Среди гиен и другие повести

– Добрый, – сказала трубка и ее губы.

Назавтра они отправились в городок в получасе езды от Амстердама – Марко давно держал его в запасе на такой романтический случай.

Она ехала как в невесомости. Утром муж объявил, что они идут к его тетке: у той вышла новая книжка, с презентацией чуть ли не в мэрии. Старая грымза, как заводная, выпускала брошюры, посвященные рецептам семейной гармонии: гранты делали тему неиссякаемой.

Услышав про вечернее мероприятие, Ингрид ничего не ответила, да ее ни о чем и не спрашивали. Несколько минут она формулировала, механически переставляя посуду из сушки на кухонную полку, потом сформулировала и, зайдя к мужу в кабинет, сказала, что не пойдет. А на ожидаемое «почему» ответила:

– У меня другие планы.

– Нельзя ли поинтересоваться, что за планы? – подняв голову от компьютера, с безукоризненной иронией в голосе осведомился Йохан. И она ответила:

– Меня пригласили на ужин.

И, дав сказанному осесть, вышла.

Самая большая хитрость заключается иногда в умении вовремя сказать правду. Муж так и остался сидеть у компьютера и в некотором смысле завис сам – из кабинета не раздавалось ни звука. Потом она услышала, как он вышел в коридор, но к ней не вошел и, постояв, вернулся к себе.

И вот она ехала куда-то с человеком, которого не знала еще позавчера. Ехала – и боялась ему разонравиться.

– Куда мы едем?

– Чур не трусить, – ответил Марко.

– Я не трушу, – сказала Ингрид.

– Ну и зря. – Красиво очерченные губы вытянулись в трубочку, предвестие улыбки. – Может, я маньяк.

– Я видела, – ответила она.

– А-а, – сказал он. – Ну, ей повезло, она успела уйти. – И, помолчав, добавил: – А вы попались.

– Ну вы нахал, – сказала она.

– Извините. – Марко коротко глянул вбок и улыбнулся уже по-настоящему. – Глупая шутка.

«Красивый, – подумала она, – красивый и знает это. Что я делаю?»

– Мы едем в Моникендам, – продолжал он. – Это недалеко. Там а) тихо, б) кормят отличным угрем. Вы как насчет угря?

– Хорошо.

– И я хорошо.

В машине снова повисло молчание. Но о чем бы они ни говорили и ни молчали теперь, все было о них самих, и оба понимали это.

Ингрид исподволь разглядывала его руку на коробке передач. Сильная кисть, поросшая волосами. Она вдруг представила, как эта рука ложится на ее бедро, и еле задавила в горле стон, и с ужасом, счастьем и стыдом почувствовала, что вся промокла. И отвернулась, чтобы он не мог видеть ее лица.

Перевела дыхание и только тогда услышала повисшую тишину.

– Что? Вы что-то спросили? – спросила Ингрид, чтобы незаметнее выйти из этого сладкого морока.

– Нет, – ответил он и улыбнулся, не поворачивая лица от дороги.

И она опять смутилась, подумав, что он догадался о причине паузы. Но он не догадался, а улыбался просто от удовольствия. Он давно не играл в эту игру и сто лет не ощущал себя частью сюжета.

В городке и впрямь было пусто. Время застыло тут, заветренное гулом моря, разрезаемое ударами колокола. Если бы не спутниковые тарелки на домах и не витрины с предложениями недвижимости, век был бы неотличим от любого из прошедших. Неподвижный строительный монстр над верфью, с чайкой на стреле крана, смотрелся декорацией. Если Моникендам и заметил уход войск герцога Альбы, то ничем этого не выдал.

В полупустом кафе пережидал жизнь пьяница – пожелтевшие волосы, энная кружка пива, спаниель у ног. Не поднимая морды с пола, одним движением брови, друг человека проводил вошедших печальным взглядом. Больше никому не было до них дела: пара стариков, он и она, неотрывно смотрели на море, как будто ждали какой-то вести с линии горизонта.

Чуткая официантка предложила Ингрид и Марко столик в углу террасы.

Они что-то выбрали и остались вдвоем, и счет пошел на минуты. Разговор скользил, не имея настоящей опоры. Они были одни, и мужчина, с которым она приехала сюда, смотрел ей прямо в глаза. Иногда она отворачивалась, и тогда – она чувствовала это – он ощупывал взглядом ее грудь под пуловером и шею. От его взгляда твердели соски, и она долго не поворачивала голову.

Официантка принесла салаты и удалилась, и Ингрид уже молила бога, чтобы этот человек поскорее поцеловал ее, чтобы ей не пришлось делать это самой.

Когда он отошел в туалет, она встала, чтобы перевести дух. Вышла на причал, смотрела на яхты и море в просвете мачтовой рощицы и думала о нем… И обернулась, когда он уже подходил к ней.

Официантка старалась зря: целоваться эти двое начали прилюдно.

Они летели в этот обрыв давно. Марко немного притормаживал из драматургического интереса, но, идя к столику, уже знал: сейчас. Возвращение в реальность оказалось, однако, совершенно непредвиденным: девушка разрыдалась и с минуту дрожала, вжавшись в него и наугад целуя в шею и подбородок. Даже старик на террасе оторвался от линии горизонта.

– Тщ-щ… – как ребенку, испуганно шептал Марко, гладя по стриженому темечку и спине. – Тщ-щ… Все хорошо. Все хорошо…

И она часто закивала, не отрывая лица от его груди.

– У тебя все в порядке? – спросил муж. Спросил не сразу – дал себе время ее рассмотреть. Было около часа ночи. Спросил без выражения – ни заботы, ни презрения не было слышно в ровном голосе. Просто вопрос.

– Все хорошо, – без выражения ответила она. Внутри еще было тепло от него.

– Ну, я рад…

Сказать это без выражения не получилось, и муж, мгновенье помедлив, вернулся в кабинет. Краешком своего существа – тем краешком, который не был заполнен случившимся, – она пожалела Йохана.

Несколько дней Ингрид ждала развязки – ждала, что муж накричит, может быть даже ударит, как ударил ее однажды в постели, устав колотиться в дверь, ключом от которой поленился обзавестись… Она почти хотела скандала. Но он просто вывел ее за скобки, исключил из числа живущих.

Доброе утро. Вернусь к ужину. Большое спасибо. Спокойной ночи.

Она не искала случая поговорить, но готовила человеческие слова для того дня, когда он сам решится заговорить по-человечески. Она заранее мучилась поворотами этого разговора, но муж развязал узел по-другому.

В начале месяца выяснилось, что не пришли деньги на карточку. Она подождала еще несколько дней, а потом, затаив дыхание, позвонила в банк. Она боялась, что денежная заминка окажется недоразумением, но ей ответили именно то, на что она надеялась.

«Спасибо!» – радостно крикнула Ингрид, приведя в замешательство операционистку. За двадцать лет работы в банке та впервые услышала радость в голосе человека, узнавшего, что деньги не пришли.

Как славно! Не надо мучиться, объясняться, искать слова… Ее просто сняли с дотации – не о чем и разговаривать! Ингрид шла по улице и нараспев повторяла слово «свобода». Все, что измеряется деньгами, – недорогая цена…

С Марко они встречались теперь почти каждый день. Прикосновение его рук вынимало ее из сознания. Она ждала теперь этого провала, но всякий раз он наступал нежданно. Вот щелчок дверного замка, вот властная ладонь на плече, вот он рывком притягивает ее к себе, вот губы, вот четвероногим пауком, на ходу выдираясь из ремней и застежек, они добираются до постели – и все. Будто бы тупой удар чем-то мягким по темечку, провал – и вот они уже лежат рядом, и тело вздрагивает эхом его ударов, и отзвук последнего крика гуляет по стенам. А сколько времени прошло и что было в промежутке – хоть у него спрашивай! Он-то сознания не терял, занимался ею хищно и умело, и его тяжелое дыхание ей в загривок – потом, когда все кончалось, – было для нее небесной музыкой.

Она начинала скучать сразу. Марко высаживал Ингрид за квартал до ее дома, у магазина ламп, и еще не успевал вернуться к себе, а телефон уже начинал разрываться эсэмэсками. Она писала подробные бесстыжие нежности, и Марко чувствовал себя смущенным. Сюжет разворачивался в какую-то непредусмотренную сторону…

Для него все это было радостью и приключением. Не дежурным сексом, который он много лет практиковал как разновидность фитнеса, но именно приключением, сюжетом, игрой… Волнение, которое он испытывал, означало лишь то, что он еще жив и не стар, и сладкое потемнение ее глаз подстегивало в постели.

Она была умницей, в ней жили такт и чувство юмора, с ней можно было молчать и не хотелось убить на второй минуте разговора… В ней была тонна нежности, и когда в кафе она брала в горсть и украдкой целовала его руки и говорила: не отдам, – он отвечал ей весело-снисходительно: держись, девочка, держись крепче…

Но втайне удивлялся, конечно. Все это было так непохоже на то, что Марко знал о женщинах и думал о себе… А о себе он думал, что он порядочный козел, – и чего только ни делали с ним женщины, но рук еще не целовал никто.

Ингрид вытеснила из его жизни дамочек и шлюшек, но ему и в голову не приходило поинтересоваться ее жизнью. Освеженный сеансом нежности, он переключался на другие сюжеты – мало ли интересного в жизни? А она, как наркоманка, подсела на его пальцы, на его запах и начинала умолять о новой дозе через час после расставания.

И они встречались назавтра или через день – и из кафе снова ехали в мастерскую, и он опять не предлагал ей остаться. Чашка кофе – и доброжелательная, но вполне прозрачная пауза. И она понимала: пора. Они спускались в гараж, и он отвозил ее на проклятый угол с лампами.

Это были ужасные минуты – когда он вез ее, уже не разговаривая; когда притормаживал на пристрелянном месте и прикладывался губами к щеке; когда уезжал в свою интересную жизнь, а она должна была идти в мертвое жилище к чужому мужчине…

В эти минуты Ингрид не понимала, кто она.

Май уже прогрел полукружья каналов, и открыла летний сезон женщина, сидевшая по целым дням с книжкой на подоконнике в распахнутом окне на втором этаже в доме напротив. Марко выносил на крыльцо красный складной стул, и они обменивались приветственными взмахами рук…

Полтора месяца прошло с той поездки в Моникендам, когда он, уже успевший привыкнуть к затопляющей нежности, начал обнаруживать перемену погоды. Девушка перестала писать нежные эсэмэски, похожие на повести, и хотя раньше они смущали его и даже раздражали, их исчезновение зацепило самолюбие… При встречах Ингрид курила, глядя куда-то вбок, а то вдруг жадно и пристально заглядывала ему в глаза, словно пытаясь что-то рассмотреть там.

– Что случилось? – спросил он однажды.

И она покачала головой:

– Ничего.

– Муж? – глупо спросил он.

– Не муж, – ответила она.

С Йоханом все обрело каменную ясность уже давно. Когда их траектории в квартире пересекались, они проходили друг мимо друга парой призраков. Несколько раз Ингрид показалось, что в воздухе сгущается электричество, зреет разговор, но история с банком, кажется, отрезала все пути для него самого. Развод Йохан не предлагал – он всегда умел избежать лишних хлопот.

Марко их тоже не хотел.

Ингрид ехала к нему, не понимая: кто она? Но его руки по-прежнему делали ее женщиной – она умирала и воскресала в его постели, и ей было страшно подумать, что это может исчезнуть.

Так прошли май и июнь, а потом что-то сломалось. Не сразу – так дает знать о себе лишний звук в машине, незадолго до того, как полетит карбюратор…

Марко был в отличном настроении в тот день. Чутье и удача не покидали его, и дела шли в гору. Никому не известный югослав, чьи картинки он скупал когда-то чуть ли не на вес и подсадил на контракт, стал полноценным «селебрити»; его имя гремело, и картинки шли теперь очень хорошо. Марко как раз прикидывал, сколько принесет выставка этого Пешича, когда пришла эсэмэска от Ингрид. «Прости, я не приду».

Несколько секунд он смотрел в телефон, пытаясь понять размеры этого «не приду», а потом набрал номер. Номер был отключен.

Весь день он звонил, отвлекался на всякую всячину – и снова набирал номер… Утром проснулся в тревожном раздражении и первым делом нашарил трубку. Номер был мертв.

Два дня он провел в общении с механическим голосом – тот с неизменной вежливостью сообщал о временной недоступности абонента. Марко поглядывал на телефон и все время проверял, включен ли звук. Как идиот, среди бела дня дважды объехал вокруг ее квартала, постоял у места высадки, вволю налюбовавшись ассортиментом ламп и светильников…

Он даже не знал, где она живет!

Марко вспоминал их последнюю встречу, медленно перебирая четки того дня: где-то там было спрятано объяснение, но он его не находил. Все было как обычно: сидели в кафе, делили пополам овощи-гриль – она любила цукини и всегда смешно-деловито выцепляла их с блюда; потом поехали к нему, и в постели все было хорошо, а потом… Да, что-то саднило в этом месте, но он не мог вспомнить, что именно, только чувствовал там дискомфорт, как чувствуют болячку.

Он позвонил приятелю и отменил теннис: ни к селу ни к городу был этот теннис.

В баре ее не было. Рыжий парень-официант замер посреди зала. Марко спросил про Ингрид. Она уволилась, сказал паренек, позавчера. И посмотрел ему в глаза, пожалуй, внимательнее, чем имел право. Спасибо, бесстрастно ответил Марко.

Он хотел спросить еще что-то, но не спросил, а только несколько минут сидел, пристукивая по стойке спичечным коробком. Стук-стук-шлеп, стук-стук-шлеп. Потом расплатился и вышел мимо игрального автомата. Внутри скреблась тоска, которой он не знал раньше.

Марко вдруг представил, что сейчас придет в мастерскую, посидит немного в кресле, разглядывая потолок с трещинкой, а потом вернется в бар, и она снова будет там, за стойкой. Представил, как смутится при его появлении, – наклон тонкой шеи, взгляд из-под челки. Как он скажет «дурак вернулся», и она рассмеется, и все будет хорошо. Он вдруг захотел ее – как-то совсем по-другому, глубоко, насовсем. Ее – и никого другого.

Марко стоял на мосту, продолжая вертеть в пальцах спичечный коробок, унесенный из бара. Прямо под ним прошел катер с туристами, механический гид что-то рассказывал по-английски… Лица под стеклянной крышей сменились затылками, вода, разойдясь привычным клином, прошлась по стенкам канала.

Марко аккуратно уместил коробок на перильцах ограды. Идти было некуда. Он был волен идти на все четыре стороны, но это и означало: некуда. Ничего делать он не мог, и отвлечься тоже не получалось. Мучиться – оказалось не состоянием, а занятием.

Чем ты занят? Я мучаюсь.

Марко думал про Ингрид, в первый раз – именно про нее. Два месяца она занимала его сознание как приятный поворот сюжета. Ему нравилось ощущать свою власть. Он обожал брать ее, извлекая какие-то звериные звуки из этого маленького голодного существа, любил умело и осторожно вести ее, испуганную, по новым тропинкам в постели – эти пейзажи он понимал еще лучше живописи…

Но снаружи от его собственных ощущений Ингрид не было. Какой-то недоделанный муж, какие-то курсы, какая-то мама в Гааге. Или в Гронингеме? Какая разница? «Не стоит умножать сущности сверх необходимого».

Ему давно понравилась эта фраза, и, не имевший толкового образования, он запомнил ее и любил щегольнуть при случае. Да-да, «бритва Оккама»: не стоит умножать сущности! А сущностью был он сам, сорокалетний состоятельный красавец.

И вдруг – эта эсэмэска, и глухо отключенный телефон, и эта поникшая спина, и взгляд в щелку двери… Вот оно! Он замер: четки проклятого дня застыли на верной костяшке.

Ингрид шла в ванную, держа в руках одежду, – и вдруг остановилась перед холстом.

– Как здорово! – выдохнула она. – Смотрю каждый раз… Как хорошо! Кто это?

И он ответил: Ходлер.

– Вот, – вдруг огорчилась Ингрид. – А я даже имени не знаю. Расскажешь?

– Про Ходлера?

– Да.

– Что рассказывать? – Марко сидел голый на кровати, ища носок. – Ну художник такой.

Он едва сдерживал раздражение. Они провели в постели больше времени, чем он рассчитывал, – она требовала новой нежности, и он повелся за ее ласками, а теперь сидел опустошенный, а в мобильном светился непринятый звонок из Парижа, и он вспомнил, что еще утром должен был отправить бумаги насчет выставки этого Пешича, и не отправил, и все это надо было теперь успеть до конца рабочего дня – отзванивать, проверять договор, отправлять факс…

И как назло куда-то запропастился носок, а она стояла голая посреди гостиной и просила рассказать про Ходлера. Как можно рассказать про Ходлера? С какого места?

– Солнышко, – сказал он, – прости, у меня дела. Иди, иди…

И махнул рукой в сторону ванной комнаты. И она пошла в ванную. Сейчас, стоя у играющего бликами канала, Марко вдруг ясно увидел эту секунду: светлую гостиную с диагональю солнца по паркету, свой жест и ее, съежившуюся, как от удара. И короткий взгляд, когда закрывала дверь.

Она вышла уже одетой и сказала:

– Я могу добраться сама.

– Ну что ты, – сказал Марко. Он уже успел вернуть звонок и копался с факсом – полуголый и без одного носка.

Он, конечно, отвез ее до привычного угла, к лампам. Она всю дорогу молчала, а он думал о своем… И, кажется, ничего не сказал ей на прощанье.

Марко со свистом втянул в себя воздух и поморщился, как от зубной боли. Шумно выдохнув, схватил коробок и с силой запустил им в канал.

Чувство вины поселилось в нем – он изучал его, как баран новые ворота. Он брел вдоль каналов, садился в кафешках и пытался начать думать, но думать не получалось, и он снова брел куда глаза глядят… Мама в Гааге. Или не в Гааге? Черт возьми, он даже не знает ее фамилии!

Мужчина, стоявший на мосту, громко выругался, и пожилая дама, проезжавшая мимо на велосипеде, от неожиданности вильнула колесом. С трудом выровняв велосипед, она поехала дальше, а мужчина негромко, но уверенно сообщил своему отражению в канале:

– Идиот.

Уже третий день Ингрид жила так: на ночь выпивала вина и высыпалась до отвала, а утром садилась на трамвай и ехала к морю. Мама ни о чем не спрашивала, и они, не сговариваясь, играли в «машину времени»: как будто им обеим сейчас на пятнадцать лет меньше и у Ингрид еще нет никакого мужа, а есть школьные каникулы и любимые клубничные мюсли на завтрак.

И море, не знающее возраста, в нескольких трамвайных остановках.

По побережью время прошлось заметнее, чем по маминой квартирке: везде понастроили апартаментов, и плоские коробки домов нависли над пляжем. Продолжая игру, Ингрид выходила из трамвая возле старого «Гранд-отеля» и через него шла к морю, оставляя за спиной все, с чем была несогласна.

Если бы всегда можно было оставлять это за спиной!

Она научилась жить в доме мужа, не выходя из скафандра, – но второго скафандра у нее не было. Too much, вспомнилось вдруг из школьного английского, too much… Чересчур. Она запрещала себе вспоминать тот последний день с Марко, но очень скоро поняла: этот призрак будет входить, когда захочет.

Как он сидел, наполненный внезапным раздражением… Как она остановилась у той картины… Ей хотелось внимания после всего, что он делал с нею, обычного человеческого внимания, улыбки, вопроса: как ты? И чтобы его глаза потом были с ней хотя бы пять минут, потому что вопрос «как ты?» иногда требует подробного ответа.

Но он, еще голышом, схватился за мобильный – и, коротким жестом отправленная в душ, она почувствовала себя шлюхой.

Тот невероятный день в городке у моря, тепло его глаз, ветер новой жизни – все ушло, просело и потеряло цвет… Как-то очень быстро все стало обыденным. Отлаженный график свиданий, даже овощи-гриль те же. Ее покормили, привезли в койку и отымели, и до следующего раза она должна исчезнуть. Душ, чашка кофе, отвоз на угол, поцелуй в щечку – все это было уступкой этикету, и ни сантиметра за его пределами ей не полагалось.

Она была пустым местом.

А потом возвращалась домой – и была дрянью.

Ингрид сидела в ресторанчике на пляже и смотрела на море. Хозяин кафе знал ее девчонкой, и ей было хорошо под его присмотром. Дочка хозяина выросла в старшеклассницу с красивой грудью, рядом с ней уже роились местные акселераты, и она смешно королевствовала ими… Ее будут любить, подумала Ингрид, пытаясь разглядеть судьбу девочки в ее карих глазах. Если повезет. А если не повезет, будут трахать и жестом отсылать в душ.

Кровь снова бросилась Ингрид в лицо. Ничего она не могла поделать со своей тоской и обидой, ничего не помогало! Никакое море, никакие мамины мюсли…

Глупо! Глупо прятаться и играть в дочки-матери. Но и оставаться в Амстердаме было невозможно. Она в сотый раз увидела сволочное кино, которое уже несколько дней крутила ей память. Как Марко притормозил на углу, как она сказала «пока» и он кивнул – совсем автоматически.

Ноги повели Ингрид домой. Уже на пороге она сообразила, что надо было пересидеть где-нибудь пару часов, но было поздно. Поворачивая ключ, она молила, чтобы Йохана не оказалось дома, но он словно почуял запах ее унижения. Вышел в прихожую, посмотрел прямо в лицо – и передергиванием узких плеч обозначил такую брезгливость, что она заревела.

Солнце начало припекать. Море волновалось – раздолье для серфингистов, и купающихся немного. Впереди маячил еще один огромный пустой день. Стрелки застыли, еле-еле, по минутке, отпиливая кусочки от этой вареной макаронины.

Ингрид понимала, что надо перестать мучить себя прошедшим, но не находила никакой опоры для жизни. Бухгалтерские курсы? икебана? тусовки с подружками? – глупо. Дома у нее не было. Не было, в сущности, и денег. Что-то мог дать развод, но от одной мысли о переговорах с этим брезгливым чужим человеком, адвокатах, процессе… – ее начинало мутить. Никаких адвокатов! Она взрослая и не калека. Надо заканчивать курсы, устраиваться на работу…

Она все понимала, но третий день сидела на окраине Гааги, глядя на море.

Телефон Ингрид не включала – оставляла его дома, уезжая на прогулку вдоль прибоя. Но когда на второй день рядом раздался мелодичный звонок, такой же, как у нее, сердце оборвалось: Ингрид поняла, что ждет звонка от Марко.

Она хотела, чтобы он позвонил.

Чтобы звонил, натыкался на тишину и мучился.

Она пыталась представить себе эти мучения. Иногда получалось хорошо: в такие минуты Марко бродил один-одинешенек по Амстердаму и страшно страдал. Но иногда фантазия давала сбой, и она ясно видела, как Марко ничуть не страдает, а как раз в это самое время раздевает другую женщину. Она кожей помнила, как он это делает.

Ингрид встала и пошла по променаду в сторону мола. Море раскачивалось все сильнее, но моря она никогда не боялась.

Надо вправляться в жизнь. Она дойдет до мола, искупается, сделает еще один полный круг, сядет на родной девятый трамвай и поедет домой. Сходит в магазин, приготовит ужин, а вечером они посмотрят кино или футбол (мама на старости лет оказалась болельщицей). А там и день долой.

Тени удлинялись, и она подумала, что здесь, в Схевенингене, ей не надо часов. Еще девочкой Ингрид выучила: когда тень маяка на волноломе указывает на трамвайный круг, пора домой.

Перед молом чеканили мячик мальчишки, и Ингрид остановилась посмотреть: все, что помогало скоротать время, было ей союзником. Смешной долговязый паренек трудился, высунув язык от усердия. Начеканив на один удар больше других, он издал торжествующий крик и сопроводил его полуприличным жестом – забавной копией виденного по телевизору.

Ингрид рассмеялась и зааплодировала.

Мама мальчишки, ждавшая поодаль, на променаде, смутилась и позвала:

– Руди!

– Я догоню! – крикнул долговязик.

– Я в номере, – сказала женщина и пошла по променаду.

Они были очень похожи, мать и сын, – та же длинная кость, те же скулы и веснушки. Ингрид снова бросилась кровь в лицо: так сильно она почувствовала, что хотела бы ребенка от Марко. Чтобы он был похож и на нее, и на него. Был бы красивый ребенок, мальчик… А от Йохана она никогда не хотела детей.

Какая же она дура! Что за детский сад – уехать, спрятаться, обидеться… Но что было теперь делать? Вернуться и пойти в наложницы?

Она разделась, аккуратно сложила вещи стопочкой и, умело вбежав под волну, погрузилась в прохладу. Когда она вышла, футболист-долговязик сидел неподалеку, просеивая сквозь ладонь струйку песка. Ингрид вытиралась, чувствуя его взгляд.

Она была молода и хороша собой и чуть замедлила движения: ей нравилось примагничивать эти детские глаза. Она попыталась представить, каким он вырастет, – будет высокий и сильный, а обаятельная улыбка уже при нем… Сколько ей будет, когда он войдет в правильный возраст? Посмотрит ли он на нее такими глазами?

Долговязика окликнули мальчишки – пришел его черед чеканить, но он махнул рукой и остался сидеть метрах в трех от нее. На сердце у Ингрид потеплело.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – ответил он, коротко глянув.

– Как дела?

– Хорошо.

Он просеял еще две горсти песка и все-таки поднял на нее глаза.

– Меня зовут Ингрид, – сказала она.

– А я Руди.

– А я знаю.

Он рассмеялся, догадавшись.

– Мы из Утрехта.

– А я здешняя, – ответила Ингрид.

– Сколько тебе лет? – спросил мальчишка и сам смутился.

– Мне? Двадцать пять, – тоже смутившись, почему-то соврала Ингрид. И, на миг замерев от собственного хулиганства, спросила:

– Я тебе нравлюсь?

Мальчишка отвернулся и несколько секунд внимательно рассматривал волны, перед тем как ответить.

– Да. Ты очень красивая.

– Спасибо, – сказала Ингрид. И замерла: вдоль кромки прибоя шел Марко. Вот же дура, сказала она себе, всматриваясь, соскучилась до глюков – и прячешься. Никакой не Марко. Откуда ему здесь взяться? Но как похож, о господи…

Она встала.

Человек шел вдоль линии прибоя. Иногда его фигуру закрывали другие фигуры и пары, но он появлялся снова – еще ближе и несомненнее. Краем сознания она догадалась, что мальчик что-то говорит ей, и автоматически переспросила:

– Что?

Мальчишка повторил, но она опять ничего не услышала, кроме собственного сердца.

Это был Марко. Он шел к ней, а она стояла и видела себя, словно со стороны, и не могла шевельнуться. Он подошел – закатанные до колен брюки, сандалии в руках, большая, чуть тяжеловатая фигура – и остановился в нескольких шагах.

…Узнать ее фамилию было делом пяти минут. Рыжий напрягся, снова увидев незнакомца в дверях бара, но через минуту дал телефон менеджера.

– Вы из полиции? – спросил тот.

– Ну что вы, – успокоил его Марко. – Я сексуальный маньяк.

– Тогда подождите на телефоне, – хмыкнув, ответил менеджер, и через полминуты ниточка была у Марко в руках.

Гаага или Гронинген?

В Гааге было девять женщин с такой фамилией. Листок из телефонной книги он попросту вырвал – надо же когда-то и нарушать законы! И, расположившись в кафе, начал обзвон.

– Могу я поговорить с Ингрид? – спрашивал он и аккуратно вычеркивал очередную строчку. Вычеркну все – поеду в Гронинген, думал он.

Дальний путь только вдохновлял Марко. Он знал, что найдет ее.

Две женщины ответили: вы не туда попали. Третья, ни в чем не сознаваясь, долго выясняла, кто он и зачем звонит. Если это ее мать, я удавлюсь, весело подумал Марко. Четвертая дама раздраженно посоветовала ему набирать правильно номер, а пятая сказала: ее нет дома. И, помедлив секунду, спросила: ей что-нибудь передать?

– Передайте, что ее ищет один дурак, – сказал Марко, не веря удаче.

– Передам непременно, – приветливо ответила трубка. И, помедлив еще немного, сказала: – Она на пляже, в Схевенингене. Вы найдете ее возле мола. Если не совсем дурак.

Он рассмеялся и крикнул:

– Спасибо!

И вот он шел вдоль весело штормившего моря, сканировал взглядом широкую полосу пляжа – и был счастлив от своего волнения. Он готовил первую фразу – «от нас не уйдешь» или «у нас длинные руки» – и заранее наслаждался эффектом. Но когда увидел ее, полуобнаженную, облитую золотым светом, замершую у кромки волн, то вдруг испугался.

Когда он гнал свой BMW по плоской земле к морю, ему почему-то казалось: его появление разом разрубит этот гордиев узел. Но теперь уже ни в чем не был уверен.

Ингрид стояла и смотрела на него, а он все не мог различить выражения ее глаз и не понимал, как себя вести. И, остановившись, сказал только:

– Привет.

– Привет, – сказала она.

Море, грохоча, сверкало пеной возле их ног.

– Недоступный абонент… – сказал он.

– Это я, – откликнулась Ингрид.

– Убить тебя мало.

Она часто закивала, и страх ушел из его души. Он шагнул вперед и погладил ее по щеке, и она порывисто схватила его ладонь и поднесла к губам. И прижалась к нему всем телом.

– Тщ-щ… – сказал он, неудержимо улыбаясь. – На нас смотрят.

– Это… Руди, – задыхаясь, проговорила Ингрид. Она вжималась в своего мужчину, боясь оторваться, – как будто, выпусти она Марко, он растворился бы в разлете штормовых брызг.

– Ты тут не теряла времени, – шепнул Марко в стриженое темечко.

– Дурак! – Она сжала его еще крепче. – Вот же правда дурак!

Он осторожно провел пальцем по ее животу, и сладкая судорога прошла по тонкому телу.

– Ты меня не забыла… – констатировал Марко.

– Что ты делаешь…

– Как всегда. Домогаюсь.

– Ты ужасный.

– Ты даже не представляешь, до какой степени. Идем.

– Погоди. Я сейчас.

Стараясь двигаться не быстрее обычного, она одевалась и собирала вещи. И, уходя, махнула своему веснушчатому кавалеру:

– Пока-пока!

И вдруг увидела отчаяние в детских глазах.

Тогда, отпустив руку Марко, она подошла к мальчику. Вся тоска и несправедливость мира застыли в долговязой фигуре.

– Ты замечательный парень, Руди! – сказала Ингрид и осторожно прикоснулась к детскому плечу. – И очень симпатичный. У тебя все будет хорошо, вот увидишь!

– Ты завтра сюда придешь?

– Не знаю.

– Ты же местная!

– Я еще не знаю, – сказала Ингрид.

– Приходи, – попросил мальчишка.

И тогда, наклонившись, она поцеловала его. И, оставив губы возле нежного лица, шепнула в самое ухо:

– Ты – мой талисман. Будешь моим талисманом?

Он кивнул, не в силах говорить.

– Ура-ура, – рассмеялась она. – Только чур никому…

Он кивнул.

Когда Ингрид и Марко ушли вдоль линии прибоя, мальчишка вскочил и, задыхаясь от ощущений, со всех ног рванул куда глаза глядят.

Он бежал к молу, о который с грохотом било огромное море.

– Мы – идем – в кафе, – раздельно и нравоучительно сказала Ингрид, покачивая большую руку Марко в своей.

– Хо-ро-шо, – в такт ответил он, и она рассмеялась своим теплым смехом. Ветер обдувал ее лицо и плечи, солнце высвечивало ободок тучки и заливало розовым светом бочок отдельно плывущего облака. День застыл в самой счастливой секунде, словно весь мир был в сговоре с Ингрид и кто-то решил растянуть ей радость от этого мгновения.

Они потеряли представление о времени, и остатка ее разума хватило только на то, чтобы позвонить маме. Они ели штрудель с мороженым, пересказывали друг другу дни, проведенные врозь, и целовались.

– Какая красота! – вдруг выдохнула Ингрид.

В сторону мола, прямо по пляжу, аллюром прошла конная полиция – мужчина и женщина на двух красавцах, гнедом и сером в яблоках.

– Погляди!

– Не-а… Он смотрел на нее, и Ингрид рассмеялась.

Марко слушал ее сбивчивое счастливое щебетание, но поверх всего этого звучала какая-то небывалая музыка. И он рассмеялся, поняв, что сегодня сделает ей предложение. Он – циник, мачо, самец-одиночка…