достал ягодину, оторвал от клубня пузырь, вывернул наизнанку и, соскоблив ногтями «анютины глазки», скатал. Презерватив. Не отличишь, если бы не был таким прозрачным, а был цвета, например, персика, и исходил от него персиковый же аромат. Оно и от свежей, только что сорванной ягоды пахло гуталином, а от этой подвявшей несло, как из нужника. Оторвал Силыч кусочек от кожуры, вложил в «кольцо», и все это, помазав чем-то из пенала, приложил к ране. Приклеилось. Такую же операцию проделал и с пальцами на ногах, костяшками на руках, коленях. Ботинки помог надеть. Краги связал и повесил мне на шею.
Не я вас уберегу, думал я о лошадях с буйволами, наблюдая за тем, с каким энтузиазмом хлопцы помогали оклемавшимся погонщикам поднять упряжки. А то спасёт, что полеводы ещё с неделю-другую будут сыты батонами и флотскими макаронами. А там прикроют экспедицию, потому как нет в этот сезон оскомины, не родит оскоминица.
Костяшки пальцев и колени саднили, пятку жгло огнём, хотелось тушёнки.
Подвели начальника экспедиции. Не встав, сидя на песке, исподлобья взирал я на Мацкевича.
Хрона ты забыл сразу отдать тушёнку, и письмо жены специально попридержал, чтобы мне всучить во время мёртвого часа, а самому без опаски искать оскоминицу на полях с посевами, не сомневался я.
Военврач с трудом поднял руку и, сплёвывая кровь, сунул мне жетон стороной с надписью МАНДАТ и строчками: «Предъявителю сего дозволяется производить на угодьях колхоза «Отрадный» научные изыскания любыми методами и средствами». Потом подал свиток пласт-паперы из коралла «хруст писчей бумаги», с водяным знаком Правительства Марса и сургучной печатью.
– Контракт, – сказал, пошатывая пальцами зуб.
Я прочёл. Документ был странным, суть содержания сводилась к тому, что колхоз «Отрадный» освобождался от обязанностей поставок на Марс топинамбура – как подчёркивалось, на все шесть лет. Требовалось только значительно увеличить сбор и поставку островной ягоды. Прочтя документ, я, мужественный офицер спецназа, ныне стойкий председатель колхоза и ищущий с творческой жилкой агроном, впал в несвойственную мне меланхолию. Оставаться на острове ещё шесть лет! На Земле! Лично я никак не рассчитывал. Лучше под трибунал и провести остаток жизни изгнанником в «найденной норе», но – в Метро на Марсе. С женой и детьми, с друзьями на одной планете.
До ночи не находил себе места. А утром полеводы, обеспокоенные неявкой председателя в правление на распределение нарядов, нашли меня в амбаре. Здесь их руководитель сидел, обалдело уставившись на скульптуру. Ночь я месил островную глину и к утру выдал.
* * *
Урожай зимами хранился в амбаре, обогреваемом буржуйками на газу, который доставляли от котлована сжатым в баллонах. К вентилю подсоединяли отвод трубопровода распределявшего газ по печкам, вот такой не задействованный отвод я и использовал. Почему и нашли меня в амбаре: Хлеб, пришедший заправить кухонный баллон, застал меня за лепкой лошади – на отводе-каркасе. Труба трёхдюймовая в два с половиной метра длиной, с концом загибавшимся к низу, была прислонена к стене, я её выволок на середину пустующего помещения и закрепил на двух, из труб таких же, «козлах». Отличный каркас для скульптуры. Лошадь, почему вылепил? Под впечатлением все ещё был: упряжки положил. Как живая, стояла лошадь… нанизанная на трубу. Скульптор из меня ещё тот, а тут получилось, и не просто хорошо – довольно реалистично. Лепил я лошадь, не конкретно коня или кобылу, последняя получилась как-то сама собой – гениталий жеребца под брюхом не сделал. Хвост получился коротким, подрезанным, задранным вверх и в сторону, аккурат над срезом трубы и заднепроходным отверстием (анус не детализировал, наметил только). Другая часть трубы загнута к долу – шея – обрывалась сплющенным концом. Обмазал глиной, оправил – получился язык. Пасть открыта широко, язык высунут, голова склонена, губами чуть копыт недостаёт. Ноги передние вытянуты, отставлены далеко вперёд, прямые, как палки, задние же поджаты глубоко под брюхом. Будто летела во весь опор, резко в страхе затормозила и, неистово заржав, упёрлась передними ногами и мордой в землю. Дома мой дог Цезарь в такой позе потягивался по утрам, научился у дружбана попугая Гоши. Попка, имея только две ноги, упирался как-то плечами и клювом в пол клетки, топил лапки в перьях под брюшком, зад, распушив хвост, задирал высоко, выше головы. Показывал самочке ему в пару купленной, как себя вести, но та так и не поняла ухажёра, так и сбежала в форточку девственницей. Статую хлопцы, разрезав надвое по хребту, шее, голове, брюху и промежности освободили от трубы-отвода, оставили для устойчивости козлы-ноги. Силыч половинки сложил, и стык обжёг газовой горелкой. После прошёлся пламенем по всем частям и членам животины, отчего глина спеклась, стала мутновато-прозрачной, гладкой с глянцем. Получилась… кобыла – от живой не отличишь. Потому видать, что когда упряжки загнали в амбар и последним туда вошёл вожак Донгуан, жеребец табун тотчас выгнал во двор. Всю ночь модуль, некогда бывший ротным пищеблоком, сотрясался, сползал по глинистому склону, пока не упёрся в вагон-ресторан, колхозную столовку. Кобыле, творению рук моих, Силыч дал имя Зая.
Трое медиков в расстройстве подытожили и прослезились: за пять лет взвод, из-за отсутствия профессионализма в выращивании ржи, подсолнечника, нелюбви к бараболе, слопал, в пюре подмешав и в тюльку, всю ягоду-оскомину. Днём Мацкевич ушёл с упряжками в сопки искать удачи там. Крыся, не поверивший в успех, запил. Пил и ссорился с Камсой. Оба клянчили у Хлеба киселя, у Силыча бражки, у полеводов тюльки. К вечеру Крыся выглядел, как Камса – таким же алкашом со стажем. Всем до чёртиков надоели, только завидев их в обнимку, ретировались и разбегались по сторонам – прятались.
* * *
Что делаю, самогонка в объёмах промышленного производства, мучился я. Земмарийцы проклянут. Но жить как-то надо. Только бы согласился мирнянский председатель. Как он ещё отнесётся к моему предложению? Совместный бизнес организуем, мечтал я, с определённым разграничением сфер деятельности у компаньонов. Самогон будем гнать. Сбывать в ЗемМарии. Под прикрытием «торговли» семечками. На полную мощь запущу Силычеву «домну».
Идею заняться бизнесом я не вынашивал, пришла она мне в голову после ознакомления с контрактом – в амбаре за лепкой кобылы. Ещё шесть голодных лет – нет уж в жопу сельхозтруд, только бизнес. Чем конкретно займусь, решил чуть позже, когда голодный пришёл в столовку, оставив в амбаре гогочущих мужиков и смущённо похихикивавших с сальных шуточек Камсы хлопцев. Фельдшер по плечо засунул руку в трубу под кобыльим хвостом и анусом.
В столовку я вошёл через тамбур кухонной половины и стал невольным свидетелем таинства: Хлеб ложкой помешивал на сковороде… «свечи». Жарил! Без спирта очищает! Ноу-хау Силыча, от Когона слышал о том. А я-то всё гадал, как, на чём спирт экономился. Мне в затребованном рапорте прапорщик раскрыл своё изобретение, но я прочёл тогда как-то без внимания, чистит фильтры не одним спиртом, а каким-то ещё и своим способом, ну и ладно. Принимая в своё ведение каптенармуса взводную каптёрку с продскладом, доложился, что готовит валюту к передаче меняле Зяме – по контракту заключённому дядей, по смерти которого он и майор Каганович теперь являются ответственными за поставки. Названию респираторам «валюта» я не подивился, их и «макариками» во взводе дядином называли: по-своему маркировали. Прапорщик попросил выдать ему к передаче Зяме наши, моего взвода, спецфильтры – те, которым вышел срок использования, и подлежат списанию. Я не отказал. Не знал я ещё тогда что за «валюта» такая – на самом деле, чем от «свечей» и «макариков» отличалась.
В сковороду кашевар подкладывал китовое сало и из жбана подливал что-то. Сок оскомины определил я по запаху прокисшего гуталина. Опасаясь напугать увлечённого реаниматора, лёг на пол проползти до разделочного стола с горкой коралла «пшёнка». Да так и остался лежать, вспомнив вдруг фразу из весточки жены: «Как-то раскошелилась: купила на чёрном рынке кулёк семечек подсолнечника и пузырёк подсолнечного масла, земных. Пожарила… Вкусные!». Жаренные на подсолнечном масле семечки… Смутно, очень смутно помнил что-то из своей дохронной жизни. Учился в военном училище, лузгал на каком-то городском празднике, и в детстве бабушка угощала, но чаще большими белыми – сушёными гарбузными. А маленькие чёрные – жарила на чём-то жидком, я видел, но по малости лет не знал что на подсолнечном масле. А оно у нас будет – мирняне им в придачу к жмыху одаривали.
Так и не поклевав пшёнки со стола, не утолив голода, я тихонько покинул столовку и поспешил к себе в правление. По пути зашёл в барак. Составляя дневальному список, мучился мыслью, а что как в Мирном и Быково семечки жарят-таки.