За правое дело

24

Новиков торопливо шел по улице. Он, не спрашивая, видел, где расположены отделы штаба: в окнах он узнавал знакомые лица, у подъездов и парадных дверей знакомых часовых.

В коридоре ему встретился комендант штаба подполковник Усов. Краснолицый, с небольшими, узкими глазами и сиплым голосом, Усов не был тонкой натурой, да и должность коменданта штаба не располагала к чувствительности. Опечаленное, расстроенное выражение казалось необычным для его неизменно спокойного лица. Взволнованным голосом он стал рассказывать Новикову:

– Летал, товарищ полковник, на «У-2» за Волгу, на Эльтон, там часть моего хозяйства стоит… солончак, степь, хлеб не растет, верблюды. Я уже подумал: если там стоять придется… куда размещать штаб артиллерии, инженерную часть, разведчиков, политуправление, второй эшелон – я даже не знаю. – Он сокрушенно вздохнул. – Вот только дынь там много, я их столько взял, что «кукурузник» еле поднялся, вечером пришлю вам парочку. Как сахарные…

В отделе Новикова встретили так, словно он год проблуждал в окружении. Оказалось, дважды в течение ночи его спрашивал заместитель начальника штаба, а под утро звонил секретарь Военного Совета, батальонный комиссар Чепрак.

Он прошел через просторную комнату, где уже были расставлены знакомые ему столы, пишущие машинки, телефонные аппараты.

Полногрудая, с крашеными волосами Ангелина Тарасовна, считавшаяся лучшей машинисткой штаба фронта, отложив махорочную папиросу, спросила:

– Не правда ли, чудный город, товарищ полковник? Чем-то напоминает Новороссийск.

Желтолицый, страдавший нервной экземой майор-картограф, поздоровавшись, сказал:

– Спал сегодня по-тыловому, на пружинном матраце.

Младшие лейтенанты – чертежники и завитые девушки-бодистки быстро поднялись и звонким хором сказали:

– Здравствуйте, товарищ полковник!

А любимец Новикова – кудрявый, всегда улыбающийся Гусаров, – зная расположение к себе начальника, спросил:

– Товарищ полковник, я ночь дежурил, вы не разрешите мне после обеда в баню сходить помыться?

Он попросился в баню, зная, что начальники отпускают в баню охотнее, чем повидаться с родными или в кино либо выспаться после дежурства.

Новиков внимательно оглядел комнату, где стоял его стол, его телефон, запертый железный ящик с бумагами.

Лысый лейтенант, топограф Бобров, в мирное время учитель географии, принес новые листы карты и сказал:

– Вот бы, товарищ полковник, во время наступления так часто менять листы.

– Пошлите посыльного в разведотдел, а ко мне никого не пускайте, – сказал Новиков, разворачивая на столе карты.

– Тут подполковник Даренский два раза вас по телефону спрашивал.

– После двух пусть зайдет ко мне.

Новиков начал работать.

Стрелковые части, поддержанные артиллерией и танками, заслонили дальние подступы к Сталинграду и на время приостановили движение противника к Дону. Но в последние дни начали поступать тревожные донесения. Армейские разведотделы сообщали о крупном сосредоточении немецких танков, моторизованных и пехотных дивизий.

Чрезвычайно усложнились вопросы снабжения.

Новиков обсуждал эти тревожные сведения с начальником отдела генералом Быковым.

Быков, со всегдашней недоверчивостью оперативщика к разведчикам, сказал:

– Откуда понакопали они эти новые номера немецких дивизий, где они их выискали? Разведчики любят пофантазировать.

– Но ведь не только разведчики – сообщают и командиры дивизий, и командармы о сильном давлении и новых частях противника.

– Командиры частей тоже не прочь преувеличить силы противника, а о своих скромно помолчать, – сказал Быков. – У них одна мысль: просить у командующего резервы.

Фронт был растянут на сотни километров, и плотность боевых порядков была слишком невелика для того, чтобы сдержать подвижные войска противника, который мог быстро сосредоточить в любом месте большие силы. Новиков понимал это, но в глубине души надеялся, что фронт стабилизируется. Он верил, надеялся – и боялся верить и надеяться. Ведь на подходе к фронту войск больше не было.

Вскоре начали поступать тревожные сведения, стало очевидно, что противник решительно атакует.

Удар немецких дивизий прорвал линию обороны.

Немцы бросили в прорыв танки. Новиков читал донесения, сличал их, наносил на карту новые данные. Ночные и вечерние сообщения не утешали.

Немецкий прорыв с юга расширялся, намечалось движение на северо-восток. На карте обозначались новые немецкие клещи; нескольким дивизиям угрожало окружение.

Как хорошо знал Новиков эти загнутые синие клыки, быстро растущие на карте! Он видел их на Днепре, на Северском Донце, и вот они вновь возникли здесь.

Но сегодня тоска и беспокойство по-новому овладели им. На мгновение чувство бешенства охватило его, он сжал кулак, хотелось крикнуть, ударить изо всей силы по синим клыкам, ощерившимся на извилистую голубую и нежную линию Дона.

«Что это за счастье, – вдруг подумал он, – если увидел я Евгению Николаевну лишь потому, что армия отступила до Волги. Нету радости в такой встрече».

Он курил папиросу за папиросой, писал, читал, задумывался, снова склонялся над картой.

Кто-то негромко постучался.

– Да, – крикнул сердито Новиков и, поглядев на часы, потом на открывшуюся дверь, сказал: – А, Даренский, заходите.

Худощавый подполковник, со смуглым худым лицом и зачесанными назад волосами, быстро подошел к Новикову и пожал ему руку.

– Садитесь, Виталий Алексеевич, – сказал Новиков, – здравствуйте в новой хате.

Подполковник сел в кресло у окна, закурил предложенную Новиковым папиросу, затянулся; казалось, он удобно и надолго устроился в кресле, но, сделав еще одну затяжку, он вдруг поднялся, зашагал по комнате, поскрипывая ладными сапожками, потом внезапно остановился, сел на подоконник.

– Как дела? – спросил Новиков.

– Дела? Фронтовые вы лучше меня знаете, а мои личные – никак.

– Все же?

– Отчислен в резерв. Своими глазами видел распоряжение Быкова. И, представляете, настолько безнадежно отчислен, что сам начальник кадров мне сказал: «Вы страдаете язвой желудка, я вас пошлю на полтора месяца полечиться». – «Да не хочу я лечиться, я хочу работать!» Посоветуйте, товарищ полковник, что делать? – Говорил он быстро, негромко, но слова произносил четко, раздельно. – Как пришли сюда, знаете, предаюсь воспоминаниям, представляется все первый день войны, – вдруг сказал он.

– Ну? – сказал Новиков. – И мне вспомнилось недавно.

– Обстановка сходная.

Новиков покачал головой:

– Нет, не сходная.

– Не знаю, а я смотрю и вспоминаю: дороги забиты… потоки машин… Начальство нервничает, все спрашивают, как проехать, где меньше бомбят. И вдруг навстречу, с востока на запад, полк с артиллерией, по всем законам, как на маневрах, впереди разведка, боевое охранение, люди идут четко, в ногу. Останавливаю машину: «Чей полк?» Лейтенант отвечает: «Командир полка майор Березкин. Полк движется на сближение с противником». Вот это да! Тысячи тянутся на восток, а Березкин наступает. Как на них смотрели женщины! Самого Березкина я не видел, он вперед проехал. Вот я думаю: почему я этого Березкина никак забыть не могу? Все хочется встретить его, руку пожать. А почему же со мной так получилось, что я в резерве? Нехорошо, нехорошо ведь, товарищ полковник?

С месяц назад Даренский не поладил с начальником отдела Быковым. Как-то перед началом наступления советских войск на одном из участков фронта он высказал и обосновал мнение, что несколько южней места предполагаемого прорыва противник концентрирует силы и готовит удар.

Начальник отдела назвал его доклад чепухой. Даренский вспылил. Быков, как выражаются, «поставил его по команде смирно», но Даренский продолжал утверждать свое. Быков обругал его и тут же дал приказ о его увольнении во фронтовой резерв.

– Вы знаете, я работников строго сужу, – сказал Новиков, – но определенно: если б мне дали командную должность, я бы взял вас к себе в начальники штаба. У вас нюх, интуиция хорошая, а это важно, когда глядишь на карту. Правда, вот насчет женского пола у вас слабость, но кто без слабостей.

Даренский быстро оглядел его живыми, весело блеснувшими карими глазами и усмехнулся, сверкнув золотым зубом:

– Одна беда, не дают вам дивизии.

Новиков подошел к окну, сел рядом с Даренским и сказал:

– Вот что, я сегодня с Быковым обязательно поговорю.

Даренский сказал:

– Спасибо большое.

– Ну, это вы бросьте – «спасибо».

Когда Даренский выходил из комнаты, Новиков вдруг спросил его:

– Виталий Алексеевич, вам новая живопись нравится?

Даренский оторопело посмотрел на него, потом рассмеялся и сказал:

– Новая живопись? Отнюдь нет.

– Но ведь как ни говори – новая.

– Ну и что же, – пожал плечами Даренский. – Вот о Рембрандте никто не скажет: старое, новое. О нем скажут: вечное. Разрешите идти?

– Да, пожалуйста, – протяжно сказал Новиков и наклонился над картой.

А через несколько минут вошла старшая машинистка Ангелина Тарасовна и, вытирая заплаканные глаза, спросила:

– Это верно, товарищ полковник, что Даренского отчислили?

Новиков резко сказал:

– Занимайтесь, пожалуйста, своими служебными делами.

В пять часов Новиков докладывал обстановку генерал-майору Быкову.

– Что там у вас? – спросил Быков и сердито посмотрел на стоявшую перед ним чернильницу. Он невольно раздражался, когда видел Новикова, словно тот, принося ежедневно тяжелые известия, именно и был виновником всех перипетий отступления.

Летнее солнце ярко освещало долины, реки и степи на карте, белые руки генерала.

Новиков размеренным голосом называл населенные пункты, начальник отдела отмечал их на своей карте карандашом, кивая головой, повторял:

– Так, так…

Новиков кончил перечисление, и генеральская рука, державшая карандаш, пропутешествовав с севера на юг, до устья Дона, остановилась.

Быков поднял голову и спросил:

– У вас все?

– Все, – ответил Новиков.

Быков составлял доклад о событиях, уже происшедших в начале месяца, и Новиков видел, что он встревожен обстоятельствами отчетной работы больше, чем событиями сегодняшней живой и грозной действительности.

Он стал объяснять Новикову движение армий, напирая на слова «ось» и «темп». Все это касалось прошедшего времени.

– Видите, – говорил он, водя тупым концом карандаша по карте, – ось движения тридцать восьмой проходит по совершенно точной прямой – темп отхода двадцать первой все замедляется.

И он, взяв линеечку, стал прикладывать ее к карте.

Новиков сказал:

– Разрешите, товарищ генерал. Беда в том, что с такой осью да с такими темпами мы и на Дону не удержимся, а на подходе к нам никого нет.

Быков потер резиночкой солнечное пятно, переползавшее на красную ось движения одного из соединений, и сказал слова, которые Новиков часто слышал от него:

– Это не наше дело, над нами тоже есть начальство, резервами располагает Ставка, а не фронт.

После этого Быков посмотрел внимательно на ногти своей левой руки и недовольным голосом сказал:

– Сегодня генерал-лейтенант докладывает маршалу, вы, товарищ полковник, находитесь неотлучно в отделе: вас вызовут. А сейчас можете быть свободны.

Новиков понял недовольство Быкова. Начальник отдела относился к нему холодно. Когда стоял вопрос о выдвижении Новикова на старшую должность первого заместителя, Быков сказал: «Да, собственно, работник хороший, в этом ошибочного нет ничего, но, знаете, все-таки он неуживчивый, с самомнением, не сумеет организовать в работе людей».

Когда Новикова хотели представить к Красному Знамени, Быков сказал: «Хватит с него и звездочки», и он действительно получил Красную Звезду. Но когда Новикова зимой хотели забрать в штаб направления, Быков всполошился, стал хлопотать, писал объяснительную записку о том, что без Новикова он никак не может обойтись, и так же категорически отказался поддержать Новикова, когда тот подал рапорт о своем желании перейти на строевую должность.

Когда кого-либо из сотрудников отдела спрашивали, где получить те или другие сложные сведения либо кто может осветить запутанный вопрос, сотрудник убежденно говорил: «Лучше прямо к Новикову идите, а то Быков вас еще в приемной поманежит часика полтора, он либо заседает, либо доклад принимает, либо отдыхает, а потом скажет: «Спросите Новикова, я ему это дело поручал».

Комендант из уважения, а не по рангу давал Новикову на каждом новом положении хорошую квартиру; начальник АХО, человек без иллюзий, выдавал ему лучший габардин на костюм и лучшие папиросы, и даже официантки в столовой подавали ему обед вне очереди и говорили:

– У полковника минуты свободной нет, ему ждать нельзя!

Секретарь Военного Совета, батальонный комиссар Чепрак рассказывал однажды Новикову, как заместитель командующего, просматривая список вызванных на важное совещание, сказал:

– Быков есть Быков. Вызовите полковника Новикова.

И, видимо, Быков знал о таких вещах и не любил, когда Новикова вызывали на совещания. В последнее время он обижался и сердился на Новикова – тот подал начальнику штаба докладную записку, в которой излагал свои мысли и предложения, критически разбирал важную операцию. Быков знал от адъютанта, что докладная записка заинтересовала командующего. Его обижало, что Новиков подал записку, минуя своего непосредственного начальника, и даже не посоветовался с ним.

Он считал себя опытным и ценным работником, знатоком всех уставных положений, правил и норм, организатором сложной, многоэтажной документации – все дела и архивы находились у него в идеальном порядке, дисциплина среди сотрудников была на большой высоте. Он считал, что вести войну легче и проще, чем преподавать правила войны.

Иногда он задавал странные вопросы:

– То есть как это не было боеприпасов?

– Да ведь склад был взорван, а на ДОП не подвезли, – отвечали ему.

– Не знаю, не знаю, это никуда не годится, они обязаны были иметь полтора боекомплекта, – говорил он и пожимал плечами.

Новиков, глядя на хмурое лицо Быкова, подумал, что в личных делах начальник отдела умеет проявлять гибкость и изобретательность, умело поддерживает свой авторитет; здесь-то он быстро применяется к обстоятельствам, умеет отпихнуть кого следует, умеет показать товар лицом, то, что называется – ударить так, чтобы зазвенело, хотя такое поведение ни в каких правилах, уставах и нормах не обозначено.

Новиков, присмотревшись, заключил, что и знания Быкова сомнительны.

Он сказал:

– Афанасий Георгиевич, разрешите поговорить по одному вопросу.

Он назвал Быкова по имени и отчеству, намекая этим, что служебный разговор кончился и он просит разговора по личному поводу. Быков, поняв это, указал ему на стул:

– Пожалуйста, слушаю вас.

– Афанасий Георгиевич, я о Даренском, – сказал Новиков.

– То есть? – спросил Быков и поднял брови. – О чем, собственно?

По недоуменному выражению его лица Новиков понял, что разговор обречен на неудачу, и рассердился.

– Да вы знаете о чем: он работник ценный, зачем ему мотаться в резерве, мог бы дело делать.

Быков покачал головой:

– Мне он не нужен, думаю, и вы без него обойдетесь.

– Но ведь по существу в том споре он прав оказался.

– Тут дело не в существе, вернее, не в этом существо.

– В этом и существо. У него замечательное умение по небольшому количеству данных быстро разгадать обстановку, намерения противника.

– Мне в отделе гадалки не нужны, пусть идет в разведотдел.

Новиков вздохнул.

– Право же, странно, человек создан, можно сказать, природой для штабной работы, а вы его не хотите использовать. А я, танкист, не штабной работник, подаю рапорт – вы меня не отпускаете…

Быков закряхтел, вынул карманные золотые часы, удивленно наморщил лоб и приложил часы к уху.

«Обедать собрался», – подумал Новиков.

– Вот, у меня все, – сказал Быков. – Можете быть свободны.

25

Новикова вызвали к одиннадцати часам вечера. Рослый автоматчик одновременно почтительно и фамильярно спросил вполголоса:

– Вам куда, товарищ полковник?

Ощущение, возникавшее у Новикова в приемной командующего, всегда было одинаково, где бы ни расположился штаб – в сумрачных высоких залах старинного дворца или в маленькой мазанке с веселым палисадником. Всегда в приемной на окнах висели занавески и стоял полумрак, а люди говорили шепотом, то и дело оглядываясь на дверь; всегда генералы, ожидавшие приема, казались взволнованными, и даже телефоны звонили приглушенно, боясь потревожить торжественную обстановку.

В приемной ожидавших не было, Новиков пришел первым. За письменным столом сидел секретарь Военного Совета Чепрак, с желто-серым лицом человека, спящего днем и работающего ночью. Чепрак, нахмурившись, читал книгу.

Ординарец в медалях ужинал, поставив на подоконник тарелку. Увидя Новикова, он со вздохом поднялся и, лениво ступая, грустно позвякивая медалями, ушел с тарелкой в соседнюю комнату.

– Нету? – спросил вполголоса Новиков и кивнул на дверь.

– Есть, у себя, – ответил Чепрак не тем голосом, которым он обычно разговаривал в приемной, а самым обычным, которым говорил в столовой, и, похлопав ладонью по книге, сказал: – Вот жили мирные люди!

Чепрак встал и прошелся по комнате, потом подошел к подоконнику, у которого только что ел ординарец, и знаком пригласил Новикова. И когда Новиков подошел к нему, Чепрак, вдруг перейдя на украинский язык, которого Новиков от него ни разу не слышал, сказал:

– Чи вы чулы?

Новиков вопросительно глядел на него, и Чепрак, заглянув ему прямо в глаза своими умными, всегда насмешливыми, прищуренными глазами, сказал:

– Вы, мабудь, знаете, хто зараз Южным фронтом командуе?

– Знаю.

– Ни, мабудь, зналы, а зараз не знаете, бо вже не командуе, – и, откинув голову, оглядел Новикова, поражен ли он новостью. Новикова известие не потрясло, но он видел волнение секретаря Военного Совета и понял, чем вызвано это волнение.

Он видел, что Чепрак ждет от него вопросов или хотя бы вопросительного движения. Но Новиков не задал вопроса и не кивнул вопросительно.

– Все теперь может быть, мало ли что, – и Чепрак развел руками. – Был один такой разговор: слишком привыкли отступать от Тарнополя до Волги, психология стала такая – отступать да отступать, – говорил он, видимо повторяя слова, ставшие ему известными. – Вот и штаб наш двенадцатого числа переименован из Юго-Западного в Сталинградский. Теперь и нет такого направления, Юго-Западного.

– Это кто сказал? – спросил Новиков.

Чепрак улыбнулся и, не отвечая на вопрос, сказал:

– Могут наше управление вывести в резерв, отведут, поставят где-нибудь за Волгу, а Дон поручат новому фронту. Сформируют новый штаб, а?

– Это ваше предположение?

Чепрак сказал:

– Словом, был один разговор по ВЧ, а кто, что – это я не скажу. – Он огляделся по сторонам и задумчиво, видимо чувствуя перемены и в личной своей судьбе, сказал: – Помните, в Валуйках вы вышли из аппаратной, веселый, и сказали мне: «Битва за Харьков выиграна», а в этот час противник как раз и ударил с Изюм-Барвенкова на Балаклею.

Новиков сердито спросил:

– Что ж вы именно сейчас это вспомнили, так не полагается, война есть война. Да уж если вспоминать, не я один так говорил, а кое-кто повыше меня.

Чепрак пожал плечами:

– Просто вспомнил… Какие там люди были: Городнянский, и сам командующий фронтом генерал-лейтенант Костенко, и командиры дивизий Бобкин, и Степанов, и Куклин, а корреспондент какой славный Розенфельд, сутки мог рассказывать, до сих пор за них душа болит. Все погибли!

Заседание началось с опозданием.

В приемной собралось начальство столь высокое, что и генерал-майоры не решались сидеть на стульях и на диванах, а, стоя у окон, негромко беседовали, оглядываясь на закрытую дверь кабинета командующего. Быстрыми шагами вошел член Военного Совета фронта Иванчин, кивая приветствовавшим его подчиненным. Озабоченное лицо его казалось утомленным, а движения были быстрые, резкие.

Он громко спросил у секретаря:

– У себя?

Чепрак торопливо ответил:

– У себя, но просил несколько минут подождать.

Он произнес эту фразу с тем виноватым и почтительным выражением, с которым подчиненные иногда передают слова начальника, как бы сожалея, что не в их власти что-либо изменить здесь: зависело бы от него – с радостью бы раскрыл дверь перед Иванчиным.

Иванчин оглянулся на ожидавших, окликнул командующего артиллерией:

– Как на городской квартире, малярия не тревожит?

Командующий артиллерией единственный в приемной говорил в полный голос; он в этот момент смеялся тому, что шепотом рассказывал толстоплечий и полногрудый генерал, приехавший на днях из Москвы.

– Нет, пока благополучно, – сказал командующий артиллерией и указал Иванчину на своего собеседника. – Вот, представьте, приятеля встретил, вместе в Средней Азии служили.

Он подошел к Иванчину, и они заговорили короткими словами, которые бывают понятны людям, каждодневно встречающимся на общей работе.

– Ну, а с этим, вчерашним, как? – услышал Новиков вопрос командующего артиллерией.

– Окончание в следующем номере, как говорится, – ответил Иванчин, и командующий артиллерией рассмеялся, прикрыв рот толстой, широкой ладонью.

На лицах людей, прислушивающихся к разговору старших начальников, видно было желание разгадать, к чему относятся эти слова, но разгадать их было трудно – к чему только они не могли относиться! Как почти всегда бывает, люди, собравшиеся для важного дела, старались до поры не говорить о тревожившем и мучившем их, а вели посторонние разговоры. Новиков слышал басистый генеральский голос:

– Представляешь – гостеприимство: приходят мои люди и докладывают: «Столовые наши еще не развернулись, сотрудники пошли в столовую здешнего военного округа, а там проверяют талоны, по фронтовым не пускают, а местных тыловиков – пожалуйте».

– Безобразие, – сказал второй. – Я позвонил Иванчину: оказывается, есть договоренность с командующим округом Герасименко, а местные головотяпы изменили: изволь видеть, в столовой переполнение, и сотрудники штаба округа опаздывают на работу, не укладываются в обеденный перерыв.

– Ну и что, чем же кончилось? – спросил невысокий румяный генерал из разведотдела, час назад вернувшийся из армии и не знавший этой истории.

– А кончилось просто, – и второй собеседник незаметно указал на члена Военного Совета, – снял трубку, сказал командующему округом два словца, так после этого интендант с хлебом-солью всех фронтовых в дверях встречал.

Начальник разведотдела спросил у Быкова:

– Как квартира на новом положении, хороша?

– Хорошая, с ванной, окна на юг, – ответил Быков.

– Я уж отвык от городских квартир, даже странно как-то показалось. А ванна – бог с ней, приехал – и прямо в баню, это по-нашему.

Генерал, начавший разговор о столовой, спросил у разведчика:

– Благополучно доехали, товарищ генерал?

– Ох, – ответил тот, – днем закаялся ездить.

– Пришлось в канаву пикировать, как мой водитель говорит?

– Не спрашивайте, – рассмеялся генерал-разведчик, – особенно когда к Дону подъезжал, бреют прямо, три раза из машины выскакивал, думал, уж не доеду.

В эту минуту приоткрылась дверь и негромкий, сипловатый голос сказал:

– Прошу, товарищи, ко мне.

И сразу стало тихо, все лица сделались серьезными и хмурыми, и сразу забылся легкий смешливый разговор; этим разговором люди хоть на минуту, да отгораживались от суровой действительности. Да, есть такое свойство у нашего человека, солдат ли он, генерал ли – посмеяться и пошутить, когда уж очень плохо на сердце, когда свинцом лежит на душе горькая беда.

Голова командующего была тщательно выбрита, и даже при ярком свете электричества нельзя было отличить границу между лысиной и побритой частью головы.

Он прошелся по комнате, мельком и в то же время пытливо заглядывая в лица вытянувшихся перед ним генералов, кивал головой, потрогал пальцами маскировку окна, помедлил немного и сел за стол, положил свои большие крестьянские руки на карту и несколько мгновений, при общем молчании, размышлял, потом тряхнул головой и нетерпеливо, точно не его ждали, а заставляли его ждать, сказал:

– Что же, пора, начнем!

Докладывал заместитель начальника штаба.

– Был бы Баграмян, он бы доложил, – шепотом сказал сидевший рядом с Новиковым начальник разведотдела.

Докладчик начал с вопросов снабжения. Степные железные дороги находились под воздействием авиации, в последние дни немецкие самолеты начали минировать Волгу. Имелось уже сообщение о гибели грузового парохода на участке между Камышином и Сталинградом. Стоял вопрос о подвозе подкреплений и грузов по заволжской железной дороге Саратов – Астрахань. Но и эта дорога уже находилась в радиусе действия немецких бомбардировщиков; да, кроме того, доставка грузов из-за Волги была сопряжена с тремя перевалками: от железной дороги к Волге, через Волгу в Сталинград и от Сталинграда к фронту. Авиация противника энергично бомбит донские переправы. Докладчик дальше сказал, что паралич волжской транспортной артерии становится реальностью сегодняшнего и завтрашнего дней.

Иванчин при этих словах вздохнул и тихо сказал:

– Верно!

Докладчик говорил о тяжелом положении советской земли не общими словами газетных статей, а своим особым, точным языком военного человека. Он говорил обо всем этом не «вообще», а конкретно – потому что грозное и тяжелое положение страны, народа, государства непосредственно было соединено и связано именно с Юго-Западным, ныне Сталинградским фронтом.

Положение на фронте! Докладчик говорил подробно, с той откровенной резкостью, которую определяла и которую требовала война. Перед жестокой действительностью могла жить лишь одна правда, такая же жестокая, как действительность.

Новиков, уважавший заместителя начальника штаба, часто восхищавшийся его живым умом и знаниями, на этот раз хмурился:

«Нет, нет, и все же не о самом основном говорит он…»

– Когда в тылу соединения появились к исходу позавчерашнего дня подвижные части противника, командующий армией принял решение о занятии обороны по берегу водного рубежа, – говорил спокойным баском докладчик, и его белый, с коротко остриженным ногтем палец быстро и небрежно очертил по карте район боев. – Однако штаб в течение суток находился под интенсивным воздействием авиации противника, проволочная связь была нарушена, а радиопередатчик на четыре часа вышел из строя, вследствие этого приказ командующего не был доведен до командира левофланговой дивизии, а посылка делегатов связи также не имела успеха. Единственная коммуникационная линия была оседлана не только танковыми средствами, но и пехотой противника, видимо переброшенной на грузовиках.

Командующий фронтом спросил:

– Это все? Новых данных у вас нет?

– Есть, товарищ командующий, – сказал генерал и мельком поглядел на Новикова, докладывавшего ему час назад. – Разрешите, товарищ командующий?

Командующий кивнул.

– Штаб дивизии потерял управление полками вчера утром: танки ворвались на КП, командира дивизии тяжело контузило, и его удалось эвакуировать санитарным самолетом. Начальнику штаба раздавило ноги, он умер тут же на КП. С этого момента никакой связи ни со штабом, ни с полками не было.

– Естественно, штаб был уничтожен, – сказал Иванчин.

– Как фамилия начальника штаба? – спросил командующий, обращаясь к Быкову.

– Товарищ командующий, – сказал Быков, – он у нас недавно, переведен с Дальнего Востока.

Командующий ожидающе смотрел на Быкова.

Быков, прищурившись, с выражением страдания, которое испытывает человек, вот-вот готовый вспомнить нужное слово, помахал ладонью, пристукнул легонько ногой. Но эти действия не помогли ему.

– Полковник… полковник… прямо на языке… дивизия новая.

– И дивизия разбита, и людей уже нет, а для вас они все новые, – сказал, усмехнувшись, командующий и с усталым раздражением прибавил: – Я же говорил: знать фамилии! Вы, полковник, знаете?

Новиков назвал погибшего:

– Подполковник Алферов.

– Вечная ему память, – сказал командующий.

Несколько мгновений длилось молчание, и докладчик откашлялся и спросил:

– Разрешите продолжать?

– Давайте, – сказал командующий.

– Таким образом, подтверждается, что дивизия потеряла управление и боевые порядки ее были расчленены, – говорил генерал, – в результате армия лишилась локтевой связи с соседом на левом фланге, – этим деликатным выражением заместитель начальника штаба выразил то, что фронт был разорван и в образовавшуюся брешь устремились немецкие пехотные и танковые части. – Однако спустя сутки, – несколько повысив голос, сказал он, – линия фронта вновь приобрела целостность благодаря умелым и энергичным контратакам стрелковой дивизии полковника, – он посмотрел на командующего и раздельно произнес фамилию: – Савченко, – видимо желая оправдать свое незнание фамилии погибшего начальника штаба новой дивизии. Он показал по карте начертание линии фронта и проговорил: – Такова была конфигурация фронта к шестнадцати часам.

– Конфигурация? – насмешливо переспросил командующий.

– Расположение частей армии, – поправился генерал, видя, что слово «конфигурация» раздражало командующего. – Однако в это время противник стал оказывать давление на участке соседней армии и в двух местах достиг тактического успеха, угрожая охватом правого крыла армии. В связи с этим Чистяков приказал отойти на новый рубеж и этим вынудил отход нашей армии.

– Не противник вынудил, а Чистяков? – спросил, усмехнувшись, командующий. – А я думал, что противник. Что на юге?

– На юге удалось стабилизовать фронт, но, судя по всему, противник, встретив сильное сопротивление и понеся чувствительные потери, концентрирует войска северней. – И докладчик стал подробно перечислять даты и рубежи боев, населенные пункты.

То, что говорил докладчик, свидетельствовало о его военной образованности и опыте, о знании противника, о знании обстановки, свидетельствовало о налаженной информации, и все же то, что он говорил, не удовлетворяло участников заседания. В новой, исключительной по тяжести военной обстановке, казалось, должно было возникнуть нечто чрезвычайное, качественно отличное от того, о чем докладывал генерал. Новикову казалось, что именно сегодня должно говорить о смелой русской маневренной войне. В ней вся суть.

«Читал он мою докладную?» – спрашивал себя Новиков, поглядывая на командующего.

После доклада командующий стал задавать вопросы. Некоторые генералы говорили о своих ошибках. Говорили о том, как развернутся события на новых рубежах обороны, на подступах к Дону.

Заседавшие думали о своей ответственности перед командующим, об ответственности за отступление с оборонительного рубежа, за невзорванную, оставленную противнику переправу, за потерянную технику. Об этой ответственности начальника перед начальником говорили люди, сидевшие на заседании. Но все они чувствовали в душе, что настало иное время и речь шла об ответственности бесконечно более суровой: об ответственности сына перед матерью, об ответственности солдата перед своей совестью и перед народом.