Мой «Фейсбук»

Десятое письмо Анне Чепмен

Бесценная моя Анита!

Я так уже привык к Вам за это время, что, не поверите, сплю и Вас вижу в исподнем, а сегодня видел Вас обнаженной махой, как у Франсиско Гойи, был такой художник испанский, который от сифилиса с ума сошел, но это не умаляет его таланта.

Ван-Гог тоже с ума сошел, отрезал себе среднее ухо, хотя художник был дай боже каждому, очень даже выше среднего; а вот нынешние с ума не сойдут, нет у них его, но это так, по ходу пьесы ремарка.

Вы не подумайте чего плохого, я Вас во сне своем никак не оскорбил, просто восхитился Вашими формами, но содержание Ваше мне гораздо ближе.

Ведь мы соратники, и наше дело правое, хотя не все так считают, – такое время на дворе, мы в кольце врагов, у нас друзей нет, кроме армии, флота и органов, ну Вы понимаете, что я имел в виду.

Анекдот сразу вспомнил на эту тему, про «что имею, то и введу», но не обессудьте, я в КВНе в юности звездой был, но роли мне давали бессловесные.

Я по нужде в КВН пошел, проявить себя хотел, там много таких толстых мальчиков было, да и девочки там, к сожалению, не очень красивые были, так мы с ними в этом гетто и искали любви и телесных радостей; я вижу, до сих пор в этой игре те же проблемы.

Нет, я не против, у каждого должен быть шанс.

Так вот, роли мне давали маленькие, но экспромты мне всегда удавались, в разминке мне равных не было, а потом сгорал.

Так и с девушками было: начнешь энергично, в стиле «аллегро модерато», а потом сразу на коду; это у меня от Розы музыкальный вкус, она очень классику любила, а я больше альтернативу и сексопатологию.

Извините за шутку ниже пояса, ночь все-таки на дворе.

Теперь по сути, как Пастернак писал: «Во всем мне хочется дойти до самой сути…», а дальше Вы знаете.

Впрочем, еще одно лирическое отступление на десерт.

Был у меня доцент один знакомый, так он меня учил на заре туманной юности, что любую девушку можно стихами завалить в койку, если творчески подойти; у него эта практика называлась «Три кинжала».

Начать надо было с чего-нибудь социального, типа Мандельштама или на крайний случай Евтушенко, потом из Ахматовой и Цветаевой что-нибудь залудить, а на контрольный выстрел «Свеча горела…» упомянутого Бориса Леонидовича, и все.

Работало безотказно. Был случай у него, когда рядом в общаге, где он девушку с первого курса лишал невинности, аспирантка картошку жарила с маминым салом, так она после стихов в ту же комнату ворвалась и сорвала с себя одежды.

Вот такой был побочный эффект нашей великой литературы, не то что сейчас, нынешними стихами кого соблазнишь – все денег просят, никакой духовности, одна торговля гениталиями, куда катится мир.

А про Америку я Вам в следующий раз поведаю, устал сегодня от воспоминаний, накатило, знаете, так внезапно; да и Марк Левин в «мордокниге» не отозвался, с фактурой насчет эмигрантской жизни в Нью-Йорке в восьмидесятые подождем, пока у него совесть проснется.

Не решил я еще, как мой герой в Америку попадет; думаю.

Утро вечера мудренее не стало, за ночь ничего не произошло волнующего, а жаль – еще одна ночь бесплодной веткой не прошелестела в саду наслаждений, так бывает, Анечка, поверьте мне, старику, не упускайте миг, потом очнетесь, а поздно будет, и никто, глядя Вам вослед, не цокнет и не загарцует перед Вами, как ахалтекинец перед порожней кобылой на зеленом лугу.

Постскриптум.

Письмо мое на первый взгляд не открыло завесу тайны, но это только на первый взгляд. По сути, как Вы знаете, миром правит любовь, а не мировое правительство из масонов и прочих либерманов. Отсутствие любви – причина всех бед.

«Каждый хочет любить, каждый хочет иметь и невесту, и друга», – вот такая странная песня Валерия Леонтьева смутила меня ранним утром, и я проснулся.

Совсем обалдели дерьмократы.

Одиннадцатое письмо Анне Чепмен

Ну вот, Аннушка, пришло время для исповеди. Я человек не воцерковленный, в безбожное время в патрулях с Либерманом ходили на церковные праздники, на Елоховской дежурили за отгул, не давали торговать опиумом для народа, а теперь другие времена: каждый норовит свою набожность напоказ выставить, все со свечками, под кадило сами лезут, и ручку попам целуют, и к иконам прикладываются, как когда-то Красное знамя целовали, у каждого второго духовник, а у каждого пятого домовая церковь, и все по монастырям шарятся, от святых мощей не оторвешь, чудны дела твои, ну и дальше по тексту.

Когда пришло время выезжать мне в Америку, капитан Сорокин меня огорошил: во-первых, он Розе ехать запретил, в заложниках оставили мою ласточку, чтобы я по-настоящему не сбежал. Я заартачился сначала, но Сорокин сказал, что в Центре так решили, пришлось мне это проглотить. Во-вторых я поступил тверже: они хотели мною выстрелить из торпедного аппарата атомной подлодки «Иван Калюченко», но я наотрез отказался, не уверенный, что они попадут в цель.

Не мне Вам рассказывать. Помните про «Булаву»? Три раза стреляли при главнокомандующем и не попали даже в Камчатку, а мной хотели во Флориду выстрелить.

Но я побоялся, что, попади они в Аляску, я там сдохну в шортах и сланцах; нет, твердо сказал я Центру, и они изменили концепцию, я полетел обычным рейсом.

В Шереметьеве Роза ревела белугой, мы с Либерманом пили шампанское из горла и прощались навеки, он плакал, искренне думая, что прощаемся навсегда, я тоже поплакал для приличия, когда он сунул мне литровую банку икры, самовар на жостовском подносе и двадцать долларов одной бумажкой на первое время.

Вот такой человек оказался Либерман, а я его свиньей считал; люди познаются в беде, а женщины – ну Вы эту рифму понимаете.

За эти двадцать долларов я купил себе литр виски, блок «мальборо» и сразу почувствовал себя белым человеком.

В самолете сел рядом с баскетбольной командой какого-то американского колледжа, которая летела из Японии транзитом. Такого количества негров в одном месте я никогда не видел, но вида не подал, только крикнул им над Варшавой, после стакана: «Свободу Анджеле Девис!» – они вздрогнули и убрали ноги с прохода.

После литра я уже не запомнил, как долетели, как я досмотр прошел. Очнулся только на Брайтон-Бич, на лавочке у магазина «Русская книга».

Человек меня разбудил интеллигентный, его собака у дверей книжного делала пи-пи, а он меня потрепал по опухшей морде и сказал: «Велкам».

Оказался он кандидатом наук из города Черновцы, УССР, а там, в Америке, он был дальнобойщиком, а жена его, декан педагогического факультета, держала салон, где делали старухам маникюр и педикюр за деньги одного благотворительного фонда, так я попал к Рае и Семе, моим первым сталкерам в зоне по имени Брайтон-Бич. Я жил у них в гардеробной, которая была больше моей двухкомнатной, среди вороха одежды и ботинок, рубашек и шуб, которые они накупили, когда чуть поднялись, но так и не сносили, а выбросить было жалко.

Я у них жил, а они мною торговали: водили меня по разным домам, где я рассказывал об ужасах советского режима; эмигранты плакали, я крепил их веру в то, что они сделали правильный выбор.

Русских тогда приезжало мало, и я был нарасхват; меня передавали, как эстафетную палочку, и везде кормили на убой, как жертву режима. Я разоделся, как франт, у меня была своя гардеробная, и так я прожил два месяца в пьяном угаре, объятый пламенем любви бывших соотечественников.

О Брайтон-Бич я Вам говорить не буду, все уже видели и знают про этот рай, который построили наши бывшие; типа, входишь в заведение «Капучино», а выходишь всегда из «Пельменной».

Языкового барьера у меня не было: там все говорят по-нашему и не парятся; они мне говорили так: «Мы здесь живем, мы в Америку не ходим, нам и тут хорошо».

Решили мои благодетели зубы мне сделать. Я считал, что мои железные вполне, но они сказали, что это ноу гуд и повели меня к одному дантисту, он в Москве левые зубы делал из золота, жил в шоколаде, но чуть не сел и уехал – и так скучал там, в Америке, хотя жил хорошо, но скучал так, что, можно сказать, даже ностальгировал, а Америку клял, как настоящий журналист-международник, так клеймил, что его можно было бы в ТАСС на ставку брать.

Лева его звали, доктора моего, он зубы мне два месяца делал – сделает один зуб, а потом обед у него дома, я ем, пью и рассказываю ему, как навигатор, трамвайные маршруты; особенно он любил маршрут пятидесятого трамвая «Шоссе Энтузиастов – Каланчевская».

Я рассказывал, а он плакать начинал уже от остановки «МЭИ» на Красноказарменной улице, сын у него там учился от первой жены.

Потом на улице Радио рыдал – он в кожно-венерическом диспансере там лечился, когда первый раз невинность потерял в Лефортовском парке; на Бауманской улице его уже трясло, не остановить – он жил там до отъезда; и тут уже о каждом доме меня спрашивал:

– А «Аптека» еще стоит там? А «Продукты» на углу еще работают?

Там у него мясник был, культурный человек, стихи писал под Игоря Северянина… Про Бауманский рынок я уже старался не рассказывать, там он вообще королем был, все покупал: и огурцы в декабре, и дыни, и виноград – уважаемый человек был.

Так мы с ним ехали по этому маршруту, на каждой остановке выпивая, и на Каланчевке уже оба падали на его газон в ярде; там до сих пор, на Каланчевке, не в ярде, бомжи спят – тогда спали и теперь спят, только теперь их кормят от церкви на Красносельской, а так все по-старому, Анечка.

Завтра продолжим, Анечка, устал я от воспоминаний, да и время уже идти за внуком в школу. Я сам ходил в его возрасте, а сейчас опасно – киднеппинг, мать его, да и педофилы расплодились, как кролики.

Двенадцатое письмо Анне Чепмен

Вчера не написал Вам письма по причине экстраординарного события: у меня изнасиловали внука.

После последнего звонка он гулял на Поклонной горе; мальчик он домашний, кроме компьютера, у него контактов с внешним миром почти нет, родители же его два года работают за рубежами нашей Родины: моя дочь-филолог смотрит за детьми в Сиэтле, ее муж, свинья и бабник, моет посуду в кафе у пакистанца.

Я смотрю за внуком, но в этот раз недосмотрел, каюсь, не мог даже представить, что такое случится.

Мальчик он смирный, не пьет, не курит, так вот, гуляли они классом, а под утро он устал и зашел в кафе «Шоколадница» выпить кофе; я на связи с ним был, каждый час звонил.

Он сидит, кофе пьет, а за соседним столом дамочка сидит и глазами шныряет в поисках жертвы невинной; видимо, целый день у нее облом был или она специально выходит по ночам в поисках радости своей порочной.

Она подсела к моему внуку и так вежливо его стала спрашивать, а он, дурачок, ей все рассказал, она вина заказала, он не устоял, два бокала выпил и поплыл, она под руку его взяла и в машину свою посадила и повезла его к нам на «Сокол».

В Чапаевском парке она изнасиловала его в извращенной форме два раза, а потом довезла до дома, высадила у подъезда, там я и увидел его, бледного, растрепанного, в помаде и блестках в районе ширинки – так эта тварь истерзала моего внука.

Я хотел сразу в органы звонить, но потом передумал; мальчика, правда, осмотрел, шрамов и укусов не нашел; он поблевал немножко и упал на кушетку. Одна странность поразила меня: он улыбался во сне.

Утром я его допросил, он молчал, как герой-партизан Валя Котик, мой котик, моя кровиночка, никак не шел на контакт, не открывал подробностей, но я добился, все-таки кое-какая подготовка у меня была от капитана Сорокина, все, что помнил, внук мне поведал.

Я сел за стол и стал думать, ведь у меня свой план был, как его мужчиной сделать, – хотел я, как в дворянских фамилиях бывало, в день совершеннолетия: в дом приглашали женщину, она, опытная и опрятная, делала из мальчика мужчину. Но срок пока не наступил, хотя подходящая женщина у меня уже наготове была и я даже один раз произвел с ней тест-драйв…

Мальчик с утра принял душ, хорошо покушал и был в отличном настроении, поэтому я решил, что сажать эту дрянь в тюрьму не буду, гуманизм у меня в крови, так нас воспитали.

А потом я посмотрел его свежие записи «ВКонтакте», он написал о случившемся пост, все его френды завидовали и просили адрес насильницы.

Мальчик мой ушел к репетитору, я дверь за ним запер и стал вспоминать свой первый опыт в далеком одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году.

Было мне от роду осьмнадцать лет, и я разрывался между двумя дамами: одна была кассиршей в наших «Продуктах», вторая – лаборанткой в институте на Сущевской улице.

Оба проекта не давали результата, а люди из нашей секции по настольному теннису уже хвастались, что их тела уже обрели половую зрелость. Я сходил с ума, причиной моих неудач было отсутствие места для исполнения задуманного: у кассирши была съемная койка в общаге, а лаборантка была из многодетной семьи, половина которой спала на полу.

И тогда я решился осквернить наше родовое гнездо; в рабочий день, когда все ушли, ко мне в свой обеденный перерыв пришла кассирша, я ждал ее в диком ознобе, еще с дверей пошел на амбразуру без артподготовки, жалкие кассиршины одежды валялись по всему коридору, от входной двери до спальни… Но внезапно позвонили в дверь, это папа пришел на незапланированный обед и отчего-то не сумел открыть замок.

Я не открывал, поэтому папа спустился во двор и стал звонить на домашний телефон; кассирша торопливо одевалась, а я обеспечивал ей отход своим жалким, якобы сонным лепетанием в трубку; она выскочила на лестничную площадку, обогнав папу на считаные секунды.

Папа вошел и прошел в спальню, пытаясь найти следы; он был опытным человеком, видимо, сам не раз инсценировал сон без задних ног. И на своей подушке он нашел чулок кассирши; я сказал, что мама собиралась второпях на работу, и сунул его себе в карман, папа ничего не сказал, но еще целый год мне пришлось ждать, чтобы сошлись надлежащим образом все звезды. Так драматично я расставался со своим детством.

Все вышло в итоге буднично. В молодежном лагере в Анапе одна толстая девочка со второго курса притворилась пьяной, и мы с ней доехали до станции любви почти одновременно; то, о чем я мечтал, оказалось набором хаотических движений, как сказал Иммануил Кант, и только в этом я с ним согласен.

Когда такое происходит в собственном доме, тут не до Америки. Так что свою американскую трагедию я опишу Вам завтра.

Тринадцатое письмо Анне Чепмен

С внуком, Анечка, слава богу, обошлось, ничего не повредила мальчику педофилка; жаль, что химическую кастрацию не узаконили, а так бы я ей устроил… Ну ладно, вернемся в Америку, где мое внедрение шло как по маслу, не вологодскому, как Вы понимаете…

Продолжал я жить у Раи с Семой, по гостям ходил, клеветал на Советскую власть и получал за это свои тридцать сребродолларов, но не тратил, копил на подарки Розе и своему руководству.

Сема в рейсы ездил, а когда приезжал, садился писать докторскую диссертацию о преимуществах социалистической системы.

Я спросил его как-то после ужина: зачем тебе диссертация докторская, Семен, ведь ты в Америке живешь, уважаемый человек – дальнобойщик, дом полная чаша, где ты ее защищать будешь, в Гарварде или в Итоне? – спросил так, для шутки юмора.

Сема посмотрел на меня – так посмотрел, как якобы смотрел Ленин на буржуазию, и сказал торжественно: «Придет время, Советский Союз рухнет, – это он сказал в 1975 году, заметьте, мне лично, он первый предсказал, а не Ванга – мошенница, слепая была, а мужа у сестры увела, недавно по НТВ показывали, слепая, а разглядела, что плохо лежит; так вот, продолжил Семен: – В новой России понадобятся новые люди, и мы вернемся и построим капитализм с человеческим лицом». – Я чуть не обомлел от такой бесценной информации, хотел в посольство наше бежать, но ночь на дворе была.

И он оказался прав, он вернулся и сейчас работает в правительстве, как в воду смотрел; но до этих пор еще дожить надо было, ну а с каким лицом наш капитализм, Вы, надеюсь, сами теперь видите: хари такие, один другого хуже.

Сема меня часто к своим друзьям водил, люди разные вокруг него были, конечно, они – предатели, а за стол с ними сядешь – и вроде люди симпатичные, пельмени кушают, хинкали, поют песни советских композиторов и плачут потом, вспомнив свои палестины, в смысле Одессу, Киев и другие города нашей необъятной Родины.

Я недоумевал поначалу, скажу честно: такие муки терпеть с отъездом, а приехав в Штаты – водку жрать с селедкой и песни петь русские.

Если вам Америка так дорога, так жрите френч-фрайз и пойте Боба Дилана – нет, черный хлеб им подавай, колбасу краковскую и песни про Родину, «которая щедро поила березовым соком».

Я им пьяный не раз говорил: колу вам надо пить, ребята, березовый сок остался там, на том берегу, нет у вас Родины, английский учите, нефиг уезжать было.

Но это я так, зондировал их, проверял окружение провокационными разговорами и однажды перестарался – по харе получил от Петрова, который когда-то сбежал в порту Пусан с рыболовного траулера, где был замполитом, и после года мытарств и проверок оказался на американской земле. Решил я как-то подарок себе присмотреть на день своего рождения, в первый праздник свой на чужбине. Тогда мечтой каждого советского гражданина был двухкассетник, и эта мечта у меня осуществилась как раз через Петрова.

Он работал электриком в немецком супермаркете; мы с Семеном приехали в тот супермаркет средь бела дня, Сема объяснил Петрову про меня и двухкассетник, электрик кивнул и сунул что-то в щиток. Свет в магазине потух, потом включилось автономное электроснабжение, а Петров сказал хозяину, что надо купить новую деталь, и мы втроем поехали к неграм покупать мою мечту.

Приехали на какой-то склад, и там петровские знакомые негры уступили мне за полцены отличный аппарат и даже дали в придачу кассет со своей музыкой; музыка мне, правда, не понравилась, ерунда какая-то наркоманская.

Потом мы с Семой поехали домой; Рая была в салоне, Семен сварил борщ, мы выпили, и Сеня меня угостил травой. Я никогда не пробовал, а тут соблазнился – для полного погружения в местные условия. После косяка мне так хорошо стало, как на сельскохозяйственных работах в Коломенском районе Подмосковья в шестьдесят шестом году.

Я был молодым специалистом, а Либерман уже заведовал сектором, и мы поехали в колхоз сено ворошить.

Там девушка одна была из парткабинета – рыжая, сдобная, незамужняя, Катей ее звали; я уже женат был на Розе, но свежий воздух, труд необременительный и натуральные продукты в сочетании с портвейном по вечерам разорвали мою лебединую верность Розе, как парус из песни Владимира Семеновича. В первый раз, но я, в отличие от Высоцкого, не каюсь.

Увлекся я Катей не на шутку, особенно любил ее на машину подсаживать и со стога снимать – она падала на меня всем своим жарким телом, и мне было сладко, как в фильме «Тихий Дон», – сцена одна оттуда все время в глазах моих стоит, как Гришка Мелихов с Быстрицкой в сене лежит, а она его щекочет травой полевой… В общем, у нас с ней все шло неплохо, но вмешался Либерман, стал к ней тоже свои яйца подкатывать, и понеслось между мною и этой гидрой по фамилии Либерман соцсоревнование за обладание моей Катей.

Вечером, после работы, мы ужинали в школе на террасе для младших школьников – портвейн «777», макароны по-флотски; а потом гуляли втроем: мы бидон несем (за молоком ходили на ферму) и стихи ей читаем – он Сашу Черного, я – Андрея Белого, – а она головой крутит, то ко мне, то к Либерману.

Потом мы ее провожаем и стоим возле ее дома, и каждый ждет, когда другой с дистанции сойдет, а она никого не выделяла; преимущество первых дней я вскоре растерял по вине Либермана, он рассказал Кате, что я женат, и она, как член партии, перестала разрешать трогать ее за спелую грудь и отодвигала свой теплый бок во время обеденного перерыва, теперь Либерман ее подсаживал на высокий борт колхозного трактора, а я только снимал ее со стога, и то – вытянутыми руками, на пионерском расстоянии.

Так мы бились с Либерманом неделю, как гладиаторы, но нам не обломилось, все Либерман, сука, испортил, вел себя как собака на сене – ни себе, ни людям.

Так вот, когда косяк мне вставил, как положено, я прилег в ярде у Семы, включил двухкассетник с песней Валерия Ободзинского «Эти глаза напротив» и почувствовал теплый бок Кати из парткабинета, до сих пор это помню, хотя сорок лет прошло.

Да! Совсем забыл, поздравляю Вас с назначением главным редактором журнала, рад за Вас и надеюсь, что Вы блестяще справитесь с этим важным для страны делом.

Венчурный капитал стране очень нужен и невенчурный тоже.