Рифмовщик

А про тот случай с якобы вооруженным вторжением тайна быстро раскрылась: наряд из пяти человек притворился нарушителями и так «шутил» над всеми, кто в этот вечер служил вдоль села. Опытные ребята их шутку быстро распознали, а последний наряд шутки не понял – и произошло великое благо: не стрельнули в них свои же.

Служба шла своим чередом. Поймали нарушителя – неожиданно высокого роста оказался. Понаслышке знали мы, что у них на той стороне все низенькие и похожи друг на друга, а тут гигант какой-то попался. Посадили его в курилке и охрану приставили.

В те времена было такое правило: передавать нарушителей назад – туда, откуда пришли, – и этого гиганта готовили отправить, ждали из города оказию пограничную. А пока повели его в столовку покормить – не держать же голодным нарушителя! Он рис съел – похоже, знакомая ему еда оказалась, – а пограничную порцию масла не тронул. Удивились мы, наблюдающие: у нас бы масло нетронутым не осталось!

***

А здесь он пытался рифмовать для администратора. Хотелось что-нибудь душевное, лирическое и красивое. Но рифма не шла – мешали впечатления от встречи с Сократом. Он зажег настольную лампу, положил чистый лист на стол и неровным, плохо разбираемым почерком написал:

 
«Философ, что ты скажешь мне?
Такое, что еще не знаю.
Я здесь в покорной тишине
Былые рифмы забываю.
 
 
Мне сразу всё не говори —
Мне много не понять вначале.
Как будто карты до игры
Еще не ведают печали…»
 

Он прочел текст несколько раз и сам себе сказал:

– Какой-то сплошной депресняк. – Скомкал бумагу и бросил в урну под стол. Там таких комков с осени накопилось немало. Он набрал номер тети и прислонил трубку к уху. Через несколько секунд молодой женский голос произнес:

– Алё, я вас слушаю.

– Алё, – ответил он и спросил: – Вы знаете Сократа?

Трубка молчала. Он снова повторил вопрос:

– Вы слышите меня? Вы знаете Сократа?

Тот же голос спросил:

– Это вы, рифмовщик?

– Да, это я, – ответил он. – Вы меня узнали. Вы меня еще помните?

– Да, – ответила она и тут же спросила: – А при чём здесь Сократ?

– Сократ здесь ни при чём, – ответил он. – Вам еще нужны женские стихи?

– Нет, – ответила она.

– Да, теперь стихи нужны только под заказ, – согласился он.

– Вам скучно? – спросила она.

– Да, – сознался он и спросил: – А вам?

Она не сразу ответила:

– Иногда бывает.

– Как сейчас? – снова спросил он.

– Да, – ответила она.

– У нас получается скучный разговор. Может быть, мы найдем какую-нибудь тему? – предложил он.

– Расскажите о себе, – сказала она.

– А что рассказывать? Всё примитивно просто. Родился. Учился. Был тем-то и там-то. Теперь вот рифмую. А как у вас?

– Почти так же, только в конце – «не рифмую».

– Да… – задумался он. – А зачем вам были нужны женские стихи?

– Это для мамы, – ответила она.

– Ваша мама любит женские стихи? – спросил он.

– Любила, – ответила она.

– А вы? – спросил он.

– Я не люблю, – услышал он в ответ.

– А мужские?

– Мужские? – повторила она вопрос. – Мужские я слушаю и читаю, но не часто.

– Хотите, я вам что-нибудь прочту? – предложил он.

– Прочтите, – согласилась она.

Он суетливо вытащил урну и, боясь затянуть паузу, быстро разглаживал бумажные комки.

– Это… Нет, очень грустно… Это – ерунда какая-то, – бормотал он. Только третья бумажка ему понравилась. Он прочел:

 
Каждый вечер, как услада,
Приходил прекрасный сон.
Словно за труды награда,
Будто музыкальный фон.
Можно под него забыться
И трудами пренебречь.
Ключевой водой умыться,
В шелк травы потом прилечь
И мечтать, смотря на небо,
Ввысь стремительно уйти.
Там, где, может быть, и не был
И куда нам не дойти.
Грезы ласковы и звучны,
Нам без них не обойтись,
Нам без них как будто скучно.
Радость, где ты? Возвратись!
 

Она молчала.

– Вам понравилось? – спросил он.

– Да, – ответила она. – Только последняя строчка как-то странно выглядит. Разве радость бывает только в грезах?

– Вы так думаете?

– Да, – ответила она.

Он задумался.

– Я постараюсь исправить, потом.

Она не ответила.

Разговор совсем не клеился. Они несколько секунд молчали.

– А лицензиями вы занимаетесь? – спросил он. – Алё, – повторил он. – Вы слышите меня?

Она молчала.

– Вы обиделись? – спросил он.

– Я думала, что вы позвонили просто так, а вы… – ответила она. – По поводу лицензий обращайтесь к дяде. Я этим теперь не занимаюсь.

– К дяде так к дяде, – сказал он. – Но у меня нет его номера.

Она продиктовала номер и положила трубку.

– К дяде, так к дяде, – повторил он и заставил себя работать над текстом для конторы администратора. Он записал первую строчку: «Когда устанешь ты от дел» и тут же начало второй: «От суеты забот…»

«Надо подобрать, каких забот» – подумал он и дописал вторую строчку, получилось:

 
Когда устанешь ты от дел,
От суеты забот натужных…
 

Первые две строчки он посчитал более-менее получившимися.

«“От дел” рифмуется с “удел”», – подумал он и вписал эту рифму в конец следующей строки.

Далее он размышлял так:

«Что может случиться с “уделом”? Он может быть несчастным или счастливым. Ах ты, удел, удел! А может быть удел противным?» – спросил он сам себя и записал всю третью строку: «И опротивит твой удел…»

Последняя строка у него не вызвала особых затруднений. Рифма к «натужных» нашлась быстро – «ненужных». Теперь он прочел вслух всё четверостишие:

 
Когда устанешь ты от дел,
От суеты забот натужных.
И опротивит твой удел,
И жизнь покажется ненужной.
 

И задумался:

«В третьей строке, может быть, слово “твой” поменять на “свой”?»

И, ничего не решив, стал думать над началом следующего четверостишия.

«Надо бы что-то рекомендовать, то есть сказать посетителям конторы нечто оптимистичное после прочтения первых строк, чтобы они не затосковали. Допустим, вот так», – и он написал следующую строку: «Тоску к себе не допускай».

«Тоска может и до депрессии довести, – подумал он. – До болезни, то есть сгубить может», – и записал на бумаге вторую строчку: «Иначе загрызет до смерти».

«Теперь надо дать конкретный совет, а то “тоску не допускай” – а как это сделать? Ей же не скажешь: “Уходи, тоска, от меня подальше”, – размышлял он. – Много способов избавиться от тоски предлагали и до меня. Повториться, что ли? – подумал он. – Нет уж, что-то свое надо изобрести!»

В голове мелькнуло: «Как ведут себя дети? Дети играют. Вот то, что нужно, – игра! Сейчас я ее приспособлю!»

Он записал третью строку, но не сразу. Сначала появилось последнее слово – «отпускай» (оно рифмовалось с «допускай»), а затем и вся строка: «Заботы просто отпускай».

И в конце четвертой строки сами собой появились два слова: «играют дети». Он попробовал последнюю строчку изобразить вот так: «Смотрите, как играют дети».

Прочитав всё четверостишие, он исправил слова «смотрите, как» на «вот посмотри» и полностью составил вторые четыре строчки:

 
Тоску к себе не допускай,
Иначе загрызет до смерти.
Заботы просто отпускай,
Вот посмотри – играют дети.
 

«Пора закругляться. Надо усилить тему игры и заканчивать, – подумал он. – Большие тексты при входе в контору читать не будут», – и уверенно записал первую строчку финала: «Игра – вот способ выжить нам». Вторая строчка, как усиление первой, сложилась легко: «В ней наша сила и спасенье».

Рифмы приходили быстро, и он сразу же записал оставшиеся две строчки:

 
И может, даже воскресенье,
И нам воздастся по делам.
 

Он прочёл всё с самого начала. «Для конторы неплохо, – решил он и оставил исчирканный листок на столе. – Надо позаботиться о лицензии. Но этим я займусь завтра».

***

А там он рисовал плакаты, политически правильные и полезные для службы. В середине второго года службы неожиданно пригодился его навык – рисовать, писать плакатные тексты и оформлять стенгазеты.

«Пограничник, ты идешь в наряд – будь бдителен!» – такие и подобные тексты он старательно выводил кистью на металлических листах, которые устанавливались в нужных местах во дворе заставы. Начальникам нравился его стиль – строгий и правильный, соответствующий военному порядку.

Теперь, ближе к дембелю, его хозработы заключались только в рисовании. Он писал изречения знаменитых людей и обычные утилитарные надписи, такие как «Место для курения». А когда он нарисовал два больших значка – «Отличник-пограничник» и «Отличник Советской армии» – и пристроил их снаружи при входе на заставу, у старшины появилась грандиозная идея. Он настолько проникся уважением к способностям рисовальщика, что, взъерошив усы, произнёс:

– Давай-ка нарисуем на стене на всю высоту здания доблестного пограничника.

Предложение старшины нисколько не смутило его. Есть команда – соображай, как ее выполнить, к тому же старшина добавил такие сладкие для «деда» слова:

– Это тебе дембельское задание.

«Дембельское задание» – эти два слова какую хочешь силу придать могут, хоть горы сворачивай, а тут всего лишь погранца высотой в два этажа нарисовать! Размеры фигуры, надо сказать, несколько смущали: высота в два этажа – это не буковки на плакатиках выводить. Это, может, и леса строительные придется возводить.

Строительные леса он решил не сооружать, а воспользоваться высокой лестницей, что значительно ускоряло творческий процесс.

Для начала стоило обдумать план своих действий. Он довольно долго со всех сторон рассматривал кирпичную стену, и постепенно картина грандиозного погранца стала вырисовываться, да и пограничные газеты и журналы были под руками. Образцы нарисованных погранцов в них имелись. Одна проблемка осталась: чем контуры наносить? Карандаш не годился – штрихи от него слишком тоненькие, издалека не видны. Раздобыл он древесные угольки из топки кочегарной, чиркнул по кирпичу – годится, черный штрих издали хорошо заметен. В общем, за час план работы созрел: ставим лестницу, не спеша наносим контуры по кирпичам, вниз каждый раз спускаемся и со стороны глядим, как оно выходит. А уж потом по контуру создаем монументальное панно – пограничника со строгим лицом, но без собаки. Собаку он решил не изображать – возни много, а толку мало. Краску изведешь, а породу всё равно не поймаешь. Собака – она не человек: схематично покажешь – юморно получается, а всю в деталях изобразишь – со стилем погранца не увяжется. Погранец-то строгим должен быть, стилизованным под плакат.

Длиннющую лестницу он волоком еле-еле притащил и понял: «Рисовать-то что, а вот лестницу поднять одному – это покорячиться надо». Помощников звать не хотелось – все при делах, да и дембельская работа требовала уединенного сосредоточения.

Слово «дембельское» на заставе имело особенный смысл. В нём концентрировались все чувства и сокровенные желания погранца, всё его стремление к радостному возвращению после службы домой. Дембельские сапоги – особенные: яловые, голенища проглажены горячим утюгом, подогнаны под икры, чтобы не болтались, отрихтованы симметричной гармошкой и крайне бережно эксплуатируются в последние месяцы службы. Дембельская форма готовилась заранее, ушивалась вручную по фигуре. Погоны с твердыми прокладками, немного неуставные, снисходительно дембелю разрешались. А дембельские мелочи, как то блокнот, ручка, календарик и прочие штучки, были наготове еще месяца за четыре до увольнения.

Дембельская хозяйственная работа подразумевала что-то неспешное, требующее тщательности, а там, где тщательность не очень была нужна, ее искусственно привносил сам дембель. Например, малярные работы. Дембель, медленно проведя кистью по поверхности, мог несколько минут созерцать нанесенный колер, может быть, интуитивно понимая, что этот мазок может быть одним из последних в его армейской службе.

Лестницу по своей личной технологии, используя множество мелких приемов, он водрузил у места будущего пограничного шедевра. Отдышался и залез под самую крышу. Держась одной рукой за перекладину, второй нанес первые угольные штрихи мужественной головы пограничного воина. Пора было спуститься и снизу оценить начало работы. Пока он раздумывал, добавлять ли отдельные детали к голове, внизу появился начальник заставы.

– Ефрейтор, что вы там затеяли? – начальник пристально всматривался в черные каракули на белом силикатном кирпиче.

Он, несколько растерявшись от неожиданного вопроса, ответил:

– Рисую, товарищ… – и назвал воинское звание офицера.

Начальник, задрав голову и прищурившись, спросил:

– Что рисуете?

– Пограничника. Товарищ старшина велел, – ответил он.

– Распоряжение старшины отменяю, – скомандовал начальник и уже из уважения к «деду» добавил: – Свалитесь вниз – плохой дембель будет.

Так и закончилась его дембельская работа, но плакаты он рисовать продолжал. Правда, на плакатной работе курьез небольшой произошел – так, пустяковое дело. Один из молодых, присмотревшись к его рисовальной деятельности, решил себя попробовать на этом хозяйственном поприще. Вызвался помочь «деду» порисовать, а «дед», почувствовав стремление салаги устроиться, в его понимании, на легкую работу, сразу согласился на замену. Доложил старшине о том, что молодой боец рвется рисовальным делом заняться вместо него. Старшина недоверчиво оглядел молодого, да смекнул: всё равно замену «деду» придется искать – и решил попробовать нового рисовальщика в деле.

«Дед» рисовальное хозяйство передал и с легким сердцем от рисовальных дел отошел. В наряд дневной сходил. К вечеру на заставу явился и застал нерадостную картину: старшина с молодым стоят у свежеизготовленного плаката, где буквы текста гуляют туда-сюда, словно подвыпившие. Старшина усы опустил и на это художество невесело смотрит, а молодой и сам уж соображать начинает, что не то искусство преподнес: строгости армейской нет – сплошной импрессионизм.

Старшина заметил «деда»-рисовальщика, к себе подозвал и такую команду дает:

– Забирай у него, – на молодого бойца показывает, – свое рисовальное хозяйство и к своему делу ни под каким видом не подпускай!

А май месяц уже заканчивался – лето впереди, и демобилизация долгожданная вот-вот наступит.

***

А здесь утром он позвонил дяде – никто не ответил. Выждал минут пятнадцать, еще раз набрал номер – опять никто не ответил. Только после пятой попытки он услышал в трубке:

– Алё.

– Да… – обрадовался он и торопливо заговорил: – Вы можете мне сделать новую лицензию? Мне очень нужно. Вы помните меня? Мы были вместе в центре. Вы помните?

– Вы кто? – услышал он в ответ.

– Я рифмовщик, то есть я… – и он назвал свое имя.

В трубке что-то хрипнуло, и он услышал:

– Вы совершаете акт незаконного вмешательства.

– Как? – испугался он. – Тетя сказала, что я могу… То есть вы можете…

– Какая тетя? – спросил сухой суровый голос.

Он на несколько секунд замешкался, но взял себя в руки и произнес:

– Тетя – та, которая от дяди. Вы дядя?

В трубке молчали – видимо, соображая, как ответить. А он занервничал оттого, что ему не удается договориться, и быстро заговорил:

– Вы дядя, а я раньше договорился с тетей и говорил, что я от дяди. Вы понимаете меня?

– Какой у вас номер? – раздалось из трубки.

Он, несколько раз сбиваясь, продиктовал номер своего телефона.

– Хм, – ответили в трубке и уже более дружелюбно спросили: – У вас должен быть номер. Просто номер. Короткий номер. Например, один или два, или еще какой-то.

Он понял, что как-то не так договорился с этой молодой женщиной или она не всё ему сказала, и наобум заявил:

– Да-да, конечно. У меня есть номер. Он равен семи.

Почему он назвал номер семь, он объяснить не мог. Может быть, эта цифра просто давно ему нравилась.

– Семь? – переспросил голос в трубке.

– Да, конечно, семь. Короткий номер, как вы просили, – ответил он.

– У меня на сегодня седьмого нет, – ответили в трубке.

– А какой у вас есть? – осторожно спросил он.

На том конце послышался шорох бумаги.

– Есть четвертый и пятый. Вот еще второй не объявился, – ответили ему.

– Тогда, если вы позволите, я буду вторым.

– Как? – возмутились в трубке. – Вы совсем не понимаете процесс! У вас совсем другая фамилия, и вы не музыкант. Вы точно… – и голос повторил его имя.

– Да, точно, – ответил он.

– Вот видите, а вы говорите – второй. Вы просто морочите мне голову и продолжаете совершать акт незаконного вмешательства.

После этих слов в трубке раздались короткие гудки – абонент отключился.

«Так, – подумал он. – Я полный идиот и неумеха! Эдак можно и заработок потерять. Нелегальный рифмовщик много не заработает».

Он минут пять слонялся по комнате, размышлял, а затем решительно набрал номер тети.

– Здрасьте, – резко ответил он на ее «алё», раздавшееся в трубке, и без паузы произнес: – Я от дяди. Мне нужен номер для дяди. Короткий номер.

– Хорошо, я поняла вас, – услышал он женский голос. – Ваш номер семь, на завтра, на десять утра.

Он удивился скорости решения проблемы и совпадением номера. Немного замешкался с ответом и услышал:

– Вы поняли меня? Номер семь, завтра в десять.

– Да, – ответил он и прервал разговор.

У него оставались свободными почти целых полдня.

«Надо бы навестить администратора, – подумал он. – Да и рифму ему показать».

Он быстро собрался и через час уже входил в контору. В вестибюле народу было немного: две скучающие дамы рассеянно читали объявления, а средних лет мужчина, наблюдая за ними, нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Он прошел мимо и повернул по коридору направо по указателю, где стрелкой было обозначено «администратор».

Приемная пустовала. Стол секретаря сиротливо торчал у двери кабинета. Он, не зная как поступить – пройти сразу или дождаться секретаря, – машинально остановился у стола.

Дверь кабинета неожиданно распахнулась, и незнакомый молодой человек, увидев его, радостно произнес:

– Наконец-то! Ждем вас с утра! Шеф уже раза два спрашивал: где же наш маэстро? Проходите, проходите, – он как-то изящно повернулся и аккуратно под локоть продвинул его в распахнутую дверь.

– Боже мой! Голуба вы наша! Ждем-с, – администратор, как пружина, выскочил из-за стола и, радушно размахивая руками, стремглав, почти вплотную приблизился к нему, приобнял и усадил в одно из кресел рядом с журнальным столиком, а сам скоренько вернулся на рабочее место и крикнул в переговорник: – Зайдите! Нам чаю и что-нибудь еще, – приказал он молодому человеку, когда тот незамедлительно появился в кабинете. – Ну, как поживаете? – администратор весь светился от счастья. – Как продвигается творческий процесс? Наслышаны, наслышаны! Читаем, читаем и заранее поздравляем-с! Как же, как же! Такой успех! Признание! Очень рады, очень… – он на секунду замолк и тут же продолжил: – Вижу, есть проблемы. А как же у творцов без проблем? Без проблем и творения не идут. Вот у нас вчера сняли все вопросы. Теперь работаем, так сказать, на благо. Для народа, для творцов, для вас завсегда рады… Сегодня желаете что-нибудь веселенькое – так сказать, желаете развеяться от трудов творческих? Этого у нас сегодня выбор широк: и праздники, и ярмарки, и древние, и современные… да вот возьмите хотя бы театры древности, разных времен и народов…

Администратор, как всегда оседлав тему оказания услуг, не умолкал. Он еще несколько минут перечислял новые опции, добавлял детали, разъяснял, как мог, сущности иллюзий и в конце концов перешел к отзывам известных лиц – клиентов конторы.

– Не буду называть фамилий, но мы-то с вами знаем всех наших! Вот, к примеру, некто очень был доволен детской елкой, где ему вручили огромную игрушку. Он так это запечатлел в памяти, что прямо со слезами извлекали его из кокона. Так, что вы решили? – остановил свой рассказ администратор. – Ай! Чуть не забыл: вы обещали рифмочки нам.

– Я принес, – ответил он и достал из кармана помятый листок.

Администратор сосредоточился на чтении и, шевеля губами, прочел текст. Затем положил листок на стол, снова взял его, прочел про себя еще раз и только тогда улыбнулся.

– Мы можем это разместить у себя за вашим именем?

– Да, – ответил он и подумал: «О каком успехе и признании говорил администратор? Надо бы спросить… Потом, потом…»

– Так что вы решили? – спросил администратор.

– Мне бы «тихий уголок».

Администратор нахмурился.

– Мы эту опцию закрыли. Вы знаете, после того случая контролеры настаивали на большем, но удалось договориться – закрыли только «тихий уголок».

– Очень жаль, – сказал он и спросил: – А что же там такое опасное было?

Администратор как-то настороженно огляделся и шепотом ответил:

– Наши умельцы выстроили такой алгоритм, что у клиента обнаруживается самая откровенная, до поры запрятанная от всех, а может, и от самого себя, самая потаенная эмоция.

– И это опасно? – спросил он снова.

– Как видите, клиент не вернулся, – тихо ответил администратор.

– Очень жаль, – снова повторил он.

– Да, конечно, клиента жалко. Мы теперь страховку ему выплачиваем, да она ему ни к чему – лежит себе тихонечко. Жаль… – равнодушно пробубнил администратор.

Собеседники помолчали несколько секунд.

– Тогда, если можно, мне новую вашу штуку – импровизацию.

– Это можно, – оживился администратор. – Только определитесь со временем и местом пребывания в прошлом – это будет интересно.

***

– Ну что, ефрейтор? Нравится картина? – старшина с гордостью рассматривал нарисованного во весь рост пограничника.

– Вот же, удалось сделать! – добавил он. – А какой размер! На все два этажа!

Пограничник был строг. Он красовался на белой кирпичной стене в профиль в полевой форме, и его фуражка ярким зеленым пятном выделялась под самой крышей. Сапоги пограничника были начищены до блеска. Мастер, изобразивший его, знал толк в светотени.

– Нравится? – повторил вопрос старшина.

– Да, – тихо ответил он.

– Ты, ефрейтор, наверное, художником стал? Помню, рисовал ты неплохо.

– Нет, – односложно ответил он.

– Как нет? – удивился старшина. – А чем же ты занимаешься?

– Рифмую, – ответил он.

– Это как? Что это за занятие, не понимаю! – старшина оторвал взгляд от пограничника и повернулся к нему. – Рифмуешь? Как рифмуешь?

– Стихи сочиняю, – ответил он.

– А-а… – протянул старшина. Это вроде… – и он нараспев продекламировал:

 
К нам вчера враги пришли —
Повредили сапоги.
Босиком нам воевать,
На удобства наплевать…
 

Этим, что ли, зарабатываешь? – с недоверием уточнил старшина.

– Вроде того, – ответил он. Ему показалось, что старшина разговаривает с ним его же голосом. Он хотел спросить старшину о чём-то важном – может быть, о том, кто же изобразил этого гиганта-погранца на стене. Но старшина исчез, а из казармы по ступенькам крыльца уже спускался замполит и, ехидно улыбаясь, приказал:

– Ефрейтор, зайдите в канцелярию. В каких отношениях вы находитесь с… – и замполит назвал ее имя и фамилию. Он подозрительно буравил ефрейтора острыми глазками и, наверное, ждал ошеломительного эффекта от своего вопроса. Ефрейтор пытался скрыть смущение, отвел взгляд в сторону и лихорадочно прокручивал в голове одну-единственную мысль: «Как замполит мог узнать про нее?» Ему было известно, что замполит любит собирать в селе разные сведения о погранцах. Эта информация, наверное, для замполитовской деятельности и полезна, но про нее в селе никто не знал, а свои выдать не могли.

– Ну так что же, ефрейтор? В каких отношениях вы состоите с…? – замполит повторил вопрос.

– В нормальных, – скрывая волнение, ответил он.

Замполит, довольный эффектом от своего вопроса, уже почти весело продолжил:

– Я сегодня ехал в автобусе с сельскими и спросил девчонок: кого они хотят, чтобы я отпускал в увольнение? Так она ответила, что вас надо отпускать почаще.

Ефрейтор молча ждал продолжения, и замполит продолжил:

– Так что если вам надо в увольнение – обращайтесь.

После небольшой паузы ефрейтор спросил:

– Разрешите идти?

– Идите, – ответил замполит.

– Так точно, – произнес ефрейтор и подумал: «Зачем я это сказал? Эти “так точно” здесь ни к чему».

Он вышел из канцелярии; справа по коридору находилась ленинская комната. Он подумал: «Интересно, какая там висит стенгазета? Может быть, еще та, которую я рисовал?»

Мимо него прошел наряд докладывать о прибытии со службы. Форма на погранцах была та же, что и тогда, когда он служил здесь. Он вышел во двор, обернулся посмотреть на гигантского пограничника и, не обнаружив его на кирпичной стене, выбрался на грунтовую дорогу, ведущую к селу.

Полуденное августовское солнце ярко освещало перезревшую зелень по краям дороги. Где-то слева сквозь кусты просматривалась большая река. Справа тянулся низкий лесок, прерывающийся небольшими полянами с высокой пожухлой травой.

Он шел по накатанной колее и размышлял:

«Эта услуга весьма занятна – хватает мысли на лету и картинки меняет, путается, как это бывает иногда в голове. Так глядишь – и ее могу встретить в селе. Тогда, в последний раз, она вышла в туго завязанном белом платке – так сельчанки носят платки, когда работают в поле».

Он шел и вспоминал, как впервые увидел ее.

Она стояла на песчаной отмели и рисовала реку. Было начало лета; он уже второй час торчал на вышке и наблюдал за границей. По реке изредка проходили самоходные баржи. Вверх по течению – порожние, вниз – груженые.

Она появилась в легком платье с коробкой и треногой, которые он сначала принял за какие-то незнакомые деревяшки. Он целый час наблюдал за ней, но отсюда издалека деталей картины разглядеть ему не удавалось.

Потом, через несколько дней, ребята рассказали, что в селе появилась красавица-художница. Приехала навестить родителей. Ходит-бродит окрест и что-то всё время рисует.

А потом он встретил ее в местном клубе на танцах, куда иногда отпускали погранцов. Там он скорее появлялся из любопытства и к тому же для того, чтобы отвлечься от казарменного быта. Приглашать местных девчонок потанцевать ему казалось как-то неудобно. Танцевать в полевой форме и в сапогах он стеснялся.

Она первой подошла к нему и предложила потанцевать медленный танец. Они потоптались на одном месте, и она спросила его:

– Как тебя зовут?

Он ответил. Когда медленная мелодия затихла, они уже знали друг о друге многое. Она была старше его почти на десять лет. Профессиональная художница жила в большом городе и изредка летом навещала стареньких родителей. Он, похоже, ей понравился своим интеллигентским видом, и, когда танцы закончились, она проводила его до заставы.

Впереди показались крайние сельские дома. Он взглянул на свои сапоги. Начищенные с утра, они покрылись дорожной пылью и выглядели не очень. Солнце пригревало, и он расстегнул ворот гимнастерки. Миновав несколько деревянных строений с палисадниками, полными ярких цветов, он поравнялся со зданием старой заставы и деревянной вышкой, уже заброшенной после переезда. Он вспоминал, как они ночью, спасаясь от комаров, забрались наверх и целовались там. Она называла его «мой мальчик», а он придумал ей прозвище Куслявка, потому что, целуясь, она покусывала ему губы.

На солнце ноги в сапогах непривычно согрелись – он взглянул вниз и с изумлением обнаружил, что на нём его любимые мокасины, а вместо гимнастерки – легкая рубашка с короткими рукавами.

«Да, мыслями управлять сложно, – подумал он. – Машина так тонко настроена: чуть зазеваешься – и можешь оказаться совсем в неожиданной ситуации».

Он мысленно вернул себе яловые сапоги, гимнастерку и повернул в проулок к ее дому. Одноэтажный бревенчатый дом, обнесенный старым штакетником, казалось, был пуст. Белые занавески на окнах были задернуты и подчеркивали отсутствие хозяев. Летняя кухня тоже пустовала, как и тогда, когда он ночью пробрался в нее. Спрятался за открытой дверью внутри и с испугу неожиданно поздоровался с ее отцом, когда тот вышел ночью из дома.

Он усмехнулся, вспомнив этот эпизод: ее отец не удивился непрошеному ночному гостю – щелкнул выключателем, чтобы зажечь свет, и спросил:

– Ты за…? – и назвал ее имя.

– Да, – ответил гость.

А сейчас был день, и он увидел ее. Она спустилась с крыльца и не спеша направилась навстречу ему. Они сели рядом на брёвна, лежащие у обочины. Она молчала и, наверное, ждала, что скажет он. А он уже знал, что за ней приехал жених. Она грустно просила его:

– Тебя отпустили надолго?

– Навсегда, – ответил он.

Она кивнула головой, отвела взгляд в сторону и тихо вздохнула, как будто тоже понимала, что это их последняя встреча.

– Он уже был у вас? – спросил он.

Она молча кивнула головой. Он хотел тронуть ее за руку, но она, упредив его, отдернула руку, делая вид, что поправляет платок на голове. Говорить было не о чем. Они посидели еще несколько минут. Она встала первой и тихо сказала:

– Ну, я пойду.

Он кивнул головой и подумал про себя: вот и закончилась его пограничная любовь.

Он долго стоял возле ее дома и не решался зайти во двор. Яркая луна освещала село. Сзади за забором осталось старое строение заставы, и он опасался, что вдруг там крикнут: «Застава, в ружьё!», а он не услышит этой команды.

***

Прямо на него смотрело настороженное лицо администратора.

– Ну как? Всё в порядке? – спросил администратор.

Два вежливых лаборанта аккуратно протерли его вспотевшее лицо и шею.

– Да, – ответил он, освобождаясь от датчиков.

Администратор, услышав это «да», улыбнулся и спросил:

– Многоватенько эмоций за пять минут?

– Пять минут? – удивился он.

– Так точно, пять минут с секундами, – ответил администратор.

– А как вы узнали, где я был? – спросил он, приходя в себя.

– Так вы несколько раз прокричали «Так точно!» и «Разрешите идти?», – улыбаясь, ответил администратор.

***

Ровно в десять он позвонил дяде и, как только услышал «алё», выпалил в трубку:

– Мой номер семь.

– Ваши реквизиты? – услышал он в ответ.

– То есть мое имя? – переспросил он.

Сухой суровый голос повторил:

– Да, все реквизиты.

– Я… – и он скороговоркой назвал себя, род занятий, год рождения, место жительства и после паузы, уже не зная, что добавить, спросил: – Я могу надеяться, что лицензию я получу очень быстро?

– Изложите суть! – потребовал голос.

– Какую суть? – переспросил он.

– Вы что, в первый раз? – недовольно спросили его.

– Нет, во второй, – ответил он.

– Что вы хотите? – раздраженно спросили его.

Он понял, что наступил решительный момент и ему следует сосредоточиться.

– Мне нужна новая поэтическая лицензия. У меня есть действующая, но мне сказали, что изменили форму лицензии…

Голос в трубке прервал его:

– Понятно. Завтра в то же время в сквере у вокзала. Вас встретит человек в черном.

«Опять в черном», – подумал он, когда в трубке раздались короткие гудки.

На следующее утро в полдесятого он топтался среди скамеек, занесенных снегом. Здесь за ночь намело столько, что только узкие тропочки, проделанные утренними прохожими, позволяли передвигаться по заснеженному пространству.

Некто в черном появился ровно в десять.

– Вот ваша лицензия, – он протянул темный пакет. – С вас пятьсот.

– А раньше можно было строчками, – осторожно заметил он, узнав в этом черном того старикашку из центра лицензирования.

– Я вас помню, – хмуро отреагировал старикашка. – Всё меняется. В строчках теперь нет нужды. Мама мечтала, чтобы дочь стала поэтессой. У самой-то плохо получалось. Теперь мамы нет, и дочка осталась свободной, без долженствований.