Заклание

ГЛАВА 4,

очень печальная

Плач саксофона Кирка Валума сменился пронзительной балладой Стинга. Я слушал их и не слышал: пустота души, растерянность сердца и зацикленное непонимание – как, как такое возможно?

Парнишка – тот самый, что ночевал у меня, – Лешка, сегодня я увидел его во второй раз.

Почти месяц прошел с нашей встречи, а его бородка не изменилась, по-прежнему редкая, русая, клинышком, – только сейчас она не казалась забавной. Нос вытянулся и заострился. Глаза, пронзительно серые, один полуприкрыт, а правый настолько широк, что кажется – веки отсутствуют. И лицо, бледное, голубоватое, перекошенное, застывшее в ужасе или боли. Голова Лешки запрокинута назад, а длинная, тонкая шея придает особенную жуть и искусственность: будто не на человека смотрю я, а на некое изваяние. Творение скульптора-извращенца, постаравшегося выделить и подчеркнуть кадык как нечто инородное, прорывающееся сквозь горло изнутри.

Фото дрожало в моих руках, а окружающая реальность, покачиваясь, пыталась сдвинуться с места. Лишь капитан полиции, подобно духу мести, прорвавшемуся в агонизирующий сон, оставался неотвратимо четким, придавая реальности незыблемость и заставляя ее вращаться вокруг себя.

С момента встречи с полицейским прошло уже несколько часов, и сейчас я сидел на диване, разбитый и подавленный. Я копался в воспоминаниях и отбивался от мыслей, навязчивых и бесполезных. Музыкальный центр плакал голосами Стинга и саксофона, а мои губы, словно волшебное заклинание, повторяли снова и снова: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!»

…Будь тогда с этим мужиком…

Я уверен, что Лешка, как и месяц назад, шел ко мне. Зачем? Как и в прошлый раз, я этого не понимаю, но иначе сложно объяснить проложенный на телефоне и активный маршрут от метро к моему дому. Но тогда, даже среди ночи, он безопасно дошел до подъезда, а сейчас, при свете дня, его убили. Убили и бросили среди мусора, закопав в отходах.

Впрочем, полиция избрала для себя другую версию, и версия эта называется – самопроизвольная остановка сердца.

«Самопроизвольная остановка сердца возможна в любом возрасте», – как с расстановкой произнес капитан полиции, делая ударение на каждом слове, точно пытаясь привить мне эту мысль. Затем последовали какие-то объяснения, медицинские термины, – но я не слушал. Мне хотелось спросить лишь об одном: каким образом и зачем парнишка в момент сердечного приступа забрался в мусорный контейнер? И я спросил.

Полицейский пожал плечами и ответил очень кратко и емко: «Разберемся».

И я уверен – они действительно «разберутся» и сумеют связать не связываемое.

Ко мне полицию привела записка, та самая записка от мужика из метро, написанная корявым почерком, с указанием моего адреса и столь важными словами: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!» Записку обнаружили в кармане джинсов паренька, но на ее содержании, похоже, предпочли не акцентироваться.

Я рассказал и про вечер нашей первой встречи с Лешкой, и про записку. Рассказал и о том, что поведал мне сам паренек: как он вернулся на нашу станцию метро, проложил маршрут до моего дома, и, придя к подъезду, сел на лавку, не решаясь позвонить по домофону. Утром я напоил его кофе и выпроводил восвояси. С тех пор вплоть до сегодняшнего утра Леху я больше не видел.

С капитаном Петровым мы беседовали долго, около полутора часов. Я говорил, а он слушал, изредка задавая уточняющие вопросы и неспешно переспрашивая. Его лицо, не выражающее ни одной эмоции, несло отпечаток холодности и безразличия, но я не мог отделаться от ощущения, что он прикладывает немалые усилия, скрывая свои чувства. Впрочем, тогда я не задумывался об этом и лишь спустя время узнал, что те ощущения не подвели меня.

Единственное, о чем я умолчал в разговоре со стражем порядка, это насквозь мокрая Лехина обувь. Я не сказал, что той ночью, пока паренек спал в гостиной, я держал эту обувку в руках и рассматривал ее. Не сказал я и про свое удивление от увиденного: обувь действительно выглядела очень старой и насквозь мокрой, но мокрой не от воды. Гель, желе, жижа, не знаю, как это назвать, – что-то густое и несдираемое пропитало ее, нечто с едва ощутимым запахом загнивающей аквариумной воды.

Капитану я не сказал про обувь вовсе не потому, что считал ее не относящейся к делу. Как раз наоборот, некое чувство внутри меня говорило о связи странной обувки парня с его странной смертью, и это же самое чувство не позволяло мне рассказать о мокрых Лешкиных туфлях.

ГЛАВА 5,

рассказывающая о первом пришествии капитана Петрова

Проснувшись сегодня утром, я, конечно же, не ожидал, что день сложится настолько печально. Я был расстроен – да, но повод для расстройства выглядел скорее забавным. Именно сегодня, в столь редкий для меня выходной на буднях, я решил во что бы то ни стало установить своеобразный личный рекорд по… сну. Звучит конечно глуповато, но…

И жена моя, и сын умудряются по выходным дрыхнуть без зазрения совести часов до двух, а то и до трех дня. Я же к девяти часам обычно уже на ногах как штык, – любимая фраза моей мамы, что бы она ни значила. И это очень обидно: пол дня приходится неприкаянно слоняться по дому, не зная, чем себя занять – да еще так, чтобы не разбудить своих сплюх.

Потому-то, накануне осознанно просидев у телевизора до половины третьего утра, пока меня не стало вырубать по полной, так что бои ММА слились в один бесконечный поединок, я полностью был готов к предстоящему подвигу – проспать до двенадцати дня, не меньше.

В первый раз я проснулся в 7:43: жужжание фена жены, слышимое даже сквозь две закрытые двери, разбудило меня.

Сначала пришло удивление: «Как, Анютка все еще дома? А как же ее всенепременный бассейн?» Затем, с горечью осознавая, что спать мне больше не хочется, я опечалился: видать, сегодня случиться рекорду опять не судьба. И все же я повернулся на другой бок и сделал отчаянную попытку не допустить в свою голову ни одной, даже самой крошечной мысли.

В 9:29 я проснулся во второй раз.

Роковые цифры на экране телефона показывали, что до подвига еще ой-ой как далеко, но спать я больше не хотел – не хотел однозначно. А тут еще, словно подначивая меня, рядом раздавалось сопение и такое сладкое похрапывание. Котяра лежал под одеялом на месте жены и, точно глумясь, безмятежно смотрел свои котовые сны.

Преодолевая искушение стянуть с него одеяло (в качестве эдакой мести), я сел на кровати и задумался о том, чем бы теперь заняться.

«Сначала включу кофемашину, – подумал я, – потом…»

И тут прозвучал звонок в дверь.

Первая мысль, пришедшая ко мне: «Это к соседям, опять квартиры перепутали». Но тут же я понял, что ошибся: Кот пулей выскочил из-под одеяла и как оглашенный, будто не он только что пребывал в объятьях Морфея, метнулся к входной двери.

«Вот это да, – подумалось мне, – кого это к нам принесло?»

То, что звонили именно к нам, и вполне осознанно, сомневаться больше не приходилось: Кот, обладая каким-то невероятным сторожевым чутьем, совершенно не реагирует на случайные звонки, а значит…

Звонок! Звонок! Звонок!

Чертыхнувшись, я встал, надел футболку, шорты и босиком отправился к двери, возле которой возбужденно метался Кот.

Не поглядев в глазок (а надо бы), я ногой отодвинул подальше Кота, чтобы он не выскочил в коридор, и открыл дверь.

«Голем! – первая мысль, возникшая в моей голове, едва я увидел стоящего за дверью визитера, – Гигант! Великан!»

– Капитан полиции Петров, – пробасили параллельные губы огромного, метра за два ростом, с плечами невероятной ширины, человека. Затем огромная ручища, разве что не издавая лязг металла, поднялась, и в гигантской ладони я заметил зажатое, кажущееся совсем крошечным, удостоверение.

– Здравствуйте. Чем обязан? – ответил я, успев посмотреть в удостоверение и отметить, что на фото капитан Петров не выглядит столь внушительно.

Толстые, совершенно паралельные губы капитана дрогнули, но прежде чем он успел что-то сказать, у меня за спиной раздался глубинный, яростно-приглушенный вой.

Я ощутил, как по моему позвоночнику пробежала холодная волна, и, пока вой повторялся снова и снова, обернулся.

Таким нашего Кота я еще не видел, точнее, я никогда не слышал его таким. С виду он казался совершенно обычным, разве что непривычно замершим, словно окаменев. Но звуки, издаваемые нашим любимцем, та интонация всепоглощающего неприятия и озлобленности сразили меня. Кот с яростью смотрел в открытую дверь и выл снова и снова.

Недолго думая, я выскочил босой в коридор и со словами: «Извините, кажется, к нам вам лучше не заходить» – прикрыл за собой дверь. После чего сказал, совершенно глупую фразу: «Если, конечно, ордера у вас при себе нет».

ГЛАВА 6,

если Голем улыбается, значит, это кому-нибудь нужно?

Отдельный вход городской больницы; отдельная площадка для транспорта, отгороженная от случайных взглядов высокой живой изгородью, – морг. Дорога досюда от моего дома много времени не заняла. Впрочем, если бы мы ехали и в пять раз дольше, я вряд ли бы это заметил: в ту самую минуту, как жуткое фото очутилось в моей руке, с того мгновения, как я увидел искореженное тело парнишки, время словно изменило скорость и, помутнев, стало неявным. Единственно четкими, словно вспыхнувшими вечным огнем, оставались слова: «Если хочешь не умереть сегодня ночью будь тогда с этим мужиком!» И никаких сомнений больше не осталось, ни малейшего удивления по поводу этой, как я сказал тогда Лешке, «херни», теперь быть не могло: я верил в ту странную фразу, верил в каждое ее слово.

«Но поверит ли этим словам капитан полиции Петров?» – успел подумать я, прежде чем грохот с обратной стороны двери прервал мои размышления.

Дверная ручка медленно опустилась под тяжестью тела Кота и рывком поднялась вверх: очевидно, тот с нее соскользнул. Через секунду фокус с ручкой повторился. Свое умение открывать двери Кот демонстрирует с самого младенчества, по-прежнему вызывая восторги, только сейчас мое состояние к восторгам и забавам не располагало.

Я вошел в квартиру, схватил в охапку Кота – он, увидев капитана, забурлил с новой силой – и пригласил самого гиганта войти.

Обиженный на мою бесцеремонность, Кот брыкался в руках, подвывал и старался меня укусить, а я, не обращая на его выкрутасы внимания, прошел в спальню и, запульнув Кота на кровать, вышел, закрыв за собой дверь.

Капитан Петров стоял у порога и совершенно бесстрастно наблюдал за нашей кратковременной и неравной схваткой.

Я вернулся к нему, снова взял фотографию и, глядя на нее, опять подумал о том, что перед смертью парнишка пережил немыслимый страх.

– По первичным данным, он умер от сердечного приступа, – заговорил Петров, словно прочитав мои мысли, – Конвульсивные искажения при такой смерти обычное дело, – произнес он голосом бархатисто-тяжелым, ровным и бесстрастным.

В ту секунду я ненавидел его, этого человека, этого капитана, этого Петрова, хотя почему – не понятно. Как не понятно, почему смерть Лехи так подействовала на меня. Да, молодой парнишка, но… я видел его всего пару часов. Неужели та история и записка настолько пропитали мой разум?

Вскоре я рассказал капитану все, что случилось тем странным вечером. Это был мой первый рассказ, и таких рассказов будет еще не мало, в том числе и письменных показаний.

– Уверены ли вы, что это тот самый человек? – в завершение разговора спросил капитан, пристально наблюдая за мной.

– Уверен процентов на девяносто, – ответил я.

И тут же последовало предложение опознать паренька в морге.

Вечером, еще раз проходя в памяти по событиям сегодняшнего дня, я пытался найти объяснение своему быстрому согласию поехать в морг. Сначала я говорил себе, что просто хотел увидеть паренька в последний раз, быть может даже попросить у него прощения, что не смог, пусть не понятным мне образом, защитить его снова. Но вскоре я понял, что подобные мысли сродни лукавству и, чтобы оставаться честным с самим собой, я должен признать: да, я в любом случае поехал бы с капитаном в морг, но столь быстрое, почти мгновенное мое согласие было побуждением – еще раз увидеть Лехину обувь.

И вот мы здесь, в морге.

Бело-синюшный труп, так не похожий на того парнишку, что искал у меня ночлега, но все же более похожий на Леху, чем на фотографии капитана, лежал на каталке под бледно-серой тканью. Я узнал осунувшееся лицо, длинный нос, глаза (они, к счастью, были закрыты) и узнал такую не забавную теперь бородку.

– Да, это он, – сказал я, обернувшись к Петрову.

Капитан, до этого момента более похожий на застывшее изваяние, ожил и сделал пометку в своем крошечном блокноте.

Процедура опознания тела свершилась, и мы покинули холодную комнату с пятью не пустыми каталками.

Настроение мое было прескверным, и, казалось, ничто не в состоянии повлиять на него, однако капитану Петрову это удалось. Его громкий выкрик: «Мать твою…» и вид того, как идеально ровные губы капитана Петрова, подрагивая словно в конвульсиях, меняют форму, изображая нечто отдаленно похожее на улыбку, сразили меня.

Мы только что зашли в комнату с вещами покойных. Их разложили на разных столах.

– Там, – сказал Петров и ткнул огромной рукой в сторону самого дальнего.

Я подошел к столу и только-только начал разглядывать лежащую на нем одежду, как за моей спиной раздалось то самое капитанское: «Мать твою…».

Не само идиоматическое выражение удивило меня – в ходу у капитанов полиции найдутся фразы и погорячее – меня поразила его интонация, то мегаудивление, нашедшее выход в двух коротеньких словах.

Я оглянулся и увидел, как параллельные и кажущиеся даже во время разговора неподвижными губы капитана медленно искривляются, как бы выражая радость. В какой-то момент мне даже показалось, что взгляд капитана, с интересом и удивлением шныряющий по столу, начал светиться внутренней краснотой.

Я почему-то тут же подумал о Лешкиной обуви и быстро обернулся.

Обувь лежала на дальнем краю стола. Я тут же отметил, что она по-прежнему выглядит мокрой, только… это была ДРУГАЯ обувь. Без сомнения. Невозможно перепутать допотопные штиблеты и, пусть не очень современные, но все же кроссовки.

– Узнаете что-нибудь? – спросил капитан. – Или вас что-то смущает? – В его голосе мне послышалось веселье.

– Нет, – ответил я.

Помолчав секунд десять, я добавил:

– Не узнаю ничего.

И я не солгал, на самом деле ничего знакомого на столе я не увидел. Одежда казалась другой, хотя, если честно, я и в первый раз к ней не приглядывался: джинсы, однозначно, другого цвета. Что же касалось ботинок, точнее обувки, то лежащие на столе черные кожаные мокрые кроссовки я точно никогда раньше не видел.

Капитан подошел вплотную к столу, очень внимательно и очень медленно осмотрел каждую лежащую на нем вещь, а затем повернулся ко мне.

Я ощутил (мне так показалось) не только холод, исходящий от его красноватого взгляда, у меня возникло такое чувство, будто меня пытаются вскрыть, как консервную банку, в попытке добраться до содержимого.

– Я вам еще дома сказал, что не приглядывался к его одежде и по карманам ночью не шарил, – стараясь улыбаться как можно ироничнее, ответил я, – И потому ничего о его вещах сказать не могу.

Клянусь, он улыбнулся. Я бы даже сказал: улыбка исказила лицо капитана големов (неплохое погоняло я придумал).

Последующие события показали, что я не ошибся: там, в морге, капитану Петрову, стоящему перед вещами мертвого Лехи, было не просто весело, ему было очень смешно.

ГЛАВА 7,

в которой Владимир попадает из огня да в полымя

– Ты ничего сказать больше не хочешь?

Вечер того же дня, 23:44 показывают часы на электродуховке – очередной допрос.

Невысокая (при ее 168 сантиметрах против моих 183) двадцативосьмилетняя женщина устало, но очень требовательно и внимательно глядела на меня. Я же не только любовался ее русыми, отливающими платиной волосами, глазами – темно-карими, почти черными, но и в очередной раз корил себя за несправедливость по отношению к капитану Петрову. Еще часа два назад я пребывал в уверенности, что страж порядка предвзято относится ко мне и тиранит меня ненужными повторяющимися допросами. Вот теперь я знал совершенно точно – не допросы то были, а, как и говорил многоуважаемый капитан големов, обычные свидетельские показания. Что же такое допрос, я понял лишь сейчас. Допрос – это то, что устроила мне моя супруга.

– Ты ничего сказать больше не хочешь?

Вот она, фраза, заставившая меня напрячься. Да, да, да, я знатно ступил, когда ни словом не обмолвился жене о Лехе, ночевавшем у нас во время ее культпоездки в Испанию. Но именно это как раз и говорит о моем истинном отношении как к рассказу парнишки о его возможной смерти, так и к записке, да и к лишившим меня покоя мокрым ботинкам. На самом-то деле я не воспринял все это никак. Ну, переночевал у нас напуганный парень – согласен, обычным такое назвать сложно – но он ушел, и все забылось. Через два дня, размахивая цветами в аэропорту во время встречи Анютки, о случившемся я не то что не думал, я о нем даже не помнил.

Но сегодня другое дело: я совершенно осознанно не хотел грузить Анечку информацией о произошедшем. Во-первых, зачем ей дополнительные проблемы, и так по работе веселья хватает. А во-вторых, тогда бы пришлось ей рассказать обо всем с самого начала, в том числе и о своем, как бы она назвала, неадекватном поступке. Но эта сволочь – я не про жену: про капитана задолбанного Петрова, – оказывается, ездил к ней в офис и все подробненько рассказал. И именно благодаря ему в столь поздний час мне пришлось держать ответ как за произошедшее месяц назад, так и за то, что случилось сегодня.

– Ты ничего сказать больше не хочешь?

Голос Анютки звучал устало, но взгляд оставался твердым и очень внимательным. «Самому капитану не грех поучиться подобной внимательности», – подумал я, подозревая, что до конца разбора полетов еще далеко.

Грешен, Анютке я тоже ничего не сказал про Лехину обувь.

Я вовсе не пытался скрыть от жены сей непонятный факт. Более того, пересказывая случившееся с самого начала, я упомянул про странность Лехиных туфель, привлекшую мое внимание еще в метро. Я пересказал и его ответ про огромную лужу, по которой он якобы прошелся перед поездкой. Точно так же я совершенно честно собирался рассказать про мои ночные исследования той обуви, я даже заикнулся об этом, как вдруг – точно укол в позвоночник, и мороз по коже: «Не нужно…», – промелькнуло у меня в голове.

Не успев задуматься – почему, я хмыкнул нечто неопределенное и перескочил этот исследовательский момент в своем рассказе. В то же мгновение внутри меня возникло чувство «отпускания», как будто, стоя на самом краю бездны, я благополучно от этого края только что отошел.

Мне стало не по себе, я даже поежился, словно меня коснулось нечто неведомое, невидимое, но присутствующее рядом.

– Да вроде бы нет, – ответил я. – Рассказал все как было. Это ты до сих пор не рассказала про ваше рандеву с господином капитаном.

– А что там рассказывать, – Анютка пожала плечами. – Задавал вопросы, на которые я не могла ничего ответить, и по твоей милости чувствовала себя полной дурой.

Она наконец-то отвела от меня обжигающий взгляд и с безнадежностью в голосе спросила:

– Ты хоть проверил, у нас ничего не пропало?

– Нет, – ответил я, не уточняя, не пропало или я не проверял.

Еще один тяжелый вздох с ее стороны, легкое покусывание верхней губы и почти неуловимое покачивание головой.

В тот момент я ощущал себя последней сволочью.

Анютка встала и пошла прочь из кухни.

– Кстати, – остановившись в дверях, обернулась она, – морг ограбили. Капитану позвонили, когда мы разговаривали. Он подпрыгнул на стуле и заорал так, что в бухгалтерии, за стенкой, все напугались. Я слышала, что ему говорили по телефону…

Анечка пристально смотрела на меня, и, я уверен, ждала моей реакции. Почему?

– Не повезло, – невозмутимо ответил я, подходя к холодильнику. – Кефирчику не желаешь?

– Нет, спасибо.

Она отправилась спать, а я еще долго сидел на кухне и, перебирая одну за другой все странности произошедшего, не мог избавится от вопроса – что же это такое?

ГЛАВА 8,

не отвечающая ни на один вопрос, но задающая новую загадку

На следующий день тот самый не имеющий ответа вопрос: «Что же это такое?», – прозвучал вновь, но столь явно и громко, что вполне мог претендовать на право называться главным вопросом моей жизни.

Начиная с утра и весь день на работе события вчерашнего выходного не отпускали меня ни на минуту. Я думал о Лехе, о его ботинках, о капитане Петрове, о разговоре с женой, и… – главный затык в моей голове – о том, почему я до сих пор никому не сказал о мокрой особенности Лехиной обуви.

Единственное, о чем я практически не думал, так это о самой работе. Даже когда она пыталась завладеть моим вниманием целиком, я умудрялся не поддаваться и исполнял свои обязанности с услужливостью идеального робота. Я отвечал, улыбался, советовал, но мыслями оставался во вчера. Лишь вечером, стоя перед лавочкой у подъезда и впервые не думая ни о чем, я, если так можно сказать, вырвался из объятий прошлого: как будто время и я, до этого существовавшие сами по себе, наконец-то увидели друг друга. Окончательно я и время встретились, как только я вышел на своем этаже из лифта.

«Мя-у!» – раздалось у меня за спиной, когда я, стоя перед дверью, отделяющей лифт от общего коридора, доставал ключи.

Именно в это мгновение время сказало «Привет!» – и вернуло меня в действительность. Я обернулся.

На подоконнике настежь открытого окна девятого этажа сидел наш Кот – исключительно довольная морда – и по-хитровански смотрел на меня.

Я двинулся в его сторону: не спеша, без резких движений, улыбаясь и разговаривая с ним как ни в чем не бывало, но взбесившееся сердце пыталось выпрыгнуть сквозь горло наружу, не давая мне дышать, и еще я потел, потел как загнанный жеребец.

Последнее движение я совершил очень быстро: наверное, со скоростью света я схватил Кота, прижал его к себе и умудрился не только захлопнуть окно, но и не разбить его. Через секунду я ощутил, как мои ноги мелко дрожат, подгибаются, а в области желудка усиливается и расширяется тошнота. Лишь Кот, не оценивший трагизма ситуации и начисто забывший о благодарности, тяпнул меня острющими, что иголки, зубами за запястье.

Пережитое не только лишило меня чувствительности – я никак не прореагировал на проявление котового зверства, – но и напрочь выбило из моей головы все мысли. Я не только не задумался, каким образом котяра оказался в коридоре, но даже не удивился, обнаружив, что и первая, решетчатая дверь, и вторая, делящая коридор на две части, не заперты.

Я медленно шел по коридору, увещевая брыкающегося Кота. Но стоило мне свернуть за угол и оказаться перед нашей квартирой, как вдобавок ко всем негативным ощущениям я еще лишился и дара речи. Ненадолго, к счастью.

«Твою-ю-ю мать!!!» – воскликнул я секунд через десять.

Наша металлическая заграничная дверь с замками, которые, по обещанию производителя, «невозможно вскрыть», оказалась взломана, подобно консервной банке. Стальная дверная коробка, часть двери искорежены, выворочены, лишь куски металла торчат наружу.

В тот момент я, наверное, так сильно сжал Кота, что он взвизгнул и уже не шутя вцепился мне в руку.

Возможно, было больно, но я не почувствовал. Я лишь заметил, как на моем предплечье идущие друг другу навстречу две пары глубоких отметок его зубов наливаются кровью.

И из ступора меня вывел все тот же Кот. Почувствовав близость дома, он стал еще яростнее вырываться из рук, и это ему удалось. И в тот момент, как он выскользнул, в моей голове словно сработал переключатель, и понеслось…

Я хватаю пытающегося удрать Кота и заталкиваю его в коробку от микроволновки, что лежит здесь же, в коридоре, на стеллаже. Для надежности сверху ставлю другую коробку, полную стеклянных банок.

Под звон тех банок (кот мечется в коробке, воет, требуя свободу), набираю 01. Оказывается, это пожарники – спасибо им, добрые люди, – переключили и я жду… жду…

Получаю инструкции: не входить, ничего не трогать и… продолжать ждать.

Звоню Анечке: «Дорогая, любимая, кажется, нас обокрали…»

Первое, о чем она спросила после того, как я обрисовал ситуацию: «Что за грохот там у тебя стоит? – И следом, – Хорошо, что Славик у бабушки. – И дальше: – Малыш, он, наверное, так напугался, а ты его еще в коробке закрыл».

Жутко напуганный (это сарказм) тем временем, подпрыгивая в коробке, рвал и метал.

«Какой ты жестокий, – с укором раздалось в телефоне, и… – Я выезжаю».

Аккуратно, стараясь не испортить возможные следы (а вдруг они все же есть), подхожу к соседской двери (под ногами хрустит стекло, весь пол в очень мелких черных осколках) и нажимаю звонок, но мне не отвечают. Странно: бабушка, живущая там, обычно всегда дома.

Какое-то время переживаю внутреннюю борьбу между желанием войти в квартиру, посмотреть, что да как, и требованием полицейских ни в коем случае туда не входить. Рассудив, что грабителей, скорее всего, давно и след простыл, решаю следовать полученным инструкциям.

Жду, жду, жду…

По ходу кажущегося бесконечным ожидания разговариваю с Котом и пытаюсь его урезонить, но тот меня не слушает и, как дьявол, заключенный в коробку, жаждет лишь одного – вырваться на свободу.

Парадокс – у нас ничего не украли.

После двухчасового исследования мы с Анютой не обнаружили ни малейшей пропажи. В квартире все выглядело так, как и было оставлено утром, когда мы уходили на работу. Ни погрома, ни малейших следов обыска – ничего, и если бы не искуроченная дверь, никогда бы и в голову не пришло, что тут побывали грабители.

Полиция, поделав все свои полицейские дела и прихватив служебного пса – Коту на него было глубоко начхать, – отправилась восвояси. Наш же котяра, исцелованный и измилованный, утолив свой воистину зверский голод, вместо того чтобы отправиться под одеяло и баиньки, стал носиться как оглашенный по всей квартире.

Кое-как закрыв изуродованную дверь – главное, чтобы Кот ночью не удрал опять к лифту, – мы вызвали на завтра мастеров, еще раз проверили ящики и отправились ужинать.

Разговор, естественно, крутился вокруг столь непонятного взлома, работы полицейских и их собаки, которую, по всей видимости, плохо кормят.

Когда мы перешли к кофе, Кот в очередной раз примчался на кухню, заскочил на стул, с которого я только что встал, проехал на нем к окну, с грохотом воткнувшись в стену (его любимейшее развлечение), и запрыгнул на подоконник.

Приготовив две чашечки кофе, я вернул стул на прежнее место, сел на него, а Коту за его фигурное катание отвесил легкий, чисто символический щелбан. Тот, ожидая от меня чего-то подобного, тут же схватил лапами мою руку и стал подтягивать ее к своей жутко-хищной пасти.

– Я знаю, что пропало, – произнесла моя дорогая. – Но это полная чушь.

– Что?

Я посмотрел на нее и тут же поплатился за беспечность: иглы котовых зубов вонзились мне в ладонь.

– А-а-а-у! – заорал я, отдергивая руку. – Сейчас как дам – больно!

Но Кот лишь этого и ждал, его огромные зеленые глаза следили за мной, и в них бесновалась игра.

Анечка, привыкшая к подобным забавам, попросту проигнорировала усиление нашей с Котом конфронтации. Она задумчиво смотрела в никуда, слегка прикусив губу, что бывает, когда она о чем-то усиленно думает.

– Так что? – нетерпеливо переспросил я.

– Подсвечник.

Аня кивком головы показала на подоконник.

Я обернулся.

Действительно, этой странной гнутой трехногой железяки, с металлическими листочками и перламутровыми бусинками, на подоконнике не было. На его месте сидел Кот и мстительно следил за моей рукой.