Фарфоровый бес

– Была плохая погода, и на улице было пустынно, – ответил он бабушке мрачно, – кто ж увидит, коли она все время в карете сидела. Если только Лев узнает горничную, – вдруг вспомнил он. – Ведь письмо Каховскому для меня передавала эта Марфушка, а не сама Алиса.

– Что ж, это, пожалуй, выход, – оживилась Елизавета Михайловна. – Теперь главное – не спугнуть эту Марфушку. Ты, внучок, держи язык за зубами, – предупредила она Дениса, – никому и вида не показывай, будто расстроен чем-то. Я возьму на себя смелость, приглашу Анну Александровну еще разок к себе, постараюсь навести ее на мысль, будто Алиса намеренно вводит всех в заблуждение, чтобы цели своей достигнуть и выгодного жениха приобрести. Завтра же приглашу княгиню, – пообещала Елизавета Михайловна. – Но не знаю, как откликнется она на мое предположение. Анна Александровна – кровей грузинских, горячих, как бы не обиделась шибко, – графиня озабоченно покачала головой. – Может и напротив, встать на защиту Алисы, не поглядит, что мы с ней дружны с юных лет. Не надо забывать, что при всем ее ко мне расположении Анна Александровна в средствах во всем зависима от Голицыных, так что станет защищать их интересы, как без того. Вот тогда нам с тобой очень Левушка понадобится. Ты его далеко не отпускай от себя, – попросила она. – И было бы недурно, если бы кроме него еще кто-нибудь сыскался, из тех, что были в манеже тогда или около манежа прогуливались. – добавила многозначительно. – Кто Алису мог видеть, – уточнила она. – А значит, скажет, что первой она тебе встречу назначила и ожидала ее. Вот, например, дружок твой, Лешка Бурцев, по-моему, сообразительный малый. Он же был с вами, ты говоришь. Пусть он не видел ничего собственными глазами, но если разъяснить ему суть дела, не откажется помочь товарищу, я полагаю?

– Ба, как ты можешь так говорить! – искренне возмутился Денис. – Если Бурцев не видел Алисы, и я ему ничего не сказал о ней, так, значит, он и не знает. Как я могу просить его покривить душой и свидетельствовать о том, что ему неизвестно?! Это недостойно, ба!

– Ты бы рыцарские свои прорывы попридержал пока, – серьезно заметила ему Елизавета Михайловна, сдвинув над переносицей брови. – Пока ты благородство намерен показывать, иные совсем других принципов придерживаются, расставили силки и только поджидают, когда ты в них угодишь. Не хочется мне думать, что княгиня Анна Александровна надоумила Алису, уж больно бестолково все устроено, не по ее разумению, но воспользоваться маленькой хитростью своей воспитанницы она бы тоже не прочь. И ей выгодно удачно выдать Алису замуж, чтобы состоянием ее молодого мужа пользоваться. Не у Гагариных снимать этаж, а у нас на Адмиралтейском жить на полном законном основании. Ты не забывай, что супруг Анны Александровны погряз в карточных долгах, все имущество их заложено-перезаложено, Анна Александровна сама живет в кредит, получает деньги из казны и из иных благодетельных источников только под славное имя племянника своего, Петра Ивановича. На его жалование генеральское тоже покушается нередко, чтобы концы с концами свести. Ты, Денис, по внешности не суди, – продолжала она взволнованно. – Все мы манерам должным обучены и знаем, как вести себя в обществе. Только вежливым обращением да манерами гладкими сыт не будешь, деньги-то, Денис, они куда большую власть имеют над людьми. На себя уж Анна Александровна рассчитывать не может, даже если и овдовеет, годы не те, чтоб выгодный брак сделать или найти покровителя богатого. Уж как она осматривалась здесь в Мраморном дворце, – Елизавета Михайловна грустно усмехнулась. – Конечно, я понимаю ее. Ей бы такой пухлый денежный мешок, как князь Орлов, пришелся бы теперь очень кстати. Не понимает она, как меня вовсе его сбережения не трогают, а заботит лишь здоровье одно. Только я полюбила Алехана, когда он в твоих годах поручиком Преображенского полка при государыне Елизавете служил, и всех сбережений у него были рубаха нательная и кафтан казенный. Я тогда расчетов не делала, их за меня государыня сделала, выдала за твоего деда, я и не горевала за ним. Хоть сердцем помнила Алехана, – она посмотрела в окно, и Денис заметил, как глаза ее подернули слезы. – А куда уж мне поворачивать свою судьбу, вот дождалась, пока она сама повернулась. Но ведь не кидалась в ноги государыне Екатерине Алексеевне, как Дениса Петровича не стало, – она резко обернулась, – мол, помер муж мой, устрой мою судьбу, матушка, скажи Але-хану, пусть на мне женится. Хоть он говорит теперь, что и согласился бы тогда, а как бы показалась я собственной совести – тело мужа еще не остыло, а я уж на богатые орловские караваи рот разинула? Нет, увольте. Что оставил мне Денис Петрович в наследство, тем и довольна была. Я б и теперь с места не тронулась, коли б Алексей Григорьевич не занемог смертельно. Да и тебе сколько раз говорила, – напомнила она, снова усаживаясь на канапе, – не лезь к Орловым, пока собственным умом или смелостью не выделишься. Но уж в том, что Анна тебя сразу заметила и к себе привлекла, – в том я только господне провидение вижу, – Елизавета Михайловна вздохнула и замолчала, размышляя. Потом продолжила грустно: – Для Анны Александровны племянник ее князь Петр Иванович тоже – только блестящая обертка, слава его греет, а проку с нее много нет. Никакой надежи ей в старости на Петрушу. Вот начнется новая война с Бонапартом, не приведи Господь, – Елизавета Михайловна перекрестилась и поцеловала образок, приколотый брильянтовой брошью к груди, – найдется для Петруши пуля, все и закончится. Слава-то останется, да она тоже многого дохода не принесет. Ну, поставят памятник, ну, оплатит государь часть долгов, а то и все долги поначалу, только ж у него просителей много, а казну и на иные заботы употребить надобно. На что дальше-то жить? Так что все надежды свои связывает Анна Александровна с мадемуазель Алисой. Ее надобно выгодно замуж устроить, тогда и спокойно можно поджидать старость. Все я понимаю, все понимаю, что мне не говорят, – Елизавета Михайловна встала и снова взволнованно заходила по комнате, – для того ее и в Петербург привезли, чтоб показать, а вовсе не пению учить, и уж тем более не затем, чтоб после в Италию на государеву стипендию на учение отправить. Это все красивый, блестящий флер. Может, и поедет она в Италию, я не спорю, но только на самый худой конец, если жениха подходящего себе не найдет. А кто нынче в завидных женихах ходит? В первом числе мой внук, Денис Олтуфьев, – Елизавета Михайловна усмехнулась, – то-то, не дожидаясь моего приглашения, они первым делом к нам на Адмиралтейский нагрянули, якобы пение свое там показывать, да об обучении дальнейшем с Сашенькой попросить. А вот ты спроси у матушки своей, у Натальи Владимировны, ездит ли Алиса заниматься с твоей сестрой к итальянскому педагогу синьору Бьянчоли? Уверена, что нет. За занятия же платить надо, и дорого. Они бы и потратились, коли бы ты жил на Адмиралтейском, – продолжала она возбужденно. – Не пожалели бы денег, чтоб перед твоими глазами елозить и прелесть Алисину показывать. А как узнали, что съехали вы со Львом на Галерную в квартиру, так у них и интерес пропал. Сперва они за Левушку схватились, он им первый попался, но уверена, Анна Александровна выяснила по своим связям, что ничего Лев наш от батюшки своего не получит, все сестрам его завещано в приданое, а Льву самому указано богатую невесту искать. Так они его оставили в покое.

– Ба, я не могу поверить, – Денис сел в кресло и сжал ладонями виски. – Неужели, все подстроено, неужели Анна Александровна, такое благородное, цельное создание способно на подобную низость? Неужели и князю Петру Ивановичу все известно?

– Вот уж Петрушу сюда не тяни, – Елизавета Михайловна строго одернула его. – Уверена, что он ни сном ни духом не ведает о замыслах своих родственниц. Я даже предполагаю, что Петр Иванович будет возмущен, когда узнает о них. Более того, я думаю, что приезд Алисы в манеж – ее собственное решение. Уж больно простенько все сделано. Возможно, Анна Александровна и не знала ничего о задумке своей воспитанницы. Зато она хорошо может сообразить, как эту задумку продолжить с толком, как ей воспользоваться. Вот тут уж у Анны Александровны руки развязаны. Вроде и не она затеяла все, а прок будет. Вот что, Денис, – бабушка подошла и обняла Дениса, прислонив его голову к себе. – Обещаю, что сумею защитить тебя и Анну от всех этих расчетов. Я сама поговорю с Анной Александровной, но если не подействует, то тогда придется обратиться к матушке твоей Наталье Владимировне. Уж она никакими дружескими узами не связана, церемониться не станет. Не хуже Голицыных понимает, как выгоду для семейства своего устроить и сыну своему приданое побольше взять. Ее на томных взорах, жалостливых вздохах и ангельском пении не проведешь. Ну, а не совладает Наташа, сама отправлюсь к князю Багратиону или попрошу Алексея Григорьевича поговорить с ним. Только ты, Денис, всякую ненужную благородную позу отбрось нынче, – предупредила она строго. – С дружком своим Бурцевым поговори, он с тобой под пулями был, делил хлеб в походе. Даже если не видел Алису, что ему стоит сказать, что он ее видел. На дуэль его за это никто не вызовет. Может быть, и не потребуется свидетельства его. А если какой лакей с попустительства Анны Александровны Алису попортит, так уж тут, считай, все пропало, любое средство хорошо станет. Я не исключаю, что придется Марфушку ту либо припугнуть хорошенько, чтобы она в затее барышни своей призналась, либо даже выкупить ее у Голицыных с переплатой, чтоб не тряслась за собственную шкуру.

– Если Алису лакей попортит, как же они ее дальше замуж выдавать станут? – спросил Денис ошеломленно. – Так же всю жизнь покалечат.

– Если Анна Александровна решится на подобное, – ответила бабушка, – то уж ни за кого, кроме тебя, они ее не отдадут. А чтобы своего добиться, в ноги падут государю императору, вымажут грязью и тебя, и все семейство наше. Только один удерж у них – это князь Петр Иванович. Пока он жив, очень надеюсь, что ни на что подобное они не отважатся. Князь их не поддержит, ни при каких обстоятельствах. Он видел своих офицеров в боевом деле, знает, кто чего стоит, его не обманешь. Но с Бурцевым ты на всякий случай сговорись, и с Каховским, – попросила она. – Лев-то наш родственник, с ним легче. Но и на Лешку твоего я тоже очень надеюсь.

– Чтоб трем офицерам свидетельствовать против прелестной дамы? – Денис никак не мог смириться с тем, что он услышал.

– Ну не свидетельствуй, – рассердилась на него Елизавета Михайловна. – Коли ты так благороден, чист, суй голову в наковальню. Откажись от Анны, от своей любви к ней. Женись на Алисе, исполняй ее прихоть, а заодно и денежки отцовские да дедовские ей неси. Только я твоему отцу и матушке сказала уже, и тебе скажу: помните, состоянием Олтуфьевским еще ни они, ни тем более ты не владеете. Денис Петрович все мне оставил по завещанию, я распределяю, кому и сколько выделить на нужду. Уж когда помру – все ваше будет. Так вот, – она погрозила Денису пальцем. – Влезешь в ловушку к Голицыным, так и знай, жить с Алисой будешь только на офицерское жалование свое, в квартире на Галерной или еще где. На Адмиралтейский и ногой не пущу. Дом этот мой, мне от отца моего, светлая память ему, достался. – Елизавета Михайловна осенила себя знамением. – Вот и вовсе его продам. А деньгам найду применение, на Аннину хирургическую академию пущу, и то толку больше будет. Я ведь тебя не зря спрашивала, расположен ли ты к Алисе, изменило ли чувство твое к Анне ее неверность, – напомнила она. – Ты меня уверял, что нет. Будь по-иному, питай ты к Алисе хоть каплю искреннего расположения, и мое бы отношение было другим. Но угораздить тебя попасть в силки, которые поставлены из холодного расчета, без всякого чувства своего и взаимного, – на это я, внук, не могу согласиться, не при каком условии. Так что не мучь себя пустыми размышлениями, – заключила она. – Поезжай к дружкам по увеселению своему. Но сам сосредоточенности не теряй и дружкам своим укажи, как верно вести себя. Понял меня? – Она поцеловала внука в лоб. – Понимаю я, Денис, – проговорила, вороша его мягкие, волнистые волосы, – размолвка, что случилась между тобой и Анной, нелегка. И очень уж долго нет ее, ждать трудно. И непросто будет все поначалу, как она приедет. Но только поверь моему сердцу, внучок, все наладится. Ну, уж никто не убедит меня, что дочь князя Орлова способна уехать из России, увлечься якобинством, как бы там великолепны и умны ни оказались генералы этого Бонапарта, да и он сам, к слову. Анна же не графиня Скавронская, жена нашего Петра Ивановича. Ей муж – не муж, государь император – не государь император, Россия Матушка – не матушка вовсе, а хуже мачехи. Ничего у нее своего нет за душой. Даже гроша ломаного. Все живет на чужой счет, в чужих домах, чужим умом. Уж до такой низости скатилась, что жаль Петра Ивановича, развестись бы ему с ней. Только для того факт измены ее подтвердить нужно, а кто же его подтвердит? Не иноземцы же, их свидетельства синод не примет. Да Петр Иванович и не желает излишней суеты вокруг своего несчастия семейного поднимать. Но так то ж Катька Скавронская, – Елизавета Михайловна отстранила Дениса и заглянула ему в лицо. – Анна же не такова. Что ж, по молодости лет у всякого бывает, голова закружится, тем более от французского, вина ли, духов ли, генерала ли какого. Чего в том удивительного? Только Анна не способна судьбу свою с французом связать и жить на чужбине, потухнет сердечко ее без всего русского. Нашей, родной она кровиночки. Может, и мила ей свобода иноземная, да своя несвобода всяко лучше. Ты же, Денис Васильевич, послушай совета моего. Зря, по-пустому, Анну проступком ее кори. Ты лучше для нее благородство свое побереги, чем перед Голицыными рассыпать его. Думаешь, не знал дед твой Денис Петрович, что люб мне Алехан, не видел, как против всякой воли собственной бледнею перед ним, только явится. Знал и мог себе вообразить, что заблагорассудится. А ни разу в жизни не спросил, не попрекнул никогда. А говорила ему тетка его, злющая она была: «Гляди, Дениска, Алехан Орлов красивый мужик, видный. Хоть он тебе и друг, а берегись его. Положит тебя Лизка под лавку, наставит рога». Но видит бог, была я деду твоему верна и со спокойным сердцем смотрела в глаза, когда он в путь последний свой собирался, – она вздохнула, вытащив платок из пышного рукава платья, прижала его к щеке, промокнуть слезинку.

– Елизавета Михайловна, – послышался из соседних покоев голос Строганова, – ты бы нам чайку с Алексей Григорьевичем поднесла, или чего еще и покрепче, а то так всех нынче призрак капитана Новикова пугает, что я даже опасаюсь отправляться восвояси, вдруг увижу его по дороге. – Мягко ступая бархатными туфлями, Строганов появился в дверях, оправляя фалды темно-фиолетового сюртука. Потом поправил кружевное жабо рубашки и шелковый голубой галстук над ним. – Юноша еще здесь, – улыбнулся он, увидев Дениса, – спешите к юным красоткам, кавалергард, а Елизавету Михайловну оставьте нам, старикам, – пошутил он.

– Там Егор Кузьмич давеча из подпола настойки липовой достал, которую в Кузьминках изготавливали, – вспомнила Елизавета Михайловна, – хотела к обеду подать, да Алексей Григорьевич вина французского попросил.

– Вот и неси нам настойку ту, – Строганов нетерпеливо потер руки. – И закусить чего, грибочков, что ли, – попросил он. – А после, пропустив рюмочку, и к себе на Мойку ехать не страшно. Ну, встретится капитан Новиков, так и лады с ним, вместе поедем к Татьяне Дмитриевне! – весело усмехаясь, Строганов вернулся к князю Орлову.

– Разошелся, тоже мне, – недовольно покачала головой графиня Олтуфьева. – Еще супружницу пугать надумал. Она уж и так пуганая, театром одним. Что ж, Денис, поезжай, – отпустила она внука. – Помни о наставлении моем. Но уж назавтра к вечеру обязательно навести меня. Расскажу, чем беседа моя с княгиней Анной Александровной закончится, какой прок из нее выйдет.

– Хорошо, ба, – Денис поцеловал Елизавету Михайловну в щеку и вышел из гостиной.

– Лизонька, ты нам еще имбирной коврижки захвати, – услышал он за собой голос Строганова. Пройдя погруженный во мрак парадный зал дворца, Денис вышел на лестницу. Проникая сквозь неплотно прикрытые шторы, бледный лучик месяца над Петропавловской крепостью освещал купол собора святого Петра, выполненный мозаикой над пролетом. Казалось, он покрывал картину тонкой жемчужной пеленой, и она слегка мерцала. Наверху скрипнули двери, послышалсь стук каблуков по паркету и шорох женского платья. Это Елизавета Михайловна направилась черной лестницей в поварню, чтобы распорядиться об угощении. В просторном, отделанном мрамором холле, завернувшись в тулуп, дремал старый солдат Егор Кузьмич. Он сидел на лавке, прислонившись щекой к увитой бронзовыми цветами колонне. Меховой картуз сбился набок. Старик похрапывал и жевал во сне губами. Увидев его, Денис невольно улыбнулся. Без сомнения, Кузьмич поджидал его, чтобы подать шинель. Но долгое отсутствие молодого кавалергарда утомило старика. Он заснул на посту, сам, верно, не заметив. Шинель поручика так и лежала у него на коленях. Рядом на лавке Денис заметил и треуголку. Стараясь ступать как можно тише, Денис подошел к солдату, взял треуголку, снял с колена свисавшую до пола шинель и, быстро одевшись, вышел из орловского дома. Звякнув колокольцами, тяжелые двери затворились за ним. В лицо подул пронзительный, сырой ветер с Невы. Подняв воротник шинели, Денис вышел на Миллионную и подозвал караулившего неподалеку извозчика.

– В клуб, на Галерную, – распорядился он, усевшись в сани.

– Как скажете, барин, – кашлянув, откликнулся ямщик, – ну, пошли, залетные! – Лошади весело тронули с места. Мимо, покрытые голубоватым инеем, поплыли каменные громады домов, по большей части освещенные только фонарями у подъездов. Вскоре показался и дом княгини Гагариной, у которой остановился князь Петр Иванович Багратион и проживали мадемуазель Алиса с княгиней Анной Александровной. Перед домом по обыкновению стояло с десяток экипажей, верхние этажи были ярко освещены, было видно, как за шторами движутся серые силуэты посетителей. Кто-то беседовал в группке, прохаживаясь перед окнами, кто-то даже танцевал – на несколько мгновений в одном из окон появилась вальсирующая пара и тут же исчезла.

– Езжай скорей, – приказал Денис извозчику. Ему хотелось как можно скорее уехать от дома Гагариных. Теперь воспоминания о вечере, состоявшемся здесь недавно по поводу чествования героев Аустерлица, вызывали у него раздражение и даже злость. Он сам удивлялся тому, с каким отвращением он думал теперь об Алисе, тогда как еще с утра у манежа восхищался ее прелестью и даже был склонен сравнивать ее с Анной. Игра Алисы, показанная ясно Елизаветой Михайловной, не вызывала у него сомнений, и он чувствовал презрение к ее хитростям. Теперь Алиса сравнялась для него с Наташей Чернышевой, упавшей в грязь на охоте, чтобы привлечь к себе его внимание. Сколь разительно обе они, в его представлении, отличались от Анны. Пусть Анна была неверна и изменила клятвам, которые они давали друг другу перед началом войны, но даже в грехе сколь искренне было ее раскаяние и переживание, когда она молила его о прощении в госпитале накануне Аустерлицкой баталии, что он не мог забыть об этом. Анна не просто извинялась, она надрывала себе сердце. Несмотря на обиду, терзавшую все его существо, он сочувствовал ей, иногда даже больше, чем самому себе. Анна ничего не играла, ничего не рассчитывала. Она увлеклась маршалом Ланном и открыто призналась ему в этом. Тогда ему казалось, что он никогда не простит ее. Теперь же он готов был простить и любить с прежней силой.

Глава 3
Фаворит государыни

Старик смотрел на снег, на бескрайнюю снежную равнину, расстилавшуюся перед ним. Он смотрел на снег в долгие, темные зимние месяцы, как и во все остальные… Смотрел на коричневатую водную гладь, плескавшуюся за окном его дома. Иногда ему казалось, что его убежище, полупустой дом на самом окраине земли, осталось единственным человеческим жилищем, и никого в округе больше нет. Нет и никогда не было. Только он, его прошлое, его память и бесконечная череда образов, населяющих ее пространство.

Он сам отправил себя в изгнание, он поселился подальше от людских глаз, потому что боялся. Он выбрал заброшенный замок на берегу залива из-за того, что со всех сторон здесь его окружала… пустота. Пустое, ровное пространство – вода и земля, больше ничего. Ни единого деревца, ни единого кустика. Даже те, которые росли прежде, он приказал выкорчевать. Не потому, что он не любил деревья, – просто для того, чтобы не загораживали обзор.

Кроме того, что насаждения раздражали его, они таили в себе опасность, ведь за ними мог спрятаться «он», тот, которого старик боялся и ждал, ждал в осатанелом, нервном напряжении вот уже почти пятнадцать лет, или «они», которых он также ждал со страхом.

За многие годы, проведенные в одиночестве, прошлая жизнь стала казаться ему сном. Да и была ли она на самом деле? Убежав из столицы, он не взял с собой ни единой вещи, которая напоминала бы ему о прошлом, он все бросил им, надеясь забыться вдали от светской суеты и празднеств. Но спрятавшись от людей, старик не спрятался от себя и от собственного страха.

Когда-то он очень гордился своей статью, красивым лицом и роскошью, в которой жил. Теперь же приказал убрать все зеркала, которые достались ему от прежних хозяев дома, чтобы они не напоминали ему о том, как бежит время. Да и о многом ином – тоже.

Страх, захватывавший его все сильнее, бессонными ночами навязчиво рисовал старику одну и ту же картину: в золоченой рамке зеркала ему виделись они оба, «он» и «она», его враги. Одетые в расшитые золотом одежды прошедшего века, они улыбались ему и манили к себе. Но это было только видение. Оба они уже давно лежали в земле, а он, несмотря на все трудности, все еще был жив. И они не возьмут его к себе, не затащат в ледяные хоромы смерти, где нынче властвуют безраздельно. Он знал, что вовсе не случайно они теперь являются по его душу. Они хотят свести полный расчет. И бесспорно – есть за что.

Одержимый жаждой властвовать над стареющей государыней, охваченный тщеславием и гордыней, он не желал мириться с наличием грозного, заслуженного соперника, который пользовался у его монархини уважением, а в недавнем прошлом безраздельно господствовал в ее сердце. Он сделал все, чтобы избавиться от его присутствия. Сначала клеветой он добился ссылки, а там уж, вдалеке от глаз царицы, нашел верных людей, которые за хорошую плату ускорили в его интересах кончину ненавистного властелина.

Он думал тогда, что величие как амулет, сними его с мертвого, адень на себя, и сам станешь равным ему. О, первые мгновения возвышения, когда он, гвардейский ротмистр без роду без племени Платоша Зубов, почувствовал себя равным ему, правителю Новороссии князю Потемкину-Таврическому! Как были эти мгновения сладостны и быстротечны! До сих пор, вспоминая о них, он ощущал головокружение, словно молодость, забытая, брошенная как ненужный фант в канаву на обочине дороге, возвращалась и робким сердечным спазмом напоминает о себе. «Он», тот самый властелин, которого все тогда именовали не иначе как «сиятельнейшим», уехал из Петербурга в Яссы. Он желал быть поближе к армии, осадившей турецкую крепость Измаил, чтобы лично руководить штурмом.

Скучающая императрица прогуливалась по дворцу, и вот тогда он, юный секунд-ротмистр гвардии Платон Зубов, попался ей на глаза. Он стоял в карауле у парадной лестницы Зимнего, и его стать приглянулась ей. Императрица перегнулась через перила лестницы и шепотом позвала его:

– А ну, паренек, иди ко мне, я что-то тебе скажу…

В жарких объятиях пролетела ночь, а наутро императрица сняла с пальца драгоценный перстень, выгребла из стола ассигнаций на сто тысяч рублей, все это свалила перед ним и… выгнала.

– Возьми пока да иди, – отпустила без всякого интереса. Как он был унижен, как оскорблен. Ведь он мечтал уже, что свалит наконец-то одноглазого фаворита, займет его место. Но все оказалось не так-то просто. Прозванная Фелицей за проницательный ум, Екатерина умела отличить личную забаву от государственной нужды, умела отделить важное от второстепенного. Сколько пришлось ему посуетиться, поинтриговать, поунижаться перед самой царицей и ее вельможами, чтобы заронить в ней сомнение, сбить с толку, придать себе значимости. Скольких союзников привлечь на свою сторону, отдавая им тайком и деньги, и драгоценности, которые дарила ему за утехи царица. Уж все говорили, что в столице у государыни «зуб ноет», только Потемкин оставался спокоен. Светлейший словно и не замечал жалких потуг юнца, он насмехался над ним. Обладатель полуцарства, он по утрам смотрел на турецкую крепость в подзорную трубу, одетый в бараний тулуп, под которым на голом теле болталась холщовая рубаха до колен, а на пальце у него сверкал брильянт величиной, что дорожный камень под ногой. И хотя не то что при дворе, в свите самого князя все намекали друг другу, да и светлейшему самому, что влияние нового любимчика царицы становится все ощутимее, прежний фаворит и ухом не вел, словно его это и не касалось – настолько был уверен в себе. Как уж выходил из себя от его спокойствия Платоша! Ему, молодому и горячему, приходилось ублажать вялое старческое тело монархини, расплывшееся с годами. Он беспрестанно хлопотал о ее больной пояснице, подносил грелку для суставов, веселился с ее внуками, на которых, по правде сказать, и глядеть не мог, так они его раздражали. А главное, он постоянно твердил венценосной старухе о своей пламенной страсти и по совету старого своего покровителя Салтыкова клеветал на светлейшего. Мол, вот Потемкин собирает под свои знамена казачьих атаманов. А казаки-то, они каковы, они вольницу любят. Только дай им спуск – явится из их рядов опять Емелька Пугачев, как пойдет по Руси новый бунт. Потемкин – это новый Мазепа, он опасен для трона, матушка, нельзя ему столько воли да силушки давать. Ох, поднимет мятеж, как пить дать! Берегись, матушка!

Салтыков знал, чем припугнуть императрицу. Он хорошо помнил ее растерянность, когда лучшие полководцы с большим войском, побеждавшим турок, не могли совладать с распоясавшейся крестьянской бузой, захватившей Урал и Сибирь. Помнил, как плакала она, уткнувшись в плечо тогдашнему своему любимцу Григорию Орлову, и причитала: «Ох, покарает меня боженька за грехи мои, ох, покарает!» Знал Салтыков, что не извелась пугачевская заноза в царицыном сердце, боится она бузы новой. Вот на том и играл, на слабой струнке. А Платоша попугаем повторял его рассуждения. Волей-неволей императрица прислушивалась к любовнику, и он постепенно стал ощущать, что оказывает на нее влияние.

Конечно, Платоша прекрасно знал, что многие соратники светлейшего презирают его, называют за глаза «куртизаном». Насмехаются над его «прожектами», которыми он норовил превзойти своего соперника. Хотя сами… Что они могли без Потемкина! Их самих он вытащил из безвестности и возвысил. Чем они лучше Платоши? Насмешки порой доводили Зубова до дрожи, но до поры до времени он не показывал вида.

Чего только ему не приходилось придумывать, чтобы привлечь к себе внимание не только смазливым лицом, но чтоб и ум показать, оригинальность. Он и не спорил никогда, что его грызла зависть, не давала покоя сердечку. Он старался во всем потакать монархине. Он таскал за ней рескрипты на подпись, как верный домашний пес носит в зубах хозяйский сапог. Он рисовал ей политические перспективы, предлагая включить в состав империи Берлин и Вену. Старый граф Безбородко покатывался со смеху от его прожектов, но он терпел. Этот трухлявый пень, курчавый как пудель, не понимал, что он и на мгновение не верит в успех своих предложений, для него главное, чтобы государыня слушала его, смотрела на него, любовалась его красотой. Уверяя царицу в своей любви, он не гнушался на потеху ей целоваться с ее шутихой, отвратительной беззубой обезьяной в юбке.

В конце концов он добился своего. «Светлейший», великолепный князь Тавриды, пребывал еще в зените своего величия, но основание его власти уже подтачивал червь предательства. Царица начала забывать прежнего фаворита, который долгие годы был ей не только возлюбленным, но и верным соратником. Он, Платоша Зубов, своими клятвами заставил Екатерину поверить в искренность своих чувств. Теперь он стал для нее не просто забавой, игрушкой, хорошеньким мальчиком с томными, карими глазами. Теперь ему дозволялось многое, почти то же, что и светлейшему. Он тешил себя мыслью, что во всем сможет заменить его, и старался подражать – возлежал в истоме на диване, поигрывая на флейте, принимал посетителей за туалетом в исподнем, часами просиживал перед зеркалом, любуясь собой.

Он знал, что вся придворная шваль, чутко схватывающая дворцовые перемены, уже давно смекнула, кто теперь завладел сердцем императрицы. Толпа приближенных Ея величества, ожидавших приема в его туалетной комнате с раннего утра, становилась гуще с каждым днем. Ему все больше преподносили подарков. Все чаще счастливчик, перехвативший в зеркале надменный взгляд фаворита, вспыхивал от восторга и принимал льстивые поздравления окружающих. Весь день он рассказывал об этом, как о большой удаче, и считался избранным.

Вскоре в толпе поклонников нового любимчика царицы стали появляться и лица бывших друзей светлейшего. Так прибежал на поклон одописец Гаврила Державин, дом которого на Фонтанке примыкал к огромной усадьбе, подаренной Екатериной Зубовым. Сосед же – как не познакомиться накоротке? А уж дорожку в Таврический дворец Гаврила Романович мигом забыл и даже оду на взятие Очакова светлейшим сжег.

Но все же его положение при дворе не удовлетворяло Зубова. Оно оставалось непрочным. Он знал, что кроме него императрица посматривает и на других молодых офицеров. Так она уже распоряжалась звать к себе и преображенца Мамонтова, бывал у нее в покоях молодой граф Ланской. Любой из них мог потеснить Платошу, тогда как светлейший, овеянный славой побед над турками и признанный государственный деятель, оставался незыблем. Куртизанов-то пруд пруди, а дельных людей мало. Екатерина прекрасно отдавала себе отчет в этом.

О том, что все воздвигнутое им здание собственного величия – не более чем колосс на глиняных ногах, Платоше объяснил визит, которого он ждал и боялся. Однажды на утренний прием к новоявленному фавориту явился не кто-нибудь, а князь Алексей Орлов, старший брат Григория Орлова и участник заговора, приведшего императрицу к власти. Великая победа при Чесме давно уже отошла в прошлое, ее затмили новые успехи адмирала Ушакова, но ореол славы вокруг Орловых не померк, он разгорался только пуще на фоне малосильных лилипутов, копошивших при троне на склоне лет правления великой царицы. В присутствии этого высокого, горделивого красавца, перед которым, несмотря на давнюю опалу и отставку, по-прежнему кланялись все, от камер-юнкера до всесильного графа Безбородко, Платоша почувствовал себя мошкой. Все его возвышение предстало даже в его собственных глазах насмешкой и недоумением, что же тогда говорить о прочих. Орлов окинул молодого франта издевательским взглядом. Он не скрывал иронии, и Платоша, мгновение назад уверенный в собственном превосходстве над любой иной придворной тварью, скис, поник, смешался. Забыв, кто он есть, он привстал с кресла и под всеобщий шепоток недоумения тоже изобразил нелепый поклон, шаркнув ножкой в туфле с бантом.