Кощеево седло. Всеслав Чародей – 3

3

Рах Стонежич растопыренной пятернёй убрал с лица налипшую паутину (по осени пауки то и дело налетали на путников), приподнялся в седле и, не останавливая коня, устало огляделся по сторонам. Дружина растянулась по лесной тропе так, что всю и не обозришь – шутка ль, вести звериными путями почти четыре сотни воев.

И кто только додумался до такого?! – с досадой и неприязнью подумал гридень и почти тут же одёрнул себя, напоминая – а не ты ль, Рах Стонежич, когда порешили из Полоцка уходить, так посоветовал? Усмехнулся криво, сплюнул наземь, где плевок мгновенно затерялся средь опалой листвы и грязи, перемешиваемых сотнями конских копыт в бурую неразличимую кашу.

Поди теперь найди тот плевок, сделай наговор…

Впрочем, наговоров гридень не боялся – для воя лучший оберег против всякого наговора – добрый меч из крепкого уклада, от него любой сглаз и любое колдовство бежит как зверь от огня.

– А чего думать-то?! – стукнул кулаком по колену Мстивой. – Водой и пойдём!

– Куда? – ядовито спросил Рах, и постучал согнутым пальцем по бритой голове. Звук вышел глухой и гулкий, словно стучали по пустой бочке. Вои заухмылялись, пряча улыбки, но гридень не обратил на это внимания. – Это не ваше Варяжье Поморье, где к любому княжеству водой можно добраться без забот! Тут дальше верховьев Двины водой не уйдёшь.

– И что, никаких путей опричь нет? – бросил худой высокий варяг Твердик, приставший к Рогволожей дружине на Руяне.

– Да есть, вестимо, – мотнул головой Рах. – Волоком тащить надо! Из Двины в Днепр переволочься, а там…

– А там хоть вниз до Киева, хоть вверх, до Смоленска, – подхватил Властич.

– Да нет, – сказал вдруг Рах, подумав. – На волоках сторожа смоленская стоит… нас Ярополк Изяславич удавит как хорь курей в дебрях смоленских.

– И что тогда? – спросил Мстивой после недолгого молчания, признавая правоту Раха. Полочанин сдержал язвительную усмешку (как ни старался, а сидела где-то в глубине души лёгкая неприязнь к варягу, после поражения своего господина враз подавшегося на службу к победителю – понимал, что не прав, а всё одно…) и качнул головой:

– Думать надо. Княгиню-то огрубить много ума не надо было, а вот что дальше делать…

Не удержался-таки. И Мстивой ожидаемо тут же возразил:

– А не я один и грубил-то, припомни-ка, Раше!

– Ладно, ладно, – отступил Рах миролюбиво. – Будем думать.

Думай не думай, а две ногаты не богатство. Иного пути, опричь как горой, верхами, и нет.

Рах так и сказал. В ответ Мстивой повторил за ним – постучал пальцем по голове. В этот раз вои и вовсе расхмылили, кто-то и сдавленно засмеялся, заперхал – звук был такой же, как и у Раха.

– А горой нас Ярополк, стало быть, не переловит?

– На воде не спрячешься, – возразил Рах. – А в лесах – можно. Вестимо, нас не десяток, не сотня, трудновато придётся…

– Нужен проводник, – сказал Твердик, задумчиво теребя ус. – У вас в Полоцке найдутся? Кто те места знает?

– Найдутся, – Рах поднялся с лавки и обвёл взглядом сидящих в клети гридней. Глядя на него, гридни тоже стали подниматься на ноги, и Рах повторил. – Найдутся.

Водой дружина Рогволода шла до верховьев Двины, выше Витебска. Потом, оставив лодьи на нескольких полочан, сгрузились на берег и двинулись горой. Тут и пригодились навыки гридня Вълчко, который вёл Рогволожу дружину по самой смоленско-новогородской, а потом и смоленско-ростовской меже, ухитряясь не показаться вблизи жилья, хоть смоленского, хоть новогородского, хоть ростовского.

Шли пешим ходом, плотно утаптывая тропу до твёрдости камня, и Вълчко, глядя на то, как после прохода рати силится подняться лесная трава, качал головой – первый же охотник откроет их следы и побежит к ближнему тиуну докладывать, что тут рать прошла. И как ему потом возвращаться с его людьми в Полоцк, когда на каждом поприще можно будет ждать засады смолян, новогородцев альбо ростовчан. Особо его беспокоили смоляне – и русь, и кривичи ещё должны были помнить его прошлогодние отчаянные брожения по смоленской волости, и то, как полочане разорили и сожгли касплинский погост.

Жгли костры на лесных полянах, и по лесу, подманивая зверьё и лесовиков, растекался запах каши, сдобренной вяленым и копчёным мясом. Впереди скользили сквозь лесную чащу, возникая то там, то тут, вои из дружины Вълчко, те самые, которые год тому жгли вместе с ним Касплю.

Валили вековые деревья, загораживая тропу за собой, чтоб больше хлопот было у тех, кто ударится идти следом, оставляли краюшки хлеба для лешего на перекрёстках тропинок, чтобы спутал следы косматый зеленоглазый лесной хозяин, не выдал чужаков. Ёжились от глядящих в спину внимательных нечеловеческих глаз, не враждебных, но и не дружественных. Глядели лесные хозяева, внимательно глядели.

Давно уже остались позади те места, в которых год тому назад гуляли меч и пламя, но Вълчко не боялся сбиться с пути – ему доводилось бывать в этих краях и раньше, именно он два года тому гонял коней то из Полоцка в Корьдно, то обратно в Полоцк, сговариваясь с князем Ходимиром о его свадьбе с Всеславной.

Солнце уже коснулось ало-золотым краешком верхушек дальних сосен, когда Рах, наконец, махнул рукой, давая знак становиться на ночёвку. Рать уже выбралась из чащобы на пологий берег небольшой реки, отряхивая с себя паутину и отирая с сапог опалую влажную листву.

– Как называется это место? – хмуро спросил Рах, отыскав взглядом Вълчко.

– Москва, – ответил тот нехотя. – Далековато мы на восток забрались, однако, от смоленских-то дозоров бегаючи.

– Москва… – попробовал слово на вкус воевода. – Это город?

– Река, – Вълчко махнул рукой в сторону берега. – Река так называется. Может и город когда тут будет такой, кто ж знает. Тут уже вятичей земли.

Трещал в огне валежник, то тут, то там стучали топоры, а из булькающего котла вкусно тянуло кашей и салом.

– Далеко ещё до Корьдна-то? – сумрачно спросил Мстивой, отламывая от сухой ветки куски и швыряя их в огонь костра. Рах покосился недовольно – сажа и обгорелая кора летели в висящий над костром котелок, но ничего не сказал. Не хватало ещё из-за такой безделицы поссориться. Дружина была в походе уже вторую седмицу, и вои были изрядно злы. Злы на постоянные оглядки; на опасность, которая то ли есть, то ли нет; на дорогу скрадом, отай, когда не крикни громко, да и не поохоться путём; на пустые, едва сдобренные ветряной рыбой да мясом, щи да каши в котлах; на жёлтые глаза нечисти в лесной чаще… Иной раз полочанин задумывался – а верно ль они сделали, что оставили мать господина и ушли к его сестре? Какую помощь им мог подать хозяин Корьдна, князь Ходимир? Ну и что, что он с Ярославичами о сю пору ратен и ряда с ними не подписывал? Так его княжество игрушечное зажмут с двух сторон, и придётся теперь рогволожичам вместо того, чтобы волю у киян для князя своего добывать, резаться с ростовчанами да вятичами, чтоб Корьдно оберечь.

Но дружина решила так, как решила, и Рах не стал спорить. Надо будет оберегать Корьдно – будем оберегать.

Задумавшись, Рах забыл про вопрос Мстивоя, и варяг, перекатив по челюсти желваки, повторил. Полочанин вздрогнул и, наконец, ответил, словно от сна очнувшись:

– Не ведаю, Мстивое… не бывал я раньше здесь. Думаю, близко уже.

Из колеблющегося от кострового жара полумрака стремительно вынырнуло огромное тело (кабы не уверенность, что на стану только свои, так и за оружие бы схватился непутём воевода – а и то сказать, точно ль только свои?), гридень Вълчко мягко и почти бесшумно присел рядом с варягом, бросил на пожухшую осеннюю траву изрядное бремя наломанного валежника и сказал, словно продолжая начатый разговор, словно варяг спрашивал у него, а не у Раха:

– Близко уже, близко… – на два дневных перехода, не больше. Ну, может, три…

– Ну может пять, – язвительно подхватил варяг. – Ну десять…

Вълчко только молча дёрнул щекой, верхняя губа чуть приподнялась, приоткрывая клык, – словно вол оскалился еле заметно. Верно, не зря его Вълчком прозвали, подумал воевода Рах, но тоже смолчал, оставив без внимания глупые речи варяга, да и сам Мстивой только отворотился, не ожидая ответа. Ясно было, что он ворчал больше от желания сорвать раздражение, чем от взаправдашнего желания ссоры.

Помолчали несколько мгновений, потом Вълчко примирительно сказал:

– Рассказали бы, что ли, воеводы, какова она есть, земля варяжья?

– Про что тебе рассказать? – всё так же сумрачно спросил Мстивой – он был варягом, ему и речи вести. Тем паче, и видал-то он в той земле всяко уж больше, чем Рах.

– Ну хоть про Аркону альбо про Винету, – жмурясь от кострового жара, попросил Вълчко.

Про Аркону…

По-прежнему то и дело подбрасывая в огонь обломки ветки, Мстивой заговорил. О высоченных белых скалах Руяна, о которые разбиваются тёмно-зелёные волны, и пенные клочья взлетают выше скал. О плоском острове посреди Волчьего моря, на котором, на высоком остром мысу и лежит Аркона, святыня Свентовита – за высоким валом высокие двухскатные кровли храмов и градских домов. О могущественных волхвах, чьё слово весит на Руяне больше княжьего, чей приказ поднял на восстание против Годослава-Готшалка и лютичей, и варягов, и руян. О каменных чурах Свентовита в полутёмной глубине огромных хоромин, которые ждут жертв, чуть поблёскивая глазами. О каменных жертвенниках в храмовых дворах, и об оружии, взятом с бою и ныне висящем на стенах храмов.

Вои заслушались. К костру воевод подсаживались и иные полочане, которые, хоть и были на Руяне вместе с Рахом, но кто ж откажется послушать бывальщину.

За рассказом каша в котлах упрела, и вои принялись споро метать её ложками в рот, обжигаясь и дуя.

К вечеру опять засвежело, потянуло сыростью, и впотемнях в воздухе повисла противная мелкая морось, от которой волгли одежда и волосы. Ну ничего, – молча утешал себя Стоюта, зато сырая листва под ногами не шуршит.

Огоньки костров, увиденные им с верхушки сосны, мигали где-то на северо-западе, около самой Москвы, некоторые даже и дрожали в воде отражениями. Костров было много.

Старшой «волчат» шёл быстро, ловко уклоняясь и от веток, которые могли стряхнуть на голову альбо за шиворот поток холодной воды, и от сухих веток, готовых выколоть глаз или воткнуться в бок, подныривал через низко нависающие толстые сучья, осторожно протискивался сквозь кусты по звериным тропинкам.

Огни возникли вблизи неожиданно, и Стоюта от неожиданности замер на месте, цепко разглядывая их и по-прежнему не понимая, что это за огни, и что это за люди. У костров мелькали тени, приплясывало багровыми языками пламя, вкусно тянуло ёдовом, а между запахами каши и сала навычный нос «волчьего вожака» отчётливо различал и тонкие струйки мёда и кваса.

Несколько мгновений Стоюта недвижно стоял на опушке, глядя на огни, и вдруг почувствовал чьё-то присутствие. Именно почувствовал, не увидел и не услышал, и даже не нюхом почуял. Рядом был кто-то… кто-то могучий, не добрый и не злой, кто-то чужой, и тоже разглядывал эти чужие костры, краем глаза поглядывая и на него, Стоюту. Стараясь не шевелиться, парень покосился вправо-влево и (враз захолонуло сердце!) различил в сумерках в двух-трёх саженях от себя что-то громадное и корявое, недвижное, только мерцали два тусклых огонька (так светятся в сумерках гнилушки). Нет, не что-то… – кого-то!

Медленно, чтобы не встревожить Лесного Хозяина резким движением, Стоюта вытащил из заплечной сумы зачерствелую горбушку хлеба, вытряхнул на неё из поясной калиты остатки соли и с поклоном положил горбушку на ближнюю корягу.

Тёмно-корявая фигура не шевельнулась, только огоньки засветились как-то иначе, не так, как раньше, и Стоюта понял, что смотрит Лесной Хозяин теперь не на костры, а на него. Он вновь поклонился и, пятясь (Хозяин не зол, но и не добр, потому и поворачиваться к нему в такой близи спиной не стоит… мало ль чего!), отошёл посторонь. И только потом поворотился лицом к огням.

До костров было с два перестрела, и Стоюта сторожко двинулся к ним, мягко вытянув из налучья лук. Пальцы навычно на ходу распутали тетиву, парень задержался на мгновение, чтобы придавить ногой воткнутую в землю кибить, согнул лук и набросил петлю на подзор. Подхватил лук и левой рукой потянул из тула стрелу.

Следовало быть готовым ко всему.

Несколько мгновений он ещё ощущал спиной взгляд Хозяина, потом и он пропал.

Он уже начинал различать голоса у костров, когда его вдруг окликнули справа:

– А ну-ка стой! Кто таков?!

Стоюта шарахнулся посторонь, вскидывая лук и поворачиваясь на голос, но удар обрушился на него совсем с другой стороны – со спины. Словно глыба многопудовая обрушилась, сбила с ног и придавила к земле. Хрустнув, переломилась стрела, выпал из руки лук, чавкнув, расступилась под его коленом грязь, и парень, успев только подумать «Сейчас мордой в эту грязь меня и макнут», сумел извернуться и упасть в грязь не лицом, а спиной. Холодная жижа мгновенно пропитала и свиту, и рубаху, но Стоюта, не чуя того, поймал рукой ножевую рукоять – погибать, так погибать! Но запястье уже пережали чужие пальцы, словно железными клещами, а от костров к ним уже бежали, ломая ветки, оружные вои.

Пропал!

Но его не убили. Сорвали с пояса нож, рывком вздёрнули с земли, подымая на ноги и поволокли к огню.

Остановясь у костра, Стоюта поднял глаза и содрогнулся – на него смотрели трое, при первом же взгляде на которых он мог бы сказать – гридни. Коренастый середович с начавшими седеть длинными усами глядел исподлобья и поигрывал поясной подвеской. Второй был моложе, чуть больше тридцати, но на груди у него висела золочёная гривна, и тот, что с подвеской, то и дело косился на него, словно ожидая его слов. Этот должно быть, набольший, – решил про себя «волчий вожак». Третий был ещё моложе, едва тридцать, и от его вида у Стоюты невольно шёл мороз по коже – казалось, глянь на него вприщур и увидишь не человека, а матёрого волка.

Гридни.

Но вот чьи…

И тут же обругал сам себя последними словами – лось бестолковый, вон же полоцкое знамено на щитах! Полочане. И что тут, у Москвы делать полочанам, Перун меня вразуми?!

– Кто таков? Чего надо?

Стоюта несколько мгновений подумав, решил, что никакого особого вреда не будет, если полочане эти узнают, кто он таков.

– Меня обыкновенно называют Стоютой, говорят, что я сын Баряты, гридня князя Ходимира Гордеславича из Корьдна.

Полоцкие гридни стремительно переглянулись, потом тот, про которого Стоюта решил, что он набольший, непонятно усмехнулся и спросил:

– А не врёшь?

– Чего? – не понял Стоюта.

– Что из Корьдна? Чего тебе делать-то тут, в такой дали?

– Чего мне врать-то? – оскорблено возразил парень. – Какая корысть?

– И то верно, – хмыкнул середович. – Подумай, Рах Стонежич.

На несколько мгновений стало тихо, потом Рах, нехорошо щуря серые глаза, приказал воям:

– А ну-ка, пустите молодца. Да лук ему воротите. Чай не перестреляет нас тут всех-то.

Хватка воев на руках у Стоюты ослабла, кто-то протянул ему лук.

– Да ты, парень, погоди воевать-то, – миролюбиво сказал Рах. – Садись к огню с нами, поешь. Дайте-ка чашку с кашей молодцу! Утром мы тебя отпустим, поезжай к себе в город, да князю… а особо княгине его скажи, что к ним идут люди княгининого брата Рогволода.

4

Пир в терему стихал.

Утихли пиршественные крики и песни, погасли жагры и светцы, дотлевал огонь в открытом очаге посреди гридницы. Разъехались по домам гридни и дедичи – слезали с коней, чуть опираясь на услужливые руки холопов, но бодро подымались по ступеням высокого крыльца, только изредка прихватывая рукой за балясник, когда неверные ноги, ослабелые от стоялого мёда, бросали полупьяное тело в сторону, грозя уронить вятшего в пожухлую траву у крыльца. Спали прямо в гриднице, в молодечных и в клетях вои, и свои, вятичи, и приезжие, кривичи, лютичи и варяги, – кто просто спал, кто подгрёб к себе под бок пригожую холопку из княжьей челяди, булгаринку или мордвинку. Стыла на столах опустелая грязная посуда, тянуло запахами мёда и пива из жбанов и ендов, псы грызли под столами и лавками брошенные во время пира кости и объедки. А на столе возвышался оструганный и оглоданный костяк степного тура, заполёванного вятичами нарочно для этого пира. И собаки уже поглядывали на него, словно ожидая, когда угомонятся холопы и можно будет осмелиться настолько, чтобы запрыгнуть на стол и начать грызть кости прямо на скатерти. Но каждый раз, видя, что опричь холопов, в терему не спит ещё и хозяин, псы не осмеливались.

Князь Ходимир по-прежнему сидел в своём высоком резном кресле на почётном хозяйском месте. Он сидел, почти не шевелясь, и издалека, с первого взгляда, его можно было и не заметить, тем паче, в гриднице было полутемно – за окнами стемнело, жагры погасли, и только одна у самого входа догорала, бросая на столы тускловато-багровый свет.

Ходимир не был пьян. Выпил он, вестимо, больше обычного, но после возглашённых здравиц старался воздерживаться, только понемногу отхлебывая из рога – хозяину во время пира достоит видеть и слышать всё, одновременно следить за холопами, чтобы на столе везде было вдосыть и снеди, и питья. И потому когда большинство пирующих уже спали либо шатаясь, уходили спать, он, Ходимир, по-прежнему едва заметно улыбаясь, цепко оглядывал гридницу. А когда все разошлись, он остался в один.

Он не был пьян.

Он просто думал.

Задала ему задачку полоцкая дружина, и задачку непростую.

Князь был одновременно и рад, и озадачен.

Ратных сил Корьдна прибыло. Теперь он разом стал сильнее, намного – его собственная дружина насчитывала едва две сотни воев, а вместе с дружинами дедичей Корьдно возмог бы выставить сотен пять. Теперь, с дружиной Рогволода, их силы (его силы! Ходимира силы!) возросли вдвое, почти втрое – Рах и Мстивой привели больше трёхсот мечей. Опытных воев, уже прошедших и ветер, и огонь, и воду на Варяжьем море, уже понюхавших, чем пахнет боевой оцел, знающих, как глядят в глаза копейный рожон и мечевое лёзо. Житобуд вон уже намекал, и не раз за время пира – с такой-то мол, силой, неплохо было бы и остальных вятицких князей заставить с собой посчитаться – и в Дедославле, и в Колтеске… и в других местах. А Вадим Козарин только крутил ус, отмалчивался и глотал стоялый мёд, как воду, не хмелея. Он с самого начала был против союза с Всеславом, против дружбы с Полоцком и против брака Ходимира с Витонегой.

С другой же стороны, не всё так радостно.

Такую прорву ратных надо чем-то кормить. На первую зиму, вестимо, кормов в Корьдне достанет, хотя и то, как бы не пришлось пояса потуже затягивать. Потому уже зимой, во время полюдья, надо будет поискать новых даней, забраться подальше на восход, к рязанской альбо суздальской меже, туда, где есть ещё необложенные данью веси. На юге искать нечего, там Степь, там кочевники, с них даней не наберёшь; на западе – иные вятицкие князья, в их владениях даней искать – это вызвать большую войну, в которую с радостью влезут и Святослав черниговский с сыновьями, и Мономах свои ростовские полки приведёт. Такая замятня встанет, что не приведи боги. А на Москве и Проне, в тех местах, откуда и пришли в Корьдно полочане, можно даней и найти (вестимо, если туда ещё не дотянулись смоленский Ярополк или всё тот же Мономах, – тут же остудил сам себя Ходимир).

Любимый пёс князя, Волчар (к его роду давным-давно примешалась кровь лесных волков, а у Волчара это и вовсе было хорошо заметно), отважился-таки вспрыгнуть на стол.

Дверь, скрипнув, отворилась, на пороге возник старый ключник Страшко, вопросительно глянул на князя – кого-кого, а его неверный свет жагр, полутьма в гриднице и княжья неподвижность обмануть не могла, он Ходимира разглядел сразу. Уловив едва заметный разрешающий наклон головы князя, он только посторонился, пропуская в гридницу холопов – прибрать со стола.

Волчар зарычал на ключника (блеснули в полумраке гридницы страшенные зубы), но Страшко невозмутимо подошёл прямо к столу, а князь только едва слышно щёлкнул пальцами. Волчару того достало, чтобы смириться с потерей такого великолепного пиршества – господину он перечить не отваживался – и он спрыгнул со стола.

Следом за ключником к столу прошли двое холопов, боязливо косясь на собак, начали убирать грязную посуду.

Княгиня Витонега сбросила с головы тяжёлую кику, устало повела головой, чувствуя, как распущенные волосы тяжёлыми волнами падают на плечи. Впрочем, после их женитьбы, когда наутро Ходимир отхватил ножом её косу и отослал с нарочными в Полоцк, к отцу, голове всё казалось легко. Волосы отрастали медленно, и привычная тяжесть ещё не воротилась (до замужества Витонега гордилась своими волосами, чуть ли не самыми длинными в Полоцке – было дело, как-то они с сенными девушками сравнивали, у кого коса длиннее). Когда воротится тяжесть – отвычной станет, – Витонега невольно усмехнулась пришедшей в голову не очень смешной шутке и привычно подставила голову под пальцы Невеи. Младшая дочь воеводы Бреня, отцова наставника и пестуна тоже привычно расправила волосы госпожи.

Нельзя сказать, что Витонега не смогла бы справиться со своими волосами сама. Но княгине невместно. Во всяком случае, на людях. Тем более, сейчас, в непраздности, – тяжёлый большой живот мешал двигаться, и уставала она быстрее, а потому с большей охотой, чем обычно, принимала услуги сенных девушек.

Невея вздохнула. «О волосах жалкует моих», – догадалась Витонега (такое было уже не в первый раз) и сказала с улыбкой:

– Всё о волосах моих вздыхаешь, Невея?

Пальцы сенной девушки чуть дрогнули, но она отозвалась почти тут же:

– О волосах… да.

Однако что-то подсказало княгине – нет, не о волосах госпожи вздыхает дочь воеводы. Небось, тоска по Полоцку напала. На неё саму иной раз тоже находило так, что хоть плачь. Добро хоть муж рядом, есть кого любить, есть из-за кого забыться, отставить память. А у Невеи того нет, она за госпожой из Полоцка поехала, чтобы той одиноко в Корьдне не казалось.

– А не о волосах, Невеюшко, – усмехнулась княгиня. – Ай понравился кто? Скажи. Может, и замуж тебя отдадим, а?

– Скажешь тоже, госпожа, – Невея покраснела.

– А чего ж, – Витонега улыбнулась. – Вон сколько женихов вокруг. Хочешь, вятича выбирай, хочешь – кривича. А то варяга альбо лютича. А?

Как ни сдерживалась, а в голосе её невольно звякнула гордость. И тут же опустила глаза, стараясь не выдать перед девушкой этой гордости и торжества, которое она испытывала в последние три дня, после того, как прибыла братня дружина. Теперь, с Рогволожими воями, у неё (а приехали они именно к ней, к Витонеге, к сестре своего господина!) было сил больше, чем у мужа, князя в Корьдне.

Она мотнула головой, вырывая волосы из рук у изумлённой Невеи, встала, закусив губу.

Нет!

Ну она же любит мужа, с чего ей в голову лезут такие дурные мысли. А кто-то, гаденько усмехаясь, так и шепчет в ухо: у него, Ходимира, всего две сотни воев в дружине, а у тебя, княгини, теперь больше чуть ли не вдвое. И не просто вои… кривичи, лютичи, варяги, что навыкли на Варяжьем море кровь лить, сражались и с саксами, и с данами, и дружину Мстислава через всё Варяжье море гнали, с самой Дикой Охотой встречались… Витослава вспомнила глаза вятичей. Они слушали рассказы Раха и Мстивоя, рассказы о невиданных чудесах дальних краёв, и горел в глазах вятичей тот странный огонь, который всегда горит в мужских глазах при рассказах о дальней стороне, и которого никогда не могут понять женщины.

Ну вестимо, что они видели-то в жизни, эти вятичи? Жгли овины в соседних городцах, таких же, как и Ходимиров Корьдно, – в их, кривской земле, этот Корьдно мог бы сравняться только с межевым Гориславлем, пожалуй, или Всвячем? Сшибались в межевых стычках с мелкими (по десятка два-три) загонами степняков, которые забрались пограбить лесовиков? Гоняли в лесных облавах десятком на одного непокорных данников, которые больше горазды в чащобе прятаться, чем сражаться?

Витонега распалялась всё больше и больше, хоть и сама понимала, что не права. Она и сама не заметила как подошла к отволочённому оконцу, стояла около него, глядя в мокрые вечерние сумерки за окном и еле слышно шептала, то и дело притопывая, взмахивая кулаком, словно спорила с кем-то. Она проговаривала всё то, что думала, словно уже и сам Ходимир стоял перед ним, и она убеждала его уступить ей престол. Доводилось ей слышать про такие случаи в греческой земле, когда жена базилевса, опираясь на войско, отстраняла мужа от престола. Было такое, было…

Княгиня прикусила губу, и в этот миг ощутила сильный толчок внизу живота. Толкнулся ребёнок, и Витонега, вздрогнув, опомнилась. Оборотилась. В хоромине было пусто, только Невея стояла у самого порога, словно пятилась от госпожи, прижав к груди снятую с головы Витонеги рогатую кику. Княгиня встретилась взглядом с подружкой и вдруг покраснела до слёз. От стыда сквозь пол готова была провалиться. Добро хоть и вслух не наговорила то, что шептала, вовзят бы запугала девушку – и так вон глядит чуть ли не со страхом. Чего и не нагородила-то только, и базилевсов приплела, и вятичей чуть ли не в болотной жиже измазала, и престол готова была у мужа отнять. У мужа, которым только недавно восхищалась, словно Сухманом альбо Муравленином за то, что он вдоль Днепра за Ярославичами гнался.

И с чего взяла, что дружина брата ЕЙ служить будет? Воевода Рах ясно ведь сказал – они и в Корьдно-то пришли только потому, что Ходимир ряда с киянами не подписал, а значит, может попробовать Рогволода, а значит, и Всеслава-батюшку из полона освободить.

Она вдруг прерывисто вздохнула, мотнула головой, словно отгоняя наваждение. Невея, напуганная госпожой, нерешительно улыбнулась, и в этот миг дверь чуть скрипнула, и в покой пролез Ходимир. Обвёл шалым взглядом тёсаные стены горницы, шагнул слегка неверными ногами мимо оцепенелой сенной девушки (Витонега чуть повела головой, и Невея, послушно склонив голову и сдерживая рвущийся из груди смешок, выскочила за дверь) и сел на край ложа.

– Сокол ясный, – протянула с лёгкой насмешкой княгиня, мгновенно забыв про все свои глупые мысли. – Никак хмелён?

Ходимир с едва заметной улыбкой покачал головой:

– Не, – отверг он слабым голосом. – Просто устал.

И вправду, хмеля ни капли, глаза ясные, только в уголках красноватые прожилки.

– И что теперь станешь делать? – спросила Витонега, садясь рядом с мужем на ложе.

– С чем? – словно бы непонимающе переспросил он, но Витонега видела, что князь прекрасно её понял, просто, как и всегда, хочет, чтобы она выразилась как можно точнее. Эта игра повелась ещё с дня их свадьбы.

– Не придуривайся! – как всегда, рассердилась она. – Ты отлично меня понял!

Ходимир усмехнулся. В последнее время норов Витонеги стал просто невыносимым, вспыльчивым, но он принимал это добродушно – верил, что после рождения ребёнка всё снова станет прежним.

– В полюдье пойду, новых даней искать, – пожал он плечами. – Рогволожичей придётся чем-то кормит, значит, надо новые дани искать.

– А отец?! – требовательно спросила Витонега. Она поворотилась лицом к мужу и сейчас совсем близко видела его щёку, поросшую короткой курчавой бородкой, и вдруг её мгновенно пронзило чувство острой неприязни к мужу, словно это он схватил её отца и держит его в полоне. – Братья?! Мы должны помочь им!

– Ты хочешь воевать с Киевом с пятисотенной ратью? – мгновенно отозвался Ходимир. – Ну давай, попробуй. У твоего отца войска было пожалуй впятеро больше, да он не смог Ярославичей одолеть.

И Витонега сникла. Муж был прав.