Глава 3. Спрос рождает предложение
Анализ состояния литературы начнём с эссе Шарля Бодлера «Об искусстве», опубликованном в середине XIX века. Вроде бы за прошедшие годы многое должно было измениться, но нет – кое-что из того, о чём он написал, актуально и для наших дней:
«Среди публики, да и среди художников встречаются люди, которые, посещая Лувр, торопливо проходят мимо множества весьма интересных, хотя и второстепенных полотен, даже не удостаивая их взглядом, и замирают перед какой-нибудь картиной Тициана или Рафаэля, особенно из числа тех, которые больше других популяризированы литографией. Уходя, они с удовлетворением думают: "Этот музей я знаю". К тому же разряду принадлежат люди, которые, прочитав когда-то Боссюэ и Расина, воображают, будто знают историю литературы».
По сути, в этом отрывке речь идёт не об искусстве, но лишь о той публике, стараниями которой один автор становится знаменитым, а другой пропадает в неизвестности. Не имея способностей к восприятию культурного достояния, люди судят об искусстве на основе кем-то где-то высказанного мнения – желательно, чтобы этот человек обладал авторитетом в определённых кругах. Именно так бездарные писатели приобретают популярность, ну а издательства в погоне за прибылью вынуждены потакать вкусам публики.
Схожие мысли высказал Фридрих Ницше в книге «Человеческое, слишком человеческое»:
«Всегда должны будут существовать плохие писатели, ибо они соответствуют вкусу людей неразвитого, незрелого возраста; последние тоже имеют свои потребности, как и зрелые люди. Если бы человеческая жизнь продолжалась дольше, то число зрелых личностей преобладало бы над числом незрелых или по меньшей мере равнялось бы ему; теперь же значительное большинство умирают слишком молодыми, т.е. всегда существует гораздо больше неразвитых интеллектов с плохим вкусом. И они, кроме того, жаждут удовлетворения своих потребностей с большей страстностью, присущей юности, – и добиваются для себя плохих авторов».
К счастью, со времени написания цитируемой книги продолжительность жизни увеличилась, однако это дела не меняет – публика по-прежнему предпочитает авторов, соответствующих интеллекту не вполне «созревшего» большинства, и пока не наступит желанная пора созревания, ситуация в корне не изменится.
Так неужели перспективы столь безрадостны? Ведь для созревания потребуются не годы, а десятилетия! Тут возникает замкнутый круг: незрелая публика возводит на пьедестал плохих авторов, а те в свою очередь способствуют падению интеллектуальных способностей читателя до уровня подростка. Чтобы разорвать этот порочный круг, не обойтись, как ни странно это прозвучит, без вмешательства государства или хотя бы лиц, причастных к деятельности органов публичной власти.
В прежние времена нельзя было добиться признания у публики, не подыскав себе влиятельного покровителя. К примеру, Борис Пильняк сподобился завести знакомство с Луначарским, а Юрия Германа надоумили обратиться к Горькому, и случилось так, что молодой журналист чем-то приглянулся пролетарскому писателю. Впрочем, теперь каждый человек, имеющий под рукой компьютер, подключенный к интернету, мнит себя писателем, так что облечённых властью благодетелей на всех, увы, не хватит. Даже если чиновники Минкульта в качестве дополнительной нагрузки станут рецензировать книги непризнанных писателей, это делу не поможет. Тут прежде всего нужно отделить мух от котлет. Не хотелось бы сравнивать книгу с прожаренной котлетой, хотя иной раз так оно и есть, но сиюминутная прибыль и литература – понятия несовместимые. Задачей литературы является повышение интеллектуального и нравственного уровня читателей, что не исключает получения удовольствия в процессе чтения, и если государство не возьмёт издание книг в свои руки, последствия будут самыми плачевными.
Многие мне возразят, припомнив роль всемогущего РАПП или Главлита, но вот что странно – в те времена вышло в свет немало произведений, авторы которых принесли славу отечественной литературе: Юрий Олеша, Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Юрий Трифонов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев… А кого из нынешних можно поставить в этот ряд? И это при том, что цензура вроде бы отсутствует. «Вроде бы» – это потому, что каждый владелец издательства имеет право «не пущать», если идейная направленность произведения не соответствует его политическим взглядам. Вот и получается, что вместо одного Главлита мы имеем несколько десятков. Казалось бы, можно надеяться на некоторое разнообразие издаваемой литературы, но если во главу угла поставлена прибыль, результат предельно ясен – по сути, все издательства потчуют читателя «фастфудом» и даже если предлагают «лососину», она оказывается «не первой свежести».
Пока ещё сохраняется надежда на перемены к лучшему, ещё можно кое-что спасти, хотя претензии к качеству литературных произведений высказывались с тех пор, как книгоиздание было поставлено на поток. В 1892 году немецкий писатель Макс Нордау опубликовал книгу под названием «Вырождение» – в ней речь идёт о кризисе культуры на рубеже двух веков. Конечно, время было другое, да и представления Нордау об устройстве мира существенно отличались от того, что стало вполне привычным для большинства из нас, но в его книге есть немало мыслей, наблюдений, которые актуальны и в нынешние времена:
«Вчера они ещё были реалистами или порнографами, сегодня они уже – символисты или декаденты. Они так же легко пишут религиозные сказания, как и исторические романы, приключения, трагедии или деревенские рассказы, смотря по тому, на что есть требование со стороны критики и публики. Эти господа, составляющие, как я уже неоднократно указывал, громадное большинство представителей умственного труда, следовательно, и членов разных модных кружков и кучек, конечно, совершенно здоровы, хотя они и стоят на очень низкой ступени развития».
Желание любым способом привлечь к себе внимание публики заставило многих порвать с традиционными направлениями в искусстве, но и это ещё не всё. Главная причина состоит в отсутствии таланта, в неспособности создать нечто достойное внимание просвещённой публики – владение ремеслом не даёт права считать себя художником в высоком смысле этого слова. Впрочем, прав Нордау – истеричная толпа готова возвести на пьедестал любого бездаря, который понравится по каким-то неизвестным нам причинам.
А вот французский психиатр Бенедикт Морель видел причину истерии в отравлении организма – злоупотреблении алкоголем и пр.:
«Вырождение, хотя бы оно было вначале весьма несложно, заключает в себе такие наследственные элементы, что человек, поражённый им, становится всё более неспособным исполнять своё предназначение и что умственный прогресс, заторможенный уже в его личности, подвергается опасности и в лице его потомства».
Может быть, и так, однако трезвость не гарантирует наличие таланта. Впрочем, Нордау смотрит шире – он видит первопричину в переутомлении продуктами цивилизации, в перенапряжении нервной системы, истощении сил:
«Истерия и вырождение существовали всегда; но в прежнее время они проявлялись в единичных случаях и не имели большого значения для жизни всего общества. Только глубокое утомление, вызванное непосильными запросами, предъявленными человеческому организму внезапно нахлынувшими изобретениями и новшествами, создало благоприятные условия для чрезмерного развития и распространения этих болезней, угрожающих в настоящее время цивилизации».
Так что же, возвращаться в XVII век, когда жизнь была попроще? Возможно, так оно и будет, причём помимо нашего желания, в том случае, если не удастся реформировать систему образования, главная задача которой должна состоять в подготовке подрастающего поколения к восприятию нынешней усложнившейся реальности. Допустим, подготовят и возврата в Средневековье удастся избежать, но какую же участь Нордау напророчил литературе?
«Что же касается до будущего развития литературы и искусства, которым главным образом посвящено это исследование, то оно нам рисуется довольно ясно. Я воздержусь от искушения наметить слишком отдаленный период времени. В таком случае мне, может быть, удалось бы доказать или, по крайней мере, обосновать предположение, что в умственной жизни отдалённых веков искусство и поэзия займут очень скромное место».
Не вполне ясно, почему Нордау отделил литературу от искусства, а скромное место выделил поэзии, тут очевидно лишь одно – философ оказался прав, по крайней мере в том, что касается литературы. Впрочем, если отнести к понятию «литература» ту белиберду, которой заполнены полки книжных магазинов, тогда возникает повод для сомнений. Словно бы предвидя мой вопрос, Нордау всё толково разъясняет:
«Фанатическим последователям психопатически модных течений в искусстве и литературе, которые, не будучи сами психически больны, тем не менее близки к сумасшествию, точно так же было бы бесполезно доказывать, что они увлекаются ерундой. Они этому не поверят».
Так оно и было – не поверили. А всё потому, что с модой не справится никто – модное течение унесёт, затянет в водоворот, и прости-прощай, философ. Но вот прошло сорок лет и о том же пишет Йохан Хейзинга:
«Существует сходным образом интеллектуальное перепроизводство, постоянно растущий поток напечатанных либо выброшенных в эфир слов и прямо–таки безнадёжная дивергенция мысли. Вокруг художественной продукции образовался порочный круг, внутри которого художник зависит от рекламы, то есть от моды, а та и другая зависят от коммерческой выгоды».
Сразу уточню, что, используя словосочетание «интеллектуальное перепроизводство», Хейзинга имел виду только всем известный факт, будто мысли возникают в голове. А уж умные или глупые мысли – это так и остаётся неизвестным, пока не дочитаешь книгу. Важнее то, что в своём предвидении перспектив развития искусства Хейзинга пошёл гораздо дальше Нордау, и тому есть объективная причина. Дело в том, что в конце XIX века кинематограф делал только первые шаги, но уже в тридцатые годы прошлого столетия можно было догадаться, к чему всё это приведёт:
«Сама драматургия почти целиком переносится во внешнюю зрелищность, а произносимое слово играет всего лишь вспомогательную роль. Искусство созерцания сведено теперь к умению быстро схватывать и понимать беспрерывно меняющиеся визуальные образы. Молодёжь приобрела такой необыкновенный синематографический взгляд, прямо-таки поражающий старшее поколение».
Сейчас это «умение схватывать» доведено у части публики до совершенства, и, чтобы не лишиться прибыли, продюсеры, театральные и кинорежиссёры вынуждены учитывать изменившиеся вкусы. Вот только к искусству это не имеет никакого отношения.
Но в чём причины кризиса литературы, первые признаки которого были обнаружены ещё в конце XIX века? На этот вопрос попытался ответить Дмитрий Мережковский в статье «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», опубликованной в 1893 году:
«Мы видим повсюду и во все века – в современном Париже, как во Флоренции XV века и в Афинах Перикла, и в Веймарском кружке Гёте, и в Англии в Эпоху Елизаветы, – мы видим, что нужна известная атмосфера, для того чтобы глубочайшие стороны гения могли вполне проявиться. Между писателями с различными, иногда противоположными темпераментами устанавливаются, как между противоположными полюсами, особые умственные течения, особый воздух, насыщенный творческими веяниями, и только в этой грозовой, благодатной атмосфере гения вспыхивает та внезапная искра, та всеозаряющая молния народного сознания, которой люди ждут и не могут иногда дождаться в продолжение целых веков».
Для начала внесём ясность в понятие «гений». Тут нам поможет психиатр Михаил Катунин – цитирую его слова по книге «Вообрази свой мир! Из жизни гениев и психов»:
«Не гений создаёт своё произведение, а потребители создают гения, как такового, другими словами: произведение создаёт гения, а не наоборот. То же самое произведение сегодня не будет иметь в себе ничего гениального, а завтра община сделает творца его гением».
Так что благоприятная атмосфера для творчества нужна, но гениальность не имеет к этому никакого отношения. Желающих «окунуться» в эту тему отсылаю к главе «Ученье – свет?». Ну а идея, которую Мережковский развивал в своей статье, сводится к критике окололитературного сообщества, пристанища «говорящих голов», способных лишь изрекать банальные мысли:
«Нигде, даже в России, не царствует такая скука, как в литературных кружках. Опять-таки, без всяких высших философских и политических соображений, просто кажется, что здесь нет жизни. Когда сразу из европейского воздуха, из атмосферы напряжённой деятельности и мысли перенесёшься в один из этих притонов скуки, в одну из несчастных петербургских редакций, с каким горьким недоумением слушаешь унылые разговоры унылых сотрудников. Если редакция легкомысленная, кажется, что попал в подозрительную справочную контору; если редакция серьёзная, чувствуешь себя в канцелярии среди чиновников».
Примерно такие же ощущения возникают иной раз, когда смотришь телеканал «Культура». Несколько лет назад была программа «Тем временем», которую вёл Александр Архангельский, – там вместо обсуждения серьёзных проблем культуры жаловались на трудности комплектования библиотек и тому подобное. Теперь примерно то же видим в программе «Агора» Михаила Швыдкого – как правило, собираются мало кому известные люди и говорят о том, что почти никому не интересно. Впрочем, возникает подозрение, что обсуждать серьёзные проблемы им просто не дают, но даже в тех редких случаях, когда разрешали, толку от таких разговоров – ноль!
В итоге с неизбежностью приходим к выводу, что отсутствие атмосферы, которая способствует созданию литературных произведений, – это следствие кризиса культуры, а не причина. Что же касается основной причины, то Мережковский сформулировал её так:
«Есть два средства овладеть вниманием толпы: во-первых, написать истинно гениальное произведение. Но на это способны один или двое в целом поколении, да и те работают почти всегда бескорыстно. Другое, столь же верное и более лёгкое: угождать низшим потребностям толпы. И чем ниже потребности, удовлетворяемые книгой, тем обширнее круг читателей, тем быстрее почти волшебное обогащение людей, продавших толпе даже самый крошечный талант… Никогда ещё русская литература, открытая всем ветрам, преданная всем вторжениям, затоптанная даже не демократической, а просто уличной толпою, не была так беззащитна перед грубым насилием нового, с каждым днём возрастающего денежного варварства, перед властью капитала».
Всё именно так, а в результате имеем ситуацию, которая описана в романе «Советник президента». Представьте, что президент России, пусть это будет некто Платов, с помощью машины времени переместился в 30-е годы прошлого столетия, чтобы встретиться с Булгаковым. И вот за чашкой чая они ведут неспешный разговор.
Булгаков всё собирался задать один вопрос, но вот, наконец, решился:
– Я хотел спросить, но никак не удавалось… Есть ли в вашей России писатели уровня Гоголя, Достоевского, Чехова, Толстого?
Платов задумался.
– Вы знаете, много их было и в Ленинграде, и в Москве, даже в Сибири талантливые литераторы появлялись. Но почему-то всё ограничилось примерно двадцатью годами, ещё в то время, когда существовал СССР. Ну а теперь… – Платов тяжело вздохнул. – Честно говоря, не знаю, что сказать. В наше время особенно популярно незатейливое чтиво. К примеру, дамские романы, детективы и фантастика. Вот и моя жена когда-то увлекалась, пока не разошлись.
– Ну а сами что-нибудь читаете?
– Ох, знали бы вы, сколько мне приходится читать! – рассмеялся Платов. – Докладные записки, сводки, сообщения, обзоры… Но если говорить о художественной литературе, то перечитываю классику.
– А современные писатели… Неужели таланты среди них перевелись?
– Тут дело вкуса…
– Однако вкус можно воспитать, причём и хороший, и дурной.
– И кто же способен воспитать у нашей молодёжи хороший вкус?
– Издатели, литературные критики…
– Это вряд ли, – усмехнулся Платов. – Видите ли, Михаил, у нас в стране рыночная экономика. Поэтому печатают то, что находит спрос. Ну а критики… Критики не критикуют, а только хвалят. Это и понятно, поскольку они живут на то, что платят им издатели.
– Не могу поверить, что до этого дошло.
– Увы, так и есть, причём не только здесь, в России, но и за её пределами.
– И вы спокойно об этом говорите?
– Я-то в чём виноват? Предлагаете мне самому писать романы и рецензии?
– Боже упаси!
Тут самое время привести фрагмент из книги Ницше «Человеческое, слишком человеческое»:
«Всё современное сословие литераторов стоит весьма близко к фельетонистам; это – "шуты современной культуры", которых можно оценивать более снисходительно, если считать их не вполне вменяемыми. Видеть в писательстве призвание жизни – в этом следовало бы усматривать особого рода помешательство».
Глава 4. Игра теней
От литературы плавно перейдём к музыке и живописи. У этих видов искусства есть нечто общее – игра звуков или цвета, а вот глубоких мыслей не найдёшь, и это делает их более популярными среди нынешней публики, с той оговоркой, что картину с собой в дорогу не возьмёшь, а вот с музыкой гораздо проще. Нередко и на улице, и в вагоне метро можно встретить людей, которые наслаждаются звуками, используя для этой цели наушники и смартфон. Впрочем, с появлением интернет-планшетов любой желающий может обозреть коллекцию Лувра или Третьяковской галереи за время поездки от «Котельников» до «Планерной».
Нет сомнения в том, что музыка и живопись будут жить в веках – в конце концов, уши и глаза для того нам и даны, чтобы использовать их по назначению, получая при этом приятные ощущения, если появится возможность. Однако представление о «приятности» может со временем меняться – нередко музыка воспринимается как сумбур, а живопись как безликая мазня. Здесь многое зависит не только от способности человека оценивать достоинства произведения искусства, но и от творцов – будут ли они угождать вкусам публики или увлечённые новаторством выйдут за пределы, которыми ограничено представление большинства людей о подлинном искусстве.
Увы, талантливых новаторов в искусстве гораздо меньше, чем тех, что без зазрения совести используют чужие достижения, копируя и слегка переделывая фрагменты картин и музыкальных произведений. Полю Гогену приписывают такую фразу:
«В искусстве есть только бунтари или плагиаторы!»
Если следовать этому определению и считать продукты мародёрства не имеющими отношения к искусству, тогда в Европе художников останется не более полутора десятков. Андрея Рублёва следует обвинить в подражании византийским мастерам, и даже Тициану, Рафаэлю, Рембрандту и Гойе не найдётся места в этом списке, поскольку они работали в традиционной для того времени манере письма – при большом желании их можно было бы обвинить в подражании друг другу и своим учителям. Нельзя назвать новаторами и русских передвижников – тогда останутся лишь Босх, Сезан, Моне, Матисс, Дега, Тулуз-Лотрек, Сёра, Ван Гог, Модильяни, сам Гоген, ну и конечно Дали и Пикассо. Впрочем, есть ещё «авангард», но это особый вид искусства, который не имеет отношения к живописи. Наиболее точное название – орнаментализм. Вот тут почётное звание новатора можно было бы присвоить едва ли не каждому, кто взял в руки кисть или мастихин в намерении доказать своё право на признание.
Наиболее успешным среди орнаменталистов стал Пабло Пикассо, однако совсем не тот, что знаменит своими работами «голубого» и «розового» периода. «Девочка на шаре» или «Любительница абсента» поначалу не привлекли должного внимания широкой публики – нужно было чем-то удивить, заставить задуматься о том, что же художник хотел сказать своей картиной, а ещё лучше – эпатировать зрителей, спровоцировать скандал. Пикассо добился своего, создав декорации балета «Парад» для труппы «Русский балет Дягилева» – за это газеты назвали художника «геометрическим мазилой и пачкуном». Росту популярности Пикассо способствовало и создание картины «Герника», посвящённой трагедии небольшого испанского городка, разрушенного немецкой и итальянской авиацией. Картина была написана за короткий срок, в мае 1937 года, по заказу республиканского правительства – её предполагали выставить в испанском павильоне на Всемирной выставке в Париже. Публика и критики встретили новое произведение Пикассо в штыки, но главное для успешного художника – всегда оставаться в центре всеобщего внимания.
Проблема заимствования в искусстве не нова, однако до сих пор не нашла своего решения. К примеру, в музыке ограниченное количество нот, гораздо больше мелодичных аккордов, но как их ни варьируй, нередко возникает ощущение, будто только что придуманную музыкальную фразу где-то уже слышал. Одно дело, если сочиняешь песню, чтобы спеть её друзьям, ну а когда она предназначена для широкой публики, тут каждый поступает, исходя из своего понимания морали.
Итак, музыка и живопись – это игра звуков или цвета, а результат воздействия на слушателя или зрителя зависит от таланта творца такой игры. Но если приоритет литературы в иерархии видов искусства не вызывает лично у меня сомнений, хотелось бы разобраться, как распределятся последующие места. Вот мнение Иммануила Канта, изложенное в книге «Критика способности суждения»:
«Музыка, поскольку она играет лишь ощущениями, займёт среди прекрасных искусств низшее место… В этом отношении изобразительные искусства превосходят её; ибо, вовлекая воображение в свободную и вместе с тем соответствующую рассудку игру, они одновременно заняты делом, создавая произведение, которое служит рассудочным понятиям длительно действующим… Эти два вида искусств идут совершенно различными путями: первый – от ощущения к неопределенным идеям; второй – от определенных идей к ощущениям. Последние производят длительное, первые – преходящее впечатление. Воображение может восстановить впечатление и находить в этом приятное развлечение; преходящие же впечатления либо сразу полностью исчезают, либо, если воображение непроизвольно их повторяет, они становятся скорее назойливыми, чем приятными».
С этим мнением можно согласиться хотя бы потому, что картина художника – это нечто большее, чем запечатлённое мгновение. К примеру, глядя на «Любительницу абсента» Пабло Пикассо, не просто наслаждаешься тем образом, который сотворил художник, не только восхищаешься композицией и сочетанием красок, но хочется понять или хотя бы представить в своём воображении, почему эта женщина одна, что привело её в дешёвое кафе на одной из улочек Монмартра. По сути, любая картина говорит, но особым языком, и не каждый в состоянии его услышать.
И снова возникает ощущение, что нечто подобное тому, что написал Пикассо, видел у Гогена и Дега. Но это как бы между прочим, поскольку препарировать произведение искусства, выясняя кто что у кого заимствовал, – такое занятие оставим для завистников. Совсем другое дело, если зритель «не услышал» того, что хотел сказать художник. Тут можно только посочувствовать, однако Хосе Ортега-и-Гассет придерживался иного мнения – вот что он написал в книге «Дегуманизация искусства», изданной в 1925 году:
«Если новое искусство понятно не всем, это значит, что средства его не являются общечеловеческими. Искусство предназначено не для всех людей вообще, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не значительнее других, но явно не похожи на других».
Выходит, художник виноват в том, что не угодил вкусам публики? Пикассо испытал такое отношение на себе, когда, не имея денег, вынужден был использовать старые холсты с обратной стороны. Однако Ортега-и-Гассет писал свою книгу уже после того, как закончились и «розовый», и «голубой» период в творчестве Пикассо – сначала тот увлёкся кубизмом, затем оказался под влиянием сюрреалистов. Так что, если философ имел в виду нечто подобное, его критическое отношение к «новому искусству» вполне оправданно. Впрочем, критического отношения как такового нет – есть только сомнение в необходимости существования такого искусства, причём не вполне конкретно выраженное, словно бы Ортега-и-Гассет боится кого-то оскорбить. Судя по всему, он хотел постепенно подвести нас к выводу, который самому ему изначально ясен:
«В живописи зрителя привлекут только полотна, изображающие мужчин и женщин, с которыми в известном смысле ему было бы интересно жить. Пейзаж покажется ему "милым", если он достаточно привлекателен как место для прогулки. Это означает, что для большей части людей эстетическое наслаждение не отличается в принципе от тех переживаний, которые сопутствуют их повседневной жизни… Им неведомо иное отношение к предметам, нежели практическое, то есть такое, которое вынуждает нас к переживанию и активному вмешательству в мир предметов. Произведение искусства, не побуждающее к такому вмешательству, оставляет их безучастными».
Тут одно утверждение не стыкуется с другим. Допустим, моё отношение всё к той же «любительнице абсента» не отличается от тех переживаний, которые сопутствуют мне в повседневной жизни – попросту говоря, я этой женщине сочувствую. Но это вовсе не значит, что мне было бы интересно с ней жить в одной квартире, в одном доме или даже в городе. Поэтому и предложенное философом деление зрителей на классы не вызывает восхищения:
«Вот почему новое искусство разделяет публику на два класса – тех, кто понимает, и тех, кто не понимает его, то есть на художников и тех, которые художниками не являются. Новое искусство – это чисто художественное искусство».
Я бы предложил иное деление на классы – одни люди честно признаются, что не понимают, а другие только делают вид, что им всё понятно. Есть ещё третья категория – такие люди готовы восторгаться всем, что противоречит общепринятому вкусу. Тем самым они выражают своё отношение к обществу, к его культурным ценностям, а иногда даже к его идеологическим устоям – если власть предержащие ругают какого-то художника, его нужно поддержать.
Ортега-и-Гассет далёк от идеологии и весьма уважительно относится к публике, поэтому пытается найти логическое объяснение возникновению «нового искусства»:
«Анализируя новый стиль, можно заметить в нём определенные взаимосвязанные тенденции, а именно: 1) тенденцию к дегуманизации искусства; 2) тенденцию избегать живых форм; 3) стремление к тому, чтобы произведение искусства было лишь произведением искусства; 4) стремление понимать искусство как игру, и только; 5) тяготение к глубокой иронии; 6) тенденцию избегать всякой фальши и в этой связи тщательное исполнительское мастерство, наконец; 7) искусство, согласно мнению молодых художников, безусловно чуждо какой-либо трансценденции [тому, что выходит за пределы чувственного опыта]».
В этом фрагменте вот что следует отметить: «искусство как игра» и «тяготение к иронии». Что касается игры, то её можно понимать по-разному – некоторые играют в домино, а другие – в шахматы. Гораздо интереснее пассаж, связанный с иронией. На мой взгляд, ирония – это спасательный круг, которым художник пользуется сам, да ещё и протягивает его зрителю. Такой метод спасения эффективен в тех случаях, когда происходящее в нашем мире способно вызвать длительную депрессию или привести к самоубийству. Художник старается не воспринимать действительность всерьёз и предлагает зрителю отправиться вместе с ним в тот мир, где привычные для нас понятия либо искажены до неузнаваемости, либо начисто отсутствуют – нет ни радости, ни горя, ни любви, только игра цвета и форм, не имеющая отношения к живописи. Ортега-и-Гассет предлагает своё объяснение такой трансформации искусства:
«От изображения предметов перешли к изображению идей: художник ослеп для внешнего мира и повернул зрачок внутрь, в сторону субъективного ландшафта».
Весьма замысловато, но впечатляет лишь по форме. Всё дело в том, что никакого «субъективного ландшафта» не бывает – есть только желание добиться популярности у публики. На этом следует поставить точку, поскольку перспектив у такого искусства нет – всё, что можно, из него уже «выкачали», оставив лишь пустую оболочку.
В общем, игра так и остаётся игрой. Бывает, что на картины нынешних художников приятно посмотреть – так же, как на рассвет над Москвой-рекой или на пролетающую мимо птицу. Однако птичка пролетела и в памяти не остаётся ничего такого, что заставило бы поразмышлять о сущем, о том, что ожидает каждого из нас в будущем, и почему всё в жизни так, а не иначе. Надо бы снова рассказать о том, чем хороша «Любительница абсента», но это был бы уже явный «перебор».
Несколько слов надо бы сказать о музыке. Тут всё предельно просто – поп-музыка в России ниже всякой критики – ни впечатляющих мелодий, ни аранжировки на уровне американских хитов. Всё зычно и уныло! Недаром на эстраду выходят драматические актёры, однако славы Юрия Визбора, Владимира Высоцкого и Юрия Шевчука им не снискать. К примеру, Анна Чиповская и Данила Козловский исполняют известные джазовые композиции прошлых лет, но вряд ли им по силам сравняться по уровню мастерства с Эллой Фитцджеральд или Фрэнком Синатрой, хотя и то, что есть, несравненно лучше того, что нам преподносят профессиональные певцы.
К симфонической музыке я равнодушен – столько уже прослушал симфоний, скрипичных концертов и сонат в ту пору, когда основным средством общения с внешним миром был радиоприёмник, что наконец решил «сменить пластинку». Однако предпочитаю джаз не только потому, что восхищён мастерством Дюка Эллингтона, Чарли Паркера, Эрролла Гарнера и Луи Армстронга. Джаз как явление культуры возник в негритянской среде, когда эти люди находились в положении безропотных животных и могли выражать свои чувства, свою радость и боль только в музыке, пении и танцах. Спиричуэлс, блюз, потом регтайм… Ну а в 50-60-е годы прошлого столетия настала пора расцвета этого вида искусства. И вот я слышу, как саксофонист «беседует» о чём-то с пианистом, не отрывая губ от мундштука, а трубач, надувая щёки, словно бы произносит пламенную речь, обращаясь к публике, и надеется, что его поймут. Это и был настоящий джаз в отличие от того, чем нас потчуют нынешние музыканты – виртуозно владеют инструментами, но за этим нет того содержания, которое составляло основу джаза в давние времена.
Чуть не забыл… Почему такое странное название главы? Да потому что, когда искусство деградирует, остаётся лишь игра теней, да ещё воспоминания о славном прошлом.