Мотыльки

Я бежал вперёд, как велено, но всё равно притормаживал и поджидал отца, превозмогавшего всю царящую внутри его израненного тела агонию. Там могли быть пронзены органы, сломаны рёбра, боги его знают, что ещё, если боги помимо той космической немыслимой бестии, конечно, вообще существуют…

Кажется, теперь я никогда не смогу спать. Мне будут сниться, если не белые дышащие черепа за окнами с их длиннющими языками, то уж точно рыжевато-огненный взор средь копошащихся отростков бесчисленных щупалец, одни из которых венчались крючьями когтей, другие перерастали во все виды клешней, а третьи были усеяны присосками то с одной, то со всех сторон своего цилиндрического змееподобного тела с коническим окончанием. Хотя, казалось, там были также и тончайшие усики, и просто такие, склизкие, подобные кольчатым червям, не имевшие ни когтей, ни зубов, ни шипов, просто гладкие, развевающиеся в воздухе в таком невероятном количестве, словно густые волосы чьей-то причёски на небольшом ветерке.

Выходя на опушку, мы двигались к кострам, а там с самодельным факелом бегала длинноволосая фигура, возжигая всё новые, окружая пространство обилием огня, и в силуэте этом без труда угадывался суматошный Антон, оставленный папой охранять дом, что тоже был уже относительно неподалёку.

Я вышел первым, но не бросился к нему, а решил подождать отца, как будто выход из леса на залитую бледными лучами небесной скверны небольшую поляну и следом располагавшуюся широкую сельскую дорогу выглядел хоть сколько-нибудь безопасным и позволял вот так переждать прям здесь.

Прижимая ладонь к груди, дабы отдышаться после всего пережитого, да ещё такой нервной и стремительной пробежки, я думал, сердце попросту разорвётся, не выдержав нагрузки, столь сильно стучало оно и подёргивалось изнутри. Брат звал к себе, кричал всё «скорее» и «скорее», а я стоял, смотрел на него и оглядывался, ждал, когда из темноты ветвей доковыляет папа.

Антону бы бросить кострища да подбежать к нам, помочь отцу, став опорой, и вместе бы дотащили его поскорей до дома, повыключали бы везде свет, повелел бы им вырубить этот генератор, всё рассказав, что увидел… Я махал ему, звал сюда, к нам, манил на помощь, а Антон стоял с факелом, опешив, уставившись на меня и стоя между кострами, будто боялся подходить ближе к лесу или словно не верил, что из темноты меж деревьями вот-вот появится папа.

Наконец, он таки показался, выходя на опушку, но вид его был совсем плох. Нижняя губа вся в крови, от неё алый слой по всей бороде, дыхания не хватало, нога с раненным бедром, понятное дело, прихрамывала, да ещё вдоль бока было несколько ранений на теле. Это даже не удар быка на корриде, у тех хотя бы рогов всего два растёт из головы. А тут из этих непонятных туш на куче лап, из спины их прорастали десятки! Плюс ещё кусачие головы, похожие на черепа наших животных, но едва ли имевших близкое родство с земной лесной фауной.

Я теперь понимал, что эти создания к нам прибыли из космоса. Их богиня принесла своих детей, чтобы плодились на нашей планете, а мнение человечества никто не учитывал. Нас в лучшем случае считали едой. И, может, только находящие общий язык с паранормальными силами всякие языческие жрецы да шаманы могли в том или ином виде находить контакт с этим живым источником безумия, потребовавшим служения, подчинения и зверских актов убийства и каннибализма, дабы оставить из нас в живых для себя хоть кого-то, кто бы снова пел и читал заклинания, чертил в угоду божеству таинственные знаки, возводил бы в честь Чёрной Козы всякие храмы…

Но заслуживает ли такой жестокий бог поклонения? Как мог дядя Олег поступить так? Предать всё и всех, нас, свою семью, и похитить меня, желая убить во славу склизкой мерзости, явившейся по наши души… Может, лучше умереть в любви, чем жить в хаосе? Исчезнуть в объятиях того, кто действительно дорог, уйти в иной мир вместе, не страшась ничего, чем под ужасом страшной кончины совершать безрассудные варварские деяния, уподобляясь допотопным вымершим культам сгинувшим в веках цивилизаций, превращаясь под гнётом диковинного хтонического исчадья в людоеда и тоже в какое-то чудовище, уподобляясь сошедшей с небес чуме…

Казалось, эти существа здесь повсюду – и в лесу, и в деревне был слышен их топот и клокочущий насмешливый визг. Они, откуда бы ни прибыли, не считали людей расой себе подобной. Мы стояли для них намного ниже в пищевой цепи, а все наши научные достижения, культура и искусство выглядели для них пустым звуком, не достойным внимания древних богов, сколь бы таких ни было.

– Антон! Живо домой! Я тебе сказал никуда не выходить! – почти задыхаясь, что было сил, грозно кричал ему папа, появляясь позади.

Я помчался к брату, чтобы отец не сердился, а кругом раздавались звуки настоящего хаоса – вопли людей, лязг битого стекла, ломающихся построек. Было боязно сделать даже шаг, и всё же, добравшись до дома, могло бы стать как-то спокойнее. Даже притом, что, эти создания явно уже, ничего не страшась, вламывались в деревенские постройки.

– Я сделал больше костров, чтобы эти твари… – отвечал тот, но был мгновенно схвачен пастями черепов пронёсшейся крупной бестии, резво бежавшей с одного пустыря на другой, там где располагались заброшенные и не заселённые участки земли.

Мне не удалось удержаться на ногах, я согнулся пополам, а потом аж присел, закричав. Думал, что рухну в беспамятство, что меня стошнит в нахлынувшей истерике, что от ужаса потери старшего брата сердце всё-таки лопнет, окончив все эти мучения… А хотелось проснуться дома в ярком солнечном свете сквозь не зашторенное окно, дабы всё это оказалось попросту затянувшимся ночным кошмаром…

В себя я пришёл, замолчав, лишь, когда меня приподнял доковылявший отец. При нас ни ружья, ничего, он изранен, а всё находит в себе возможность быть сильным и спасать меня даже в такой ситуации. Я никак не мог поверить в гибель Антона, его унесли в темноту так быстро, что не было даже уносящегося шлейфа его голоса, никакого затихавшего крика. Хотя, наверное, я сам завизжал так, что уже бы ничего не расслышал.

Как у папы после такого вообще оставались силы?! А он приводил меня в чувство, потряс, убирая мои руки от застланных ушей, которые я даже не заметил, как туда опять поднял. Он помогал мне идти, хотя это именно ему была нужна помощь. Я даже не видел, куда иду, всё лицо было в соплях и слезах, которые протереть удалось уже в нашей избе первым попавшимся «полотенцем», оказавшимся шторкой между комнатушками…

– Ты сильно ранен? Как ты? – было первым, что я спросил, вернувшись к плюхнувшемуся в кресло на веранде отцу, – Хочешь воды? – пытался я быть хоть чем-то полезен.

Я тоже старался быть сильным, несмотря на острую боль от потери старшего брата и неистовый страх за здоровье и судьбу отца. Происходило то, чего я боялся больше всего на свете – близкие умирали, а я оставался в этой черноте и пустоте один, совсем один, о котором даже не вспомнят, никогда не найдут, которого некому больше защищать… Совершенно никому не нужный…

Сильнее всего на свете я молился, чтобы папа выжил и был здоров. Чтобы раны затянулись, и не было никаких последствий, как с дядиной лихорадкой и этим нахлынувшим безумием. Без кошмарных снов, без яда по телу, а, чтобы всё просто, наконец, наладилось и стало хорошо… Мы ведь можем попытаться со всем справиться… Без мамы, без дяди, без Антона всё равно как-то жить и держаться вместе, защищая друг друга и обороняя дом. Или уехать отсюда вместе, перебираясь на новые земли в поисках спасения.

Он тяжело дышал и ощупывал свои раны. Мне показалось, что он даже на полном серьёзе боится расстегнуть рубашку, чтобы их осмотреть, опасаясь того, что может там увидеть, но промыть-то их всё равно явно следовало бы. Знать бы, остался ли спирт после обработки раны дяди Олега, и, если да, то куда теперь папа убрал ту бутылочку.

– Принеси бинты и вату, марлю, всю аптечку давай, – махнул он рукой, прохрипев, как мог, приподнимая на меня голову с окровавленной бородой и всё ещё тяжело дыша.

Я притащил и аптечку, и кружку с водой, был рядом, пока он протирал и перевязывал себе буквально весь торс – раны былт и в подмышке, и под рёбрами, и в бедре, отдельные ссадины на животе и царапины на грудине. Хотелось помочь, что-то сделать, обернуть, отнести и принести, подержать, но на каждое моё предложение папа отвечал отказом, повелев лишь ни в коем случае не покидать дом.

– Надо выключить генератор и затушить костры, – набрался храбрости и с серьёзным видом сказал ему я.

Будет он меня слушать или нет, я ведь имею право поделиться своими мыслями. И хотя на самом деле для нас обоих крайне важно, чтобы он мне поверил, главнее было донести информацию, а не опасаться, как он на всё это отреагирует. Я понимаю, что был по-настоящему напуган, когда меня выкрал из дома среди ночи родной дядя, затаскивая в лес, кишащий ожившим безумием, но я воочию видел, как гулящих существ манили к себе сверкающие грибы, как тёмная молодь ринулась стремглав на вспышку выстрела после ружья… И слышал, как они совершали на нас массовые набеги лишь когда по периметру начали зажигаться костры.

Эти огни нас и сгубили, Айдар Губей-улы был прав. Но не пожаром, как он считал. Похоже, что эти чёрные порождения хаоса прибыли из мира, где росли кругом и где они даже сами выращивали себе люминесцентные грибы. Перерабатывали их, рассеивали споры, и привыкли поедать всё, что так ярко сияет. Эти отродья никогда бы не смогли освоить добычу огня, а, значит, у них не было ни пороха, ни свечей, масляных светильников, ни лампы накаливания… Всё это их манит, провоцирует голодный интерес!

Они – как мотыльки, безудержно лезут на свет! Пусть он обжигает их, ранит, но всё равно привлекает. И эти выродки не в силах противиться собственным древним инстинктам, сохранившимся, на какой бы планете они ни побывали. Не могут изменить своим привычкам, а мы, желая защититься, попросту сгубили всё население деревни…

Потому эта пасть за окном так усердно облизывала наш фонарь. Потому оно приходило именно к моему окну, где на углу дома, с краю веранды, сияла эта наружная лампа. Будь Антон жив, он бы смог сопоставить, горели ли подобные в домах у тех, на кого нападали ранее в первую очередь. Свет их манил, и это было чудовищным откровением, нахлынувшим на меня тогда в ночном лесу.

Потому, наверняка, мертвы города, чьи сверкающие вывески и обилие огоньков сильнее всего прочего притягивало к себе их внимание. Наверняка не повезло многим военным, ведь у них прожекторы, фары, разные лампы и фонари… Они охотятся на машины, что ездят по дорогам, на тех, кто, поставив палатки в лесу, греется у костра, на всё, что сверкает и мерцает, на всё, что горит и влечёт их к себе этим свечением. Я помню, как они, окружив поляну, раскрывали свои выпяченные веки хищных ресниц, уставившись на блики лезвия в руке дяди Андрея, заворожено поглядывая на то, как взывает к несущей погибель Шаб-Ниггурат. Потому-то их так привлекает средь ночи луна, и потому они не активны днём, ведь все огоньки ценны и интересны тем, что сверкают и зовут к себе посреди мрака.

Не какая-то высшая раса, не триумф разума на пике собственного развития, не старшие существа вселенной, познавшие истины мироздания и не обладатели высокого интеллекта да высоких технологий. А жалкие полоумные существа, ведомые исключительно инстинктами. Низшее склизкое зверьё… Уродливое и аморфное подобие наших мотыльков, почивших от ловушки электрического света.

Вокруг раздался громкий топот копыт, причём с разных сторон, будто бы по территории двора разгуливало сразу несколько этих тварей. Меня снова пробрала дрожь и по телу понеслись стаи морозных мурашек. Папа внимательно меня выслушал и, кажется, всё же поверил. Они знают, что мы здесь, но нужны ли мы им так сильно, как об этом думаем? Голодны они или просто привлечены сюда ярким светом?

– Принеси мне двустволку Олега, – сказал он, делая многочисленные завязки поверх плотных бинтов.

– Ты же не пойдёшь туда? – опешил я.

– Приказы не обсуждаются, солдат. Я сказал, живо! – велел он мне поторапливаться, и не оставалось ничего иного, как отыскать поскорее в доме дядино ружьё, а заодно и патроны к нему, ведь не одним видом папа собрался пугать тех, кто шастал там снаружи.

– Не надо туда ходить, – дрожал мой голос.

– А кто фонарь выключит, ты? – строго смотрел он, – А генератор? Знаешь хоть, как он работает?

Я слёзно помотал головой, подрагивая на месте. Я бы мог затушить костры, отнеся туда вёдра с песком, но прекрасно знал, что даже предлагать эту самоубийственную миссию к месту, где монстры забрали Антона, вслух мне не следует. Эта беспомощность и этот взгляд его меня угнетали. Я будто ничего не мог сделать, кроме как трястись и затаиться, переминаясь босыми испачканными ногами. А папа был сильным, даже сейчас! Не убивался горем о потере старшего сына, не сдавался на милость судьбы с такими ранами…

Прежде, чем он успел снова одёрнуть полы рубахи, я заметил, как в нескольких местах алеют бинты его перевязи. За всё это время не удалось даже кровь из ран остановить, а он собрался погасить свет вокруг. Может, ступать к кострам и не надо, они за два участка от нас вдоль обходной кольцевой тропинки. Достаточно вырубить генератор и это погасит весь свет в доме. А можно было выключить его и вручную, но наружная лампа бы оставалась сиять ещё какое-то время в остатках скопленного заряда. Ту, что на крыльце, отсюда не погасить, выключить можно только снаружи. Ну, и если б бурчащим электрическим звуком сам генератор не тарахтел, наверное, было бы и вправду чуть-чуть спокойнее.

Папа, прихрамывая, вышел наружу, а мне велел убраться с крыльца подальше, как будто оно чем-то менее безопасно, чем другие комнаты. У нас окна везде, твари могут вломиться куда угодно, если захотят. А ещё очень пугала мысль, что если с папой вдруг что-то сейчас случится, то это будет из-за меня. Из-за моей навязчивой идеи, основанной на светящихся грибах и облизывании плафона.

– Будь дома, – повернулся он ко мне, стоя в дверях и шагнув правым сапогом за порог, – Будь сильным, всё понял? – говорил он мне, будто собирался прощаться, а я мог только кивать в ответ, слёзы своей горечью сдавили всё горло.

– Свет не включай, даже если что-то услышишь, – наставлял он меня, – Вяленого мяса хватит надолго. Посмотришь потом, что ещё есть в погребе. Ничего и никого не бойся, вокруг дома частокол. Если что, есть соседи. Верь в себя и жди помощи.

– Папа! – только и вырвалось у меня вместе с протянутыми к нему руками.

– Я мигом, – кивнул он, – Люблю тебя, сынок. Затаись и жди, – поглядел отец мне в глаза и вышагал наружу, осматриваясь по сторонам и прикрыв дверь, так что дальше я уже не мог его видеть.

Нужно было всего-то пройти вдоль стены дома, вручную отключая фонарь там, где его он щёлкает его кнопкой каждый день ближе к вечеру. Либо двинуться в другую сторону прямо к тарахтящему генератору, вырубая тот неведомым мне способом, но, наверняка, тоже совсем не сложным. Пап всё знает, обязательно справится и быстро вернётся. Расстояние одинаковое, не знаю, что бы выбрал сам в такой ситуации, главное было, как можно быстрее вернуться домой.

Но, пожалуй, выбирать стоило генератор. Ведь фонарь – это приманка для мотыльков, там могли быть эти твари, собраться вместе и облизывать его, тянуться всеми своими пастями, пытаясь откусить подвешенный плафон с лампой, но пока я это сообразил, вокруг дома уже взвыл хор хищнических черепов, раздался приближавшийся топот и парочка выстрелов…

Я помчался к своему окну, а за ним царил лишь мрак. Фонарь был выключен. Может, откушен, может, уничтожен из двустволки, теперь уж не видно. Даже луна освещала совсем не западную часть нашего земельного участка, так что я остался внутри тёмного дома дожидаться папу, а он всё никак не шёл и не шёл.

Поначалу я думал, что разобравшись с фонарём, он решит ещё и заглушить генератор, разгуливая туда-сюда, но зачем так сильно подвергать себя опасности?! Потом я подумал, что, может, для успокоения нервов он решил закурить. Но тоже врядли, я ведь ему всё объяснил. Теперь любая загоревшаяся спичка или мерцающая в темноте сигарета станет манком для чудовищной нечисти, тут же ринувшейся на блик.

А, если, он там упал от ран, если ему нужна помощь? Могу ли я нарушать все его запреты и подвергать опасности уже себя, выйдя наружу? Хватит ли мне сил затащить в дом такого крепкого и рослого мужчину? Что-то придумаю, буду пытаться, нельзя же оставлять его там одного!

Я неспешно ходил из комнаты в комнату, стараясь, чтобы половицы не скрипели, выглядывал наружу, но нигде ничего не видел. Лишь с веранды было видно посеребрённые бледным светом с зловещих ночных небес пустынные деревенские улочки, заборы, кустарники, соседские домики, деревца… Но ничего кроме.