Флаш

С какой готовностью мысль наша обращается к новому предмету, подхватывает его, как хлопотливые муравьи соломинку, но столь же легко устремляется к другому...

где есть растительность, по закону природы должны быть и кролики; где есть кролики, по воле Провидения должны появиться собаки.

Жизнь — то, что видишь в глазах людей; жизнь — то, что они узнают, а раз узнав, как ни тщись они скрыть, им никогда не забыть — чего? Скорее всего того, что жизнь есть жизнь.

Поистине жизнь — это непрерывная череда утрат! Чудо еще, что на мне какая-то одежда, что я сижу в комнате, а вокруг прочно стоит мебель. Если искать для жизни подходящее сравнение, то лучше всего уподобить ее полету со скоростью пятьдесят миль в час по туннелю метро, в конце которого приземляешься без единой шпильки в волосах! Пулей летишь к ногам всевышнего в чем мать родила! Несешься по лугам асфоделей, как катятся на почте по наклонному желобу запакованные в оберточную бумагу посылки! Развеваются за спиной волосы, словно хвост у лошади на скачках. Да, пожалуй, так можно выразить стремительность жизни, ее вечные утраты и обновление; все зыбко, случайно.

Кто я теперь?-думал он, глядясь в зеркало. И зеркало, с грубой откровенностью всех зеркал, отвечало:"Ты - ничто ".

Только через страдания обретается счастье.

Тяжелые локоны обрамляли лицо мисс Барретт; большие яркие глаза сияли на этом лице; улыбался большой рот. Тяжелые уши обрамляли физиономию Флаша; глаза у него тоже были большие и яркие: и рот был большой. Они были очень похожи. Глядя друг на друга, оба подумали: «Да это же я!» И сразу потом: «Но какая, однако же, разница!» У нее было истомленное, больное лицо, бледное от недостатка света, воли и воздуха. У него – бодрая, цветущая мордочка юного, резвого, веселого зверя. Расколотые надвое, но вылитые в одной форме – не дополняли ли они тайно друг друга? И в ней заложено – это все? А он? Но нет. Их разделяла самая глубокая пропасть, какая только мыслима между двумя существами. Она была говорящая. Он – нем. Она была женщина. Он – пес. Так, нерасторжимо связанные и бесконечно отъединенные, смотрели они друг на друга.

Вообще неизвестно, зачем человеку нос. Величайшие поэты мира не нюхивали ничего, кроме роз, с одной стороны, и навоза - с другой

Любовь — это все; любовь — сама себе цель.

И сейчас еще, конечно, никто никогда не дернет без трепета дверной

колокольчик на Уимпол-стрит. Из лондонских улиц она самая величавая, самая

невозмутимая. Право, едва вам покажется, будто мир вот-вот рухнет и, чего

доброго, пошатнется цивилизация, скорее идите на Уимпол-стрит;

прогуляйтесь по этой улице; вглядитесь в эти дома; подумайте об их

неразличимости; насладитесь неколебимостью гардин; полюбуйтесь нерушимым,

медноблестящим порядком дверных колец; вникните в то, как мясники

предлагают, а повара выбирают разделанные куски мяса; прикиньте доходы

жителей и, соответственно, их подвластность законам божеским и

человеческим - всего-то и надо вам тогда пойти на Уимпол-стрит, полной

грудью вдохнуть разлитого там державного покоя, и тотчас вы испустите

глубокий вздох облегчения, что Коринф вот погиб и рухнула Мессина,

миновали царства и распались древние империи, а Уимпол-стрит стоит на

месте, и, сворачивая с Уимпол-стрит на Оксфорд-стрит, вы уже молитесь

горячо и чуть не вслух, чтобы ни единый кирпичик не подшлифовали заново на

Уимпол-стрит, чтобы ни единую гардину не выстирали и ни один мясник чтоб

не забыл предложить, а повар выбрать оковалок, грудинку, филей, будь то

говяжий или бараний, ныне и присно и во веки веков, ибо, покуда стоит

Уимпол-стрит, цивилизации ничто не угрожает.