Stalingrad, станция метро

Вооруженная этой внезапно открывшейся истиной, Елизавета и отправилась в Муху, чтобы присмотреться к факультетам дизайна. Но до собственно факультетов она не добралась: пространство вокруг училища оказалось заминированным. Мины не покоились в земле и не были замаскированы под сигаретные пачки и детские игрушки – напротив, находились в открытом доступе: подходи и рви зубами детонатор. Но любое столкновение с минами разнесло бы Елизавету в куски – ведь в их роли выступали те самые другие. Стройняшки-абитуриентки немыслимой красоты в таких же немыслимых одеяниях. Джинсики на бедрах, бриджики на шнуровке, шортики, похожие на трусики, и трусики, похожие на шортики, безрукавки-кантри (бахрома и замша), юбки всех мастей и сортов – от мини до макси; бесстрашные открытые топики, провокационные майки, нежнейшие блузы.

И конечно же, аксессуары!

Аксессуары были тайной страстью Елизаветы, ее наваждением не хуже сапог, и… Они были совершенно недостижимы. Так же, как татуировки, пирсинг и лак для ногтей цвета крови, пролитой патриотами во имя торжества Сандинистской революции в Никарагуа. Гипотетически Елизавета могла бы унавозить тело татуировками, проткнуть язык, пупок и прочие интимные части тела; она могла выкрасить в карминно-красный не только собственные ногти, но и воспользоваться накладными – с перьями, блестками и стразами от Сваровски. Другое дело, что на толстой жабе весь этот великолепнейший эстетический нонконформизм выглядел бы смехотворно. Чтобы не сказать – отталкивающе. А аксессуары? а драгоценности? – ремни, кольца, серьги, броши, цепочки, подвески, браслеты, летние панамы, шапки с енотовыми хвостами, широкополые шляпы с вуалью a la Грета Гарбо выползла в булочную пробздеться!.. Превосходные сами по себе, они увеличивали собственный вес владельца как минимум на полкило, а ведь в прискорбном Елизаветином случае борьба шла за каждый грамм! Но даже если не зацикливаться на массе, существует еще такая подлая штука, как визуальное восприятие. Кольца на пухленьких пальцах смотрятся совсем не так изысканно, как на худых. Самая невинная цепочка, будучи водруженной на толстую жабу, привлечет ненужное внимание к ее шее (она не столь длинна, сколь хотелось бы); к ее ключицам (они не выпирают трогательно, а норовят укрыться под слоем жира и заснуть вечным сном); к ее груди… Впрочем, грудь у Елизаветы была так себе, ничего выдающегося, об арбузах, а тем более ведрах речь не идет, заурядный третий размер – что в ее случае можно считать подарком судьбы.

На фоне этого уныния (прикрытого к тому же ковбойкой, жилеткой и платком-арафаткой) слаборазвитые, но крепкие, как орех, груди стройняшек-абитуриенток казались настоящим откровением, жемчужиной Средиземноморья, Карибского бассейна и дельты Нила. Их украшения (все те же кольца, серьги и браслеты) не были куплены в обычных магазинах, но – с риском для здоровья – добыты в совершенно экзотических частях света. А может, стройняшки сами изобрели их, разработали эскизы и воплотили задуманное в самые диковинные материалы? Последнее – вернее всего, недаром все они толкутся у Мухи, этой колыбели декоративно-прикладного искусства!..

В борьбе со стройняшками за место под дизайнерским солнцем победы ей не видать, справедливо рассудила Елизавета. И повернула оглобли в сторону ближайшего летнего кафе. Демонстративно усевшись спиной к помпезному куполу Мухи и заказав чайник с каркадэ и кусок торта, она принялась размышлять о своих перспективах.

Итак, высшее образование делает ей ручкой, но жизнь на этом не заканчивается. Можно устроиться кондуктором в общественном транспорте (трамвай подойдет как нельзя лучше). Курьером в типографии с бесплатным проездным на все тот же трамвай, в котором она собирается работать кондуктором (проверять билеты у самой себя – в этом есть что-то экзистенциальное). Смотрителем собачьего приюта (животные не в пример добрее людей). Можно влиться в стройные ряды распространителей биологически активных добавок и косметики «Мэри Кэй». Нет-нет, последнее отпадает, чтобы стать распространителем, нужно обладать даром убеждения и той особенной легкостью характера, что позволяет хватать за полы и выкручивать руки совершенно незнакомым людям. Кажется, это называется «коммуникабельность», а как раз ее Елизавета лишена напрочь. Есть еще один неслабый вариант – укрыться за стенами православного монастыря, принять постриг и сделать карьеру в качестве монахини с последующим причислением к лику святых. Все просто и ясно: четки, клобук, ряса, скрывающая недостатки фигуры; Великий пост и остальные посты, всенощные, причастия, Божественная литургия, крашение яиц на Пасху, пение псалмов – и так до окончания земного пути. Единственное «но» – Елизавета не особенно религиозна. И легкомысленно склоняется к буддизму как к религии, предполагающей возможность реинкарнации. Поскорей бы реинкарнироваться в Кэтрин Зэту-Джонс, мечтательно закатила глаза Елизавета и занесла ложку над тортом.

– Вы позволите? – неожиданно раздалось прямо у нее над ухом.

Несмотря на утренний час, в кафе было довольно много народу – сказывалась-таки близость к историческому центру вообще и к Мухе в частности. За столиком справа сидели два бритоголовых типа, синхронно выпрыгнувшие прямиком из криминогенных девяностых. За столиком слева – три мухинские стройняшки-клона, отличавшиеся друг от друга лишь цветом волос и деталями туалета. Чуть поодаль расположилась небольшая компания Елизаветиных ровесников; судя по лицам, прикиду, вызывающему смеху и отчаянной жестикуляции, их образ жизни резко отличался от образа жизни Елизаветы. И наверняка включал в себя посещение ночных клубов, употребление легких наркотиков, зависание на данс-пати и прочие мерзости и излишества, о которых можно только мечтать. Имелись в наличии также влюбленная парочка, увесистая гроздь туристов из Европы и один китаец. В руках китайца были зажаты карта и путеводитель по Санкт-Петербургу, а физиономия выражала такое страдание, что становилось ясно: китаец, на свою беду, откололся от родного китайского монолита (состоящего как минимум из ста китайцев) и совершенно не знает, как вести себя вдали от коллектива.

– …Так вы позволите? Я вас не стесню, детка.

Голос, повторно прозвучавший над Елизаветой, принадлежал старухе. Длинное, неопределенного цвета платье, кацавейка с вылезшим мехом, поникшая бумажная хризантема на правом плече и нитка дешевых стеклянных бус – все это соответствовало расхожим общественным представлениям о благородной бедности. Картину дополняли облупленный лаковый ридикюль и полуботинки времен столыпинской аграрной реформы.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – учтиво откликнулась на старушечью просьбу Елизавета, хотя наслаждаться тортом и строить планы на будущее в обществе старой карги никоим образом не входило в ее планы.

Вот так всегда – она вечно оказывается крайней. Молча терпит неудобства, вместо того чтобы не допускать их вовсе. И не только терпит – придумывает им всяческие оправдания. Еще бы, куда деваться пожилому человеку, если все места заняты? Припасть к двум уголовным бугаям? Внедриться в компанию наркоманов и свингеров? Поддержать беседу стройняшек о вредоносном воздействии на кожу ультрафиолета? О деморализованном китайце и влюбленной парочке речи нет – остается одна Елизавета.

Все верно – если не учитывать наличие трех абсолютно свободных столиков.

И чего ей только надо, грымзе?

Поговорить.

Это стало понятно, как только старуха поставила на стол чашку с кофе и принялась беззастенчиво пялиться на Елизавету.

– Нуте-с, как поживаете, дорогая моя девочка? – спросила она.

Не твое собачье дело, как я поживаю, мысленно огрызнулась про себя Елизавета, но вслух сказала:

– Хорошо. Я поживаю хорошо. А вы?

– Вас это действительно интересует?

– Конечно. Я люблю людей и всегда живо интересуюсь, как они поживают, – выдав на-гора чудовищную ложь, Елизавета с почтением воззрилась на старуху.

– А знаете, я так и поняла. Как вас увидела – сразу подумала про себя: вот чудное создание! И лицо у вас доброе, лучистое. Сейчас таких лиц почти не встретишь. И вдвойне радостно, что вы совсем юная… Молодежь сейчас отвратительная, наглая, циничная – совсем не та, что была раньше…

– Молодежь – она разная, поверьте.

– Но по большей части – неприятная. Вкусное пирожное?

Резкий переход от молодежи к кондитерским изделиям удивил Елизавету:

– Это не пирожное, это торт. «Наполеон». Я еще не пробовала.

– «Наполеон», чудо! Я его тоже не пробовала – лет двадцать как. С трудом на хлебушек наскребаю… Вот вы спросили – как я поживаю. Плохо, очень плохо. Какая может быть жизнь у пенсионера? Хоть бы сдохнуть скорее, чтобы закончилось это безобразие!..

Сдохни, кто мешает, опять же мысленно произнесла Елизавета и переключилась на думы о китайце. Лучшее в нем, как и в остальном миллиарде его соотечественников, – внешность, которую не сыдентифицируешь даже под дулом пистолета. Достоверно известно, что у китайцев есть глаза (узкие), нос (плоский), волосы (черные), губы (вполне обычные). Кожа у китайцев отдает желтизной, и знающие люди (антропологи, писатели и те, кто с ними спал) утверждают, что на теле – в отличие от головы – у них почти нет волос. Замени одного китайца другим – европеец и не обнаружит подмены. Все те же знающие люди утверждают, что китайцы также не в состоянии отличить одного европейца от другого. Если это правда, то и несчастному китайцу не разобраться, кто перед ним – Елизавета Гейнзе или Кэтрин Зэта-Джонс. Следовательно – Елизавета и есть Кэтрин в глазах китайца. А кто из мужчин в здравом уме и трезвой памяти откажется от красотки Кэтрин?

Никто.

Вот и получается, что китаец легко, как дважды два, мог бы увлечься Елизаветой. А сама Елизавета – в состоянии ли она полюбить китайца?

Все может быть.

Она не расистка и даже знает наизусть кое-что из пейзажной лирики Ли Бо. На последний день рождения Пирог с Шалимаром презентовали ей целебные магические шары Баодинг – чтобы развивать кисти рук и не только. На шары налеплены традиционные китайские символы «инь-ян». Традиционным драконам Елизавета обрадовалась бы больше, но дареному коню в зубы не смотрят. Несмотря на навязчивый «инь-ян», держать шары в руке приятно. А вот вертеть их (хоть по часовой стрелке, хоть против) получается не очень. Очевидно, это умение приходит после многократных изнурительных тренировок. А изнурять себя Елизавета не способна в принципе. Так что, покрутив шары ровно пять минут, она сунула подарок в ящик комода, где уже лежали два маленьких ручных эспандера, свернутая скакалка и пятикилограммовая гантель, – и больше не доставала.

Елизавета, кажется, отвлеклась. Итак, китаец и возможный роман с ним. Общих тем с китайцем не так уж мало: кроме Ли Бо, есть еще Конфуций и Мао Цзедун. Кто из них жил раньше, а кто позже? – не важно, китаец ее просветит. Китайская пиротехника взрывается в руках, китайские елочные гирлянды выходят из строя через пять минут после включения, срок службы китайской обуви чуть дольше: подошвы ботинок радостно отваливаются только на шестой день. Из всех товаров, произведенных китайцами, безопасными можно считать лишь одноразовые деревянные палочки для еды.

И то – не факт.

Но в разговоре с китайцем Елизавета никогда не затронет щекотливую и болезненную тему производства, она ограничится художественной декламацией Ли Бо.

Жаль, что китаец сидит, – определить, какого он роста, невозможно. Вот бы он оказался выше Елизаветы – хоть ненамного; тогда процесс сближения пошел бы вперед семимильными шагами… Да, она могла бы полюбить китайца, какое счастье! Вопроса с будущим местом жительства тоже не стоит: Елизавета, конечно же, отправится следом за китайцем, в бурно развивающийся Шанхай или вообще – в Гонконг. Она видела несколько телевизионных сюжетов, посвященных Гонконгу: это впечатляет. Чем Елизавета будет заниматься в Гонконге? Какая разница чем – любить своего китайца. Она еще никого не любила (имеется в виду юноша, мужчина), но чувствует в себе громадный потенциал.

– …Вы замечательно слушаете, детка! У меня непроизвольно складывается впечатление, что я разговариваю с близким человеком, старинным добрым другом…

Когда же ты сольешься, старая кикимора?

– Простите, я не предложила сразу… Угощайтесь тортиком…

– А можно?

– Конечно. Я к нему даже не прикасалась.

– Вот спасибо! У вас не сердечко, а бриллиант чистейшей воды!.. Как, должно быть, счастливы родители, воспитавшие такую замечательную дочь!

Ровно минуту Елизавета выслушивала панегирики в свою честь, настолько витиеватые и траченные молью, что к каждому слову непроизвольно хотелось пришпандорить давно вышедший из употребления «ять». После чего старуха придвинула к себе блюдце с «наполеоном» и принялась орудовать ложкой.

– Приятного аппетита, – только и смогла выговорить Елизавета, с тоской наблюдая, как чудесный тортик исчезает в пасти ее визави.

Тортик – еще полбеды. Хрен бы с ним, с тортиком. Но вместе с кремом и ванильной прослойкой безвозвратно исчез и китаец: старуха так заморочила голову несчастной Елизавете, что она даже не заметила, как соплеменник Ли Бо и Конфуция расплатился и ушел.

Ей никогда не жить в Гонконге – вот жалость!

А она уже готова была полюбить все китайское, ведь (справедливости ради) китайцы выпускают не только кукол Барби с формальдегидными внутренностями, но и вполне сносные компьютеры, МР3-плееры и микроволновки.

– Вы почему-то опечалились, – старуха, закинув последние крошки в рот, снова вернулась к светской беседе.

– Нет-нет, все в порядке.

– Проблемы личного свойства?

– Нет никаких проблем.

– Поссорились с предметом своих девичьих грез?

– С чем, простите?

– С молодым человеком. Кавалером.

– Вообще-то у меня нет кавалера, – непонятно почему разоткровенничалась Елизавета.

– Не может быть! – Старуха театрально всплеснула руками. – У такой красавицы – и нет воздыхателей? Ни за что не поверю! Вы, наверное, особенно к ним строги? Предъявляете, так сказать, повышенные требования?

– Есть немного. – Очередная бессмысленная ложь.

– И это правильно. Девушка, молодая женщина должна блюсти себя. И тем желаннее, тем весомее будет приз, который она получит. Вы не расплатитесь за мой кофе?

Старуха назвала ее красавицей – в переложении на нынешний валютный курс это стоило не одной чашки кофе, а как минимум чашки кофе, клубнично-ванильного мороженого и идущего прицепом десерта с ежевикой.

– Я расплачусь, конечно.

– Такая тяжкая жизнь, такая тяжкая… Пенсия только на следующей неделе, а я, как на грех, на последние гроши лекарства купила… У меня сахарный диабет…

– Вот, возьмите, – боясь, что сахарный диабет окажется лишь прелюдией к обстоятельной лекции о всех прочих хронических заболеваниях, Елизавета в мгновение ока достала кошелек и выложила перед старухой две сотенные. Затем, секунду подумав, добавила еще полтинник.

– Господь с вами, деточка!

– Возьмите…

– Ну, раз вы настаиваете… Я буду молиться за вас… За ваше золотое сердечко, за вашу доброту… За то, что вы на мгновение осветили мое безрадостное существование! Поверьте, все у вас будет хорошо, Бог вас не оставит…

Ушлая бабуля давно покинула ее, а Елизавета все сидела, тупо глядя перед собой. Как могло случиться, что она отдала незнакомому человеку почти всю свою наличность? А (с учетом каркадэ, чужого кофе и «наполеона», к которому она даже не притронулась) денег не останется даже на метро. Придется чесать домой пешком, и займет это час, никак не меньше.

Времени навалом, чтобы успеть проанализировать собственную глупость.

Старуха – гипнотизерша со стажем, а сама Елизавета – внушаемый человек. Но дело не только в этом, да и чертова перечница далеко не первая, кто проделывал с ней подобные фокусы. Кто играл на тончайших струнах ее души с той же виртуозностью, что и Карлуша на своем аккордеоне. Если собрать всех нищих, калек и беспризорных детей от шести до шестнадцати, которым она со слезами на глазах подавала копеечку, – ими можно заполнить «Титаник» или Мариинский театр от партера до галерки (приставные стулья тоже учитываются). Раз двадцать Елизавета расставалась с деньгами, вняв призыву «Подайте на русский алкоголизм!», столько же раз поддерживала материально бродячие цирки, домашние зоопарки и собачьи приюты. Что уж говорить о цыганках!

Цыганки в Елизавете души не чают. Прикинься она деревом или кариатидой, поменяй она прическу или пол – цыганки все равно вычислят ее, накинутся не хуже диких зверей и прошепчут вкрадчиво: «Всю правду расскажу! Позолоти ручку, красавица!»

И ведь она золотит эти алчные клешни, вот в чем ужас-то!

Если верить цыганкам, Елизавета уже давно могла стать обладательницей мужа-олигарха (арабского шейха), жить на Лазурном Берегу (в Сочи), рассекать пространство на собственной яхте (самолете, бронепоезде). Ничего этого и в помине нет – следовательно, цыганки врут.

Но, по большому счету, Елизавете совершенно все равно, врут они или нет. Проклятия с их стороны тоже не особенно ее пугают: что может быть горше, чем их с Карлушей полурастительная жизнь? Видимо, все упирается в ключевую фразу и ключевое слово в ней: ПОЗОЛОТИ РУЧКУ, КРАСАВИЦА.

Елизавета платит за «красавицу», вот и старухе отвалила приличную сумму.

Но, по гамбургскому счету, старуха заслужила эти несчастные двести пятьдесят плюс кофе плюс тортик рублей, она проявила гораздо бо́льшую изобретательность, чем цыганки. Ведь к «красавице» оказались пристегнутыми «близкий человек», «старинный добрый друг», «чудное созданье» и – внимание, апофеоз! – «у вас не сердце, а бриллиант чистейшей воды». Жаль, что старуха не может выступить свидетелем обвинения на воображаемом процессе ЕЛИЗАВЕТА ГЕЙНЗЕ ПРОТИВ ЖЕНЩИНЫ-ЦУНАМИ.

Или она – свидетель защиты?..

Она – хорошая, неожиданно решила про себя Елизавета, она – мудрая. Старуха не увидела в ней физических несовершенств, а заглянула в самую душу. Как заглядывают собаки и – иногда – кошки. На кого похожи старики – на собак или на кошек?

На самих себя.

Какими они хотели быть, но так и не стали в силу разных причин и обстоятельств. И стариковское зрение – оно устроено совершенно по-особенному. Не так, как у жестокосердной Женщины-Цунами, и даже не так, как у китайцев. Старики смотрят с вершины холма, и воздух вокруг них волшебным образом преломляется, приближая самое важное в человеке, глубинное.

А что есть Елизавета в глубине ее естества?

Стройная мулатка-сноубордистка, девушка с обложки «Плейбоя» за апрель месяц будущего года, княгиня Монак… да нет же, нет!

Она – обладательница бриллианта чистейшей воды, перекатывающегося в ее сердечной сумке. И многих других сокровищ. Их столько, что в одном органе им не поместиться, – и они распределяются по разным частям тела, слегка увеличивая его в размерах.

Как прекрасно, наверное, стоять у подножия холма, на котором собрались старики, – и видеться им бриллиантом и старинным добрым другом. Из всех атмосферных явлений это больше всего напоминает гало.

Нет, мираж.

До сих пор Елизавете импонировал ветер. Но не тот, пронзительный и порывистый, дующий в ноябре или марте, когда из небесной канцелярии на город спускается депеша о штормовом предупреждении. И не тот, что приходит с моря, освежая разгоряченные пляжным отдыхом тела.

Это некий другой, неизвестно кем вымышленный ветер. Сведения о нем Елизавета почерпнула в одной английской песенке. «To be free, to be wind» – «быть свободным, быть ветром». Быть ветром – это так прекрасно, еще совсем недавно думалось ей. Быть свободным еще лучше. Быть свободным означает путешествовать по миру вдоль шоссейных дорог, подняв кверху большой палец. Ни одна машина, ни один трейлер не проедут мимо стройной мулатки Кэтрин-Зэты, каждому захочется получить в попутчицы красотку, свободную, как ветер. Все богатство красотки – маленький рюкзак за спиной…

В этом (вполне, казалось бы, невинном) месте саги о свободе и ветре Елизавета начинает пробуксовывать, как иномарка, случайно попавшая на проселок между сельцом Зажопьевкой и деревней Великие Грязищи.

Насколько мал рюкзак?

Вместит ли он все необходимое для автономного существования красотки?

Что именно необходимо красотке, чтобы поддерживать свой статус в полевых условиях?

В чью пользу должен быть совершен выбор – косметики или лишней пары трусов? геля для душа или фруктовой маски для волос? Рюкзак, как Боливар из книжки, не вынесет двоих. И потом – «быть свободным, быть ветром» вступает в неразрешимый конфликт с телевизором, горячей водой, удобнейшей кроватью из «Икеи» и прочими благами цивилизации. От них придется отказаться, а к этому (посмотрим правде в глаза) Елизавета не готова.

И не будет готова – ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Разве что потом, когда она состарится…

Почему она снова и снова возвращается к старикам?

Старики стоят на вершине холма, и никем не востребованная, не нужная даже собственной матери Елизавета Гейнзе видится им бриллиантом чистейшей воды.

В голове Елизаветы начинает вызревать странная на первый, но очень привлекательная и умиротворяющая на второй взгляд мысль. И, окончательно созрев, она падает плодом к двери с табличкой «УРАЗГИЛЬДИЕВА А. А.».

…Поначалу силуэт таинственной А. А. Уразгильдиевой прятался за телефонными номерами, затем – за обшарпанными стенами районного собеса. Затем осталась одна лишь дверь, у которой Елизавета просидела полчаса, не решаясь войти. А. А. Уразгильдиева курировала всех социальных работников района и виделась Елизавете чуть ли не богоматерью, на худой конец – святой и всех скорбящих радостью. На бумажке, намертво зажатой в Елизаветиной ладони, было начертано: «Уразгильдиева Аниса Анасовна. А-НИ-СА А-НА-СОВ-НА, запомнили? не вздумайте ляпнуть Анфиса Анисовна или еще какую-нибудь дурь типа Ананасовны или Онанисовны, это может привести ее в ярость, и я не отвечаю за последствия». Текст записки был застенографирован самой Елизаветой во время телефонного разговора с одним из подчиненных Уразгильдиевой – вполне возможно, тоже святым.

Святым Марсием или святым Илией.

«Аниса Анасовна, Аниса Анасовна», – раз сто повторила про себя Елизавета, прежде чем робко постучать в дверь с табличкой.

Когда же она наконец решилась и услышала в ответ громогласное «Войдите!», силы оставили ее. Единственное, на что хватило несчастной Гейнзе, – просочиться в кабинет и замереть на полусогнутых у входа, ухватившись за дверную ручку.

Открывшееся перед Елизаветой пространство мало походило на небесные чертоги, где смертным бесстрастно и методично воздается по делам их. Это был обыкновенный чиновничий кабинет, набитый бесконечными рядами и стопками скоросшивателей. А от мебели и штор (то ли кремового, то ли салатного цвета) тащило невыразимой казенщиной. Традесканции на подоконнике, карликовая пальма в углу и календарь с бурым медведем на стене, призванные утеплить обстановку, со своей задачей справлялись плохо. Особенно медведь, за густой шерстью которого проглядывал не только значок «Единая Россия», но и физиономия партийного функционера среднего звена.

Блудливая до невозможности.

У сидящей за столом А. А. Уразгильдиевой, в отличие от медведя, человеческих черт не наблюдалось.

Ну не то чтобы их совсем не было, – как раз наоборот: голова, плечи и торс находились на своих местах, все технические отверстия работали нормально. И в то же время внутреннее чутье подсказывало Елизавете – она имеет дело с андроидом.

Прелесть андроидов, широко растиражированных современным кинематографом, состоит в том, что они страшно похожи на людей. И лишь чрезвычайные обстоятельства могут вывести андроида на чистую воду – к примеру, ядерный взрыв повышенной мощности или давление в миллиард атмосфер. Только в этих условиях андроид разлетается на куски, обнажая свою внутреннюю структуру: провода, электронные платы и блоки питания. Кроме того, из андроида вытекает литров пять белой жидкости, по консистенции напоминающей кровь. Андроиды делятся на честных и бесчестных, на врагов человечества и на его друзей.

Кто сидит сейчас перед Елизаветой – друг или враг?

Скорее друг. Врагу не поручили бы ответственный пост покровителя и защитника социально уязвимых слоев населения. Ободренная этой – вполне очевидной – мыслью, Елизавета улыбнулась и произнесла:

– Добрый день, Анфиса Анисовна…

Внутри андроида что-то щелкнуло, его веки приподнялись, и на Елизавету уставилась пара остекленевших глаз.

Испепелит, пронеслось в Елизаветиной голове, разложит на атомы без последующего восстановления. А ведь меня предупреждали… Ну я и дура!

– Аниса Анасовна, – прогудел андроид хорошо поставленным начальственным басом. – Меня зовут Аниса Анасовна.

– Ну да. Я это и имела в виду.

– Вы по какому вопросу?

– Я бы хотела работать у вас.

– В качестве кого?

– Э-э… Помогать пожилым людям… В качестве социального работника. Вам ведь нужны кадры. Я узнавала…

– Ага, – ни одна эмоция не потревожила бестрепетного лица госпожи Уразгильдиевой. – Ну-ка, присядь. Ближе… Вот сюда.

Последовав указаниям, Елизавета оказалась в опасной близости от андроида, теперь их разделял только стол.

– Ну, рассказывай…

– А что рассказывать?

– Для начала – про себя. Кто такая, как зовут, образование, семейное положение…

Глядя не на Анису Анасовну, а почему-то на партийного медведя, Елизавета отрапортовала об образовании и семейном положении. На смену ее недолгой речи пришла тишина. Настолько продолжительная, что Елизавета забеспокоилась: уж не перешел ли андроид в спящий режим?

Но с андроидом все было в порядке. Пальцами левой руки он выбил на столе причудливую дробь, после чего спросил:

– Что это за фамилия такая – Гейнзе?

– Обыкновенная… Немецкая. Мои предки были немцами. И папа… самый настоящий немец, – неизвестно с какого перепугу зачастила Елизавета.

– Угу. Немец – значит гражданин Германии?

– У него российское гражданство.

– Что ж он не уехал отсюда, как все нормальные немцы? Или возможности не было?

– Была возможность… Но он не захотел… Он – патриот России.

– Патриот… Эх, родилась бы я немцем… Ладно, это к делу не относится. Вернемся к тебе. В институт, наверное, не прошла?

– Нет… В том плане, что я не поступала даже. Сразу к вам. Вот… Хочу помогать людям.

– Это похвально. Только зарплаты у нас маленькие. На поддержание жизни, конечно, хватает, но не более того.

– А мне большего и не надо, – соврала Елизавета.

– И работа не сказать чтоб очень благодарная. Инвалиды, старики… Чаще – то и другое в одном флаконе. А этот контингент – не сахар и даже не повидло. Знаешь, как говорят? В юности прореха – в старости дыра. Это я к тому, что с возрастом лучше не становишься. Только хуже.

– Я так не думаю.

– Сейчас не думаешь. А как повыгребаешь дерьмо – в прямом и переносном смысле… Сразу поменяешь точку зрения.

– Я так не думаю.

– Весьма странное упорство для молодой девушки. Прямо-таки маниакальное. – Андроид недоверчиво хмыкнул и снова выбил пальцами дробь, еще более затейливую, отдаленно напоминающую парафраз на тему знаменитого танго «Кумпарсита». Каким его исполнял Карлуша и – вполне вероятно – Карлушин аккордеонный кумир Ришар Галлиано. – На учете в психоневрологическом диспансере никогда не состояла?

– Нет, конечно. Я просто хочу помогать тем, кто нуждается в помощи. Что же тут странного? и… тем более ненормального, если вы на это намекаете…

– Была у нас одна такая… Якобы бессребреница. Твоего, между прочим, возраста. Тоже втирала очки о помощи всем нуждающимся. И что оказалось в результате?

– Что?

– А то, что у несчастных старух, бывших в ее ведении, стали пропадать деньги и ценности. А троих потерпевших она вообще попыталась уломать на завещание в свою пользу.

– Я не такая. – Голос у Елизаветы предательски дрогнул, и на глазах показались слезы. – Не «одна такая».

– Кто знает, кто знает, – философски заметила А. А. Уразгильдиева и принялась рыться в ящике стола.

Сейчас достанет пистолет с глушителем, с ужасом подумала Елизавета, а доказывать искренность своих намерений под дулом пистолета – непростое дело.

Но пистолет так и не выполз на свет. Вместо него на столе перед андроидом появился стандартный лист бумаги формата А4.

– Будь моя воля – я бы всех потенциальных соискателей места соцработника на детекторе лжи проверяла. Для выяснения, так сказать, чистоты намерений… Ладно, пиши.

– Что писать?

– Заявление о приеме на работу.

– А как?

– В свободной форме. В другом случае крепко бы подумала, прежде чем тебя принять, но текучка у нас страшная. Людей вечно не хватает. Вот и приходится брать кого ни попадя. Ты хоть с навыками оказания первой медицинской помощи знакома?

– Нет. А нужно?

– Нужно все. Это ведь старики, сама понимаешь. Ладно, сделаем так. Свяжешься с Натальей Салтыковой, телефон я дам… Она наш лучший работник. И как лучший работник, введет тебя в курс дела и будет опекать на первых порах. Ну, написала?

– Нет еще.

– Да что там расписывать, господи? Сочинений не надо, сочинения в школе остались.

Очень своевременное замечание, ведь Елизавета уже была готова вывалить на бумагу свои трепетные мысли о стариках, стоящих на вершине холма. И об их великодушии, простодушии и кошачьей/собачьей естественности. Но раз ее мнение о старых людях никого не интересует, придется ограничиться унылым: я, такая-сякая, проживающая по такому-сякому адресу, прошу принять меня на работу и тэ пэ.

– Вот, все готово.

– Дату поставь и подпись.

После того как дата и подпись были поставлены, андроид снова завладел листком, бегло перечитал его и наложил размашистую резолюцию.

– Теперь отправляйся в отдел кадров, он в конце коридора, по правую сторону. Оформишься – и добро пожаловать в наши ряды.

– А когда приступать к работе?

– Хоть завтра. Пообщаешься с Салтыковой – и приступай.

…Больше всего Елизавета боялась, что ее новая патронесса Наталья Салтыкова тоже окажется андроидом: следуя логике – классом пониже своей непосредственной начальницы А. А. Уразгильдиевой. Но все обошлось – Наталья предстала перед ней во всем блеске зрелой тридцатипятилетней красоты. Человеческой, а не какой-нибудь еще. Красоту эту не смогли испортить ни стокилограммовая туша, прилепленная к голове греческой богини, ни частичное отсутствие шеи, ни полное отсутствие вкуса. Ведь только лишенный вкуса индивид в состоянии напялить на себя расшитую люрексом светлую турецкую блузу из шифона и поддеть под нее черный сатиновый лифчик.

По телефону Наталья отрекомендовалась «роскошной женщиной в стиле Рубенса, если это имя о чем-то тебе говорит», назначила Елизавете неформальную встречу в ближайшем к райсобесу кафе. Внедрившись в искомое кафе и обнаружив там Наталью, Елизавета поразилась точности ее телефонной характеристики. Модель действительно оказалась рубенсовской, а не брейгелевской или там кустодиевской – очевидно, из-за все той же почти прозрачной блузы с люрексом, сквозь которую бесстыже проглядывала розовая поросячья плоть с многочисленными складочками, ямочками и припухлостями. Несмотря на общий внушительный тоннаж, руки у Натальи оказались относительно тонкими, а пальцы – изящными. Похожая на зубочистку сигарета, зажатая между средним и указательным, лишь подчеркивала их совершенство.