Пролог
Бережно обхватив дитя, молодая мать показала ребенка своему возлюбленному, которого любила трепетно и нежно.
– Девочка у нас, – радостно прошептала мать. – Посмотри, как глаза сияют, пуще самоцветов твоих! Нареку Сияной, что хочешь со мной делай, но быть ей Сияною!
– Полно те, я и не думал в свои руки наречение брать. Ухожу я, голубушка, иго жития не дает, снова принялись грабить и убивать окрестные деревеньки. Коль не я, кто душегубов остановит?
– Верно говоришь, но возвращайся, я тебе оберег дам, чтобы воротился ко мне…– она замолчала, – к нам.
– Пустое. Коль суждено со своими полягу, коль судьба у меня такая, так что теперь?
Мужчина поклонился трижды у порога и вышел. С тех пор говорить о нем принято не было.
* * *
– Сияна, так складно ты вышла, да увянешь здесь. Не хочешь на молодцев поглядеть? Посмотреть, как нынче девушки наряжаются?
– Нет, матушка, не желаю, – я знала, что будет если соглашусь, проверяет меня так. Боится, что уговор наш совсем позабуду. Не выполню то, что должно. То, для чего она меня растила.
– Все же ладно ты получилась, не зря отварами тебя поила из навьих растений, не зря.
Я улыбнулась матери, которая заплетала мне тугую косу, но на душе у меня было неспокойно. Чувствовала, что что-то должно произойти. Тревога хищной птицей вцепилась в разум, оставляя на душе борозды от когтей.
– Натаскать воды? – спросила я.
– Натаскай, баньку хочешь истопить?
– Чего бы и нет, – кивнула.
– Тропкой иди привычной, но всё равно смотри по сторонам. Лес беснуется временами, а сейчас пуще прежнего.
– Отчего же он?
– Знамо дело от чего, – мать нахмурилась, – окрестный люд дерево рубит? Рубит. А подношения делает? Нет. Вот и взбунтовался Хранитель, – она взяла в руки еще не связанный пучок трав и принялась переплетать травинки между собой колоском. Она всегда начинает делать простые обереги, когда нервничает. Не одной мне не спокойно.
– Тебя-то он не тронет, но ты всё равно следи за тропкой в оба глаза.
Матушка, видимо, о Лешем говорит, смекнула я.
– Конечно, – я кивнула и встала с табурета.
– Сияна? – окликнула меня мать, когда я уже переступила порог избы.
– Да, матушка?
– Воротись только как стемнеет, раньше не суйся, поняла?
– Как пожелаешь.
Я поклонилась матери и прихватив два ведра направилась в сторону леса знакомой тропой. Не было слышно привычных трелей птиц, не шуршала трава от перебежек лесных обитателей.
Стояла почти мертвая тишина. На сердце было неладно, чуяло оно что-то нехорошее. Хотела вернуться назад, но вспомнила уговор. До темноты не возвращаться. Предчувствовала ли мать что-то? Ведь мне с самого утра не по себе. С детства матушка твердила, что быть мне, как и ей ведьмой. С малых лет умею я травы целебные и губительные различать, сны вещие вижу и толковать их могу. Как и её сторонятся меня местные, когда с первым снегом мы в поселение приходим богиню Мару уважить.
Сторонятся местные, да только все как один за лекарством от хвори какой ходят. Добра они не помнят, а как беда какая со скотом или посевами случится, всё нас винят. Нет бы хлева в чистоте держать, они угрожать приходят.
Я обернулась, услышав филина. И правда, тропка привела меня не туда, куда должна была.
Скинув с себя платье на траву, я по нему потопталась и, наизнанку вывернув, надела. Взор мой избавился от тумана и увидела я, что не к реке пришла, а почти в болото угодила.
Задумалась, отвлеклась. Сама виновата.
– Беда, – послышалось над головой.
То не голос, птица кричит, что в глуши лесной живет.
– Беда, – снова раздалось.
– А ну! Перестань чирикать! – прикрикнула я, грозясь кулаком в пустоту.
И без тебя знаю, что беда, только надеялась на пустое переживание. Плюнув на уговор и на ведра, припустила до избушки. Пусть кричит матушка и ругается, только убедиться мне нужно, что в порядке всё.
У леса на этот счёт было своё мнение. Колючие кусты боярышника хватали меня за подол платья, корни деревьев поднимались из земли и подножки ставили, тропка постоянно возвращала меня на опушку, не давая возможности до дома дойти.
Окончательно взбесившись, я топнула ногой и почувствовала, как сила расползлась по коже.
– Выпусти меня, жертву принесу на заре утренней, только выпусти, домой мне нужно!
Взмолилась я Хранителю.
«Иди» – шелестом дубравы ответил мне лес.
Помех больше не было.
Ещё загодя почувствовала я запах гари. Неладное творилось. А женский крик всё на места поставил. Мне бы спрятаться, как учила матушка, но я не из робких, и часто лезу на рожон. И в этот раз не смогу в стороне остаться.
– Матушка?! – позвала я, пытаясь разглядеть хоть что-то в едком дыму. Глаза резало, нос закладывало, а по горлу будто копоть скользила.
Дверь избы сорванная с петель валяется поодаль. Сердце заходится в бешеном ритме.
Влетаю в дом и ищу глазами средь дыма очи матери. Кашляю, пробираюсь наощупь.
– Матушка!
Показалось ли – слабый стон откуда-то сбоку в самом конце избы. Преодолев в два шага расстояние споткнулась обо что-то мягкое, успела только развернуться прежде, чем упала на колени.
Невидящим взором, подернутые пеленой смерти на меня уставились глаза матушки. Кровь тонкой струйкой стекала от виска и пересекала лицо, минуя приоткрытые губы. Она всегда выглядела краше и моложе, чем было на самом деле и смерть этого очарования не забрала. Не посмела бы.
Глаза щипало не только от дыма, жгучие слезы скапливались, пока лицо матушки не стало расплывчатым пятном. Я протянула руки, надеясь, что это всё не взаправду, что видение очередное лес проклятый наслал.
Мои трясущиеся пальцы столкнулись с еще теплой кожей. И тогда из горла вырвался крик.
Не слышала я, как твердой поступью зашли со спины, звеня кольчугой. Закрыла глаза, а в темноте лицо матери мерещилось, как живое. Улыбалась она и немного с укором глядела, как когда я ягоды сушеные птицам скормила.
– Эту тоже, – скомандовал голос будто из-под толщи воды.
Когда я разлепила веки, взгляд зацепился за изображение орла с рябиновой ветвью в клюве.
Знаком мне этот герб. С малых лет знаю кому он принадлежит. Отец мой Князь и под этим знаменем дом его.
– За что? – тихо спросила я.
– Ведьмам спуску давать нельзя, – проговорил мужчина и занес надо мной меч.
Смерть приняла я смиренно, но не была она скорой. Кашель вместе с кровью, волнами накатывал, заставлял корчиться и мучаться в агонии. Огонь в очаге давно погас, и холодные языки тьмы лизали лицо, вытягивая последние крохи тепла. В углу хижины, мерцая тусклыми черепками лежал оброненный кувшин – последний дар, отвар из горьких трав, который уже никого не мог спасти.
– Сияна, – прошелестели губы, но моё имя потонуло в посмертном хриплом выдохе.
Боль разрывала мою грудь, но острее её было лишь сожаление. Не успела она меня научить, не успела уберечь… Всполохами проносились перед глазами картины прошлого: вот я, маленькая хохотушка, бегу по лугу, сплетая венок из рябиновых веточек; вот, повзрослевшая, с горящими глазами, наблюдаю через зеркало, как мать собирает целебные травы под шепот старинных заговоров… И образ князя, темной тенью нависший над счастливыми воспоминаниями, – жестокий, равнодушный, ослепленный властью.
Силы покидали. Тьма вокруг сгущалась, превращаясь в вязкий туман.
– Не бойся, Сияна, – прозвучал в предсмертной тишине тихий голос, – мы ещё встретимся в Нави.
Последний вздох вырвался из моей груди, растворяясь в тишине. Тело обмякло, но на губах застыла тень улыбки. Мара уже приближалась, неся с собой холодный покой.
Хрипло, что есть сил прошептала:
– Богиня моя черноокая, позволь отомстить да волю матушки исполнить, век служить тебе буду…
Умирая, смотрю на засохший рябиновый венок, подарок отца для матери.
И тогда наступила темнота, поглотившая все мое естество. Перед смертью всегда холодно или только чудится, что избушку заволокло снегом?
Хотелось бы, чтобы это был просто сон, что развеется с первым криком петуха. А по утру и я, и матушка будем живы.
Замерзшими руками, пытаясь вызволить себя из ледяного плена, разгребаю сугроб, обламывая ногти и царапая пальцы об острые льдинки. В голове шумит поток неясных мыслей, а в груди жжёт, как от медовухи. Судорожно вдыхаю остатки воздуха и почти сдаюсь, как вдруг рука пробивает корку льда и я вываливаюсь наружу.
Бегло осматриваюсь. Я дома. Вот только дома больше нет, полуразрушенное пепелище, покрытое снегом. Куда ни глянь – белым бело. Должно быть, уже январь.
Зябко поёжившись, попыталась найти что-то, что может меня согреть. Разбитое зеркало висело на стене, и я старалась не смотреться в него. Но то, что я мельком увидела мне не понравилось. Седая, почти полностью голова и глаза потерявшие цвет. Прежде были зелеными, как первые побеги по весне, а теперь белые, точно снег, что меня окружает. Застопорившись на мгновение, поняла, что не мерзну более. А изо рта не вырывается облачко пара.
Подношу бледную руку к лицу, рассматривая хитросплетения вен. Задерживаю дыхание и зажимаю уши руками, но слышу только тишину.
Сердце. Оно не бьётся. И отсутствие воздуха меня не колышет, потому что я не дышу…
Словно по чьему-то жестокому приказу в мою голову врываются видения, одно хуже другого, смерть оседает горьким привкусом на языке, заставляя закашляться, пытаться сплюнуть. Люди, которые на волоске от гибели, скоро должны упасть в объятия Мары не без моей помощи.
Дым от погребального костра, как наяву, щиплет глаза, но не затмевает жутких картин: вот крестьянин, на которого в чаще нападает разъяренный вепрь, снег окрашивается алым, внутренности мужчины из разорванной брюшины складываются в отвратительный узор… вот купец, падающий с обрыва, увлеченный жадностью к спрятанному кладу…
Каждая скорая смерть – пульсация боли где-то в груди, там, где еще теплились остатки былой жизни.
Души, запутавшиеся в сетях Мары, подобно испуганным птицам, бились о стены моего сознания. Такова цена за отмщение, сбор душ, залог жизни взаймы, которой щедро наделила меня богиня смерти.
–Терпи, дитя мое, – шептал голос Мары в воцарившейся темноте, сладкий, как перезрелая малина, и такой же пьянящий. – Боль – лишь накидка, которую ты сбросишь, обретя истинную силу. Кровь за кровь, жизнь за жизнь.
Перед глазами появился образ матери, светлый и ласковый, он все еще жил в моём теперь не бьющемся сердце.
– Благодарю тебя, Богиня Правосудия, Великая Морана…выполню всё, что прикажешь, – слова давались мне с трудом, хрипло и надрывно звучал мой голос.
Богиня не ответила, но я остро почувствовала, как она покинула меня. Верно так ощущается расколотая надвое душа. Выходит, что теперь не быть мне целой.
– Последний вздох, – произносят мои уста без моей на то воли. И я всё понимаю. Мне надобно забрать последний вздох у тех, кто скоро переправится в Навь.
Кивнув раздробленному отражению, подбираю до этого не замеченную накидку, прячу лицо и посеребренные смертью пряди.
Тяжелая ткань на первый взгляд обернулась пушинкой в моих руках. Черная, словно воронье крыло, легла на плечи, скрывая от любопытных глаз бледность кожи и пустоту взгляда. От былой Сияны, той смешливой девчонки с венком из рябиновых веток, не осталось и следа.
Накидка, подарок Мары, хранила в себе запах тлена и последних вздохов, но именно он, этот запах, делал меня невидимой, позволял становиться видением, скользящим по краю яви.
«Пора»,– прошептал голос внутри меня.
Голос Мары, ставший моим вторым «я».
И я ступила на улицу, в сумрак, где в ожидании свежего улова томились рыбацкие лодки. Там, у реки, меня ждала новая встреча, новое видение, новая смерть. И каждый шаг навстречу ей приближал меня к нему – к князю, убийце моей матери, к тому, кто должен был познать мою боль. Узнать, для чего растила меня мать и как ладно я справлюсь с ним и его отпрысками.
Седовласый старик, уже на краю своей жизни, старательно распутывает узловатыми пальцами в рубцах рыболовную сеть.
Подхожу к нему. Нет. Почти плыву, как будто сугробы мне ни по чём. Он медленно обернулся, услышав скрип снега.
– Рано ещё, не наловил ничего, ступай. Позже приходи и выберешь.
– Не за рыбой я пришла.
Старик отложил сеть, встал не отряхнув колен, и посмотрел мне в глаза так проникновенно, что я не нашлась, что сказать дальше. Узнала я его, а он меня, верно, нет. Но помню его чуть младше, когда серебро еще не коснулось его волос, а глубокие морщины не пролегли на высоком лбу. Сколько же я пролежала в той избушке, пораженная мечом?
– Пора? – проговорил он медленно, причмокивая пересохшими губами.
– Пора, – кивнула я.
– Позволь с родимыми проститься.
– От чего ж не позволю, пойдем.
Я кивнула старику и он поспешил на пригорок, а я – за ним.
Его дом – бедная рыбацкая лачужка, из печной трубы валит дым, а под окном дети беснуются в сугробе. Увидев меня, они перестали играть и смотрели во все глаза с приоткрытыми от удивления ртами.
– Неужто страшная такая, – спросила я, веселясь.
– Тятька, кто это с тобой?
– Гостья долгожданная, но внезапная, – ответил он, подходя к ребятне.
Каждого из них он в обе щеки расцеловал и шапку на каждом нахлобучил, жизненных наставлений кратких дал, и вытерев слезу, поманил меня в дом, где пахло сосновыми дровами, хмелем и хлебом.
– Голубушка, – старик кинулся обнимать преклонных лет супругу.
– Ты чего удумал окаянный? Никак прощаешься со мной?! Я те сейчас вот этой самой ложк… – она осеклась, когда заметила меня в дверях.
– Прощаюсь, милая.
Женщина надрывно расплакалась и кинулась мне в ноги.
– Не забирай кормильца, сын у меня стрелец у князя, до весны его не ждать, пропадем без милого моего.
– Прости, матушка. Время его пришло. Простится вам дала, не стала сразу забирать.
Старик сел в кресло. Подошла я к нему, рука моя сама поднялась и провела ладонью у него над головой, пальцы соприкоснулись с чем-то мягким, но не зримым, тонким, как шелковые нити.
Глаза старика закрылись и изо рта с едва заметным синим свечением вышел последний вздох, который я собрала ладонью, сложенной лодочкой.
– Будь здорова, матушка. Да травы возьми от хвори стуженой, – из сумы я достала пучок, что еще моя мать собирала и оставила на грубо сколоченном столе, а после вышла.
За спиной раздался надрывный плач старой вдовы. Сердце моё щемило, но иначе поступить было нельзя.
В уголке глаза скопилась слеза, которую я быстро смахнула холодным пальцем. И впрямь, изменилась деревня. Не меньше десятка лет прошло, успею ли я возмездие совершить или отец уже почил? Не стала бы Мара меня возвращать, коль мёртв он был, а значит, торопиться надо.