Нам выдавали карманные деньги, на которые я умудрился купить себе великолепные туфли с пряжками. Что ни говори, а снабжались республики гораздо лучше России.

Возвращались домой тем же путем. Лето, в институте каникулы и, сдав парадные костюмы для выступлений, мы разъехались по домам. Я поехал к маме в Братск. Год был урожайный на голубику, и я с мамиными знакомыми, двумя парнями, пошел в тайгу по ягодным местам. Набрали по ведру спелых ягод и остались ночевать около костра, так как возвращаться домой было поздно. Ночи в Сибири холодные, и, если днем мы изнывали от жары, то ночью, прижавшись друг к другу, с трудом согревали свои окоченевшие тела. Меня как самого молодого поместили в центр, иначе я бы не пережил короткую летнюю сибирскую ночь. Утром, подхватив свою добычу, мы потащились домой. Нам повезло – рядом с тайгой проходил железнодорожный путь, и пассажирский поезд на семафоре остановился. Из ближайшего к нам вагона вышел мой однокурсник в форме проводника. Он, как и большинство студентов, подрабатывал летом. Мы доехали с ним до станции Вихоревка, а оттуда – на автобусе до дома. Моя ночевка в лесу вышла мне боком, видимо я все-таки переохладился несмотря на живые грелки, которые согревали мою тушку с двух сторон, и у меня на следующий день случился приступ почечной колики.

Каникулы закончились, и в конце августа я возвратился в институт. Все остальные студенты могли приехать в сентябре прямо к занятиям, но мы, хористы, должны были готовиться к очередному концерту в честь кого-то или к годовщине чего-то. Наш хор носил звание академического, и мы должны были выступать на всех торжественных мероприятиях. Хористов освобождали от обязательной помощи колхозам по выкапыванию картошки в сентябре, селили нас в новейшее общежитие номер 6, рядом с институтскими корпусами. Мы, люди творческие, должны были репетировать и репетировать. Руководил хором заслуженный работник культуры Российской Федерации Патрушев Василий Алексеевич, немолодой уже человек с черной повязкой на половине лица – он страдал невралгией тройничного нерва. Но своей энергией и настойчивостью из нас, любителей, он готовил настоящих профессионалов. Оттачивалась каждая музыкальная фраза, он заставлял нас повторять снова и снова, пока не получалось идеальное звучание. Конечно, без него мы были ничто, но этот человек заставлял звучать хор. как орган. Это был академический хор, очень много вещей пели acapella, исполнялись произведения с полифоническим звучанием. Но хористы были студентами и, после окончания института, разъезжались по месту работы по городам и весям огромной Иркутской области. Кто-то оставался в Иркутске, но каждый год хор пополнялся новыми исполнителями из вновь поступивших в институт. Отбор был строгий, и набирались люди с действительно хорошими голосами. Такой отбор прошел и я. Прослушивание проводилось непосредственно в репетиционном зале, и вновь принятые хористы тут же становились в строй осваивать старый репертуар и разучивать новый.

Закончил институт я в 1972 году и, хотя остался работать в городе Иркутске, участвовать в хоре я уже не мог – семья и работа отнимали все свободное время. Если студентам, участвующим в хоре, прощались пропуски занятий на время гастролей и выступлений, были поблажки на экзаменах и зачетах, то с работы меня никто не отпускал. Но у меня на всю жизнь осталось светлое чувство сопричастности с прекрасным, когда полсотни человек своими голосами в едином порыве творили чудо. Я помню залы с тысячами глаз, помню выражение экстаза на лицах благодарных зрителей, которые дышали синхронно с хором на последних аккордах «Элегии» Массне.

Глава 9. Как умирала моя сестра Галя

Галя проснулась среди ночи, почувствовав пристальный взгляд: на краю дивана, где она спала уже почти год одна, сидел Володя. Она не испугалась, не закричала от ужаса, знала, что Володя добрейший человек и не причинит ей зла. Она только спросила:

–

Володь,

ты

что

здесь

делаешь,

ты

же

умер?

–

Я жду тебя.

Через полгода у сестры выявили рак молочной железы, а через три года она умерла в страшных мучениях.

С Володей, двоюродным братом, они прожили душа в душу восемь лет. Галя, инвалид детства по слуху, до этого была замужем за ‘нормальным’. В школе-интернате для глухонемых за ней ухаживал очень красивый парень, но она хотела ‘нормального’, вот и получила: Сергей, ее муж-альбинос, был алкоголиком, как и его мать. В России бытовое пьянство не редкость, но этот кролик красноглазый допился до белой горячки и в безумии пытался поджечь сестру, но горючая жидкость попала на него, и тот в мгновение превратился в обугленную мумию. У меня очень хорошая ментальная связь с близкими мне людьми и их окружением, и я за тысячи километров отчетливо увидел оскаленные зубы этой мумии.

У Володи умерла жена от алкоголизма, и они с Галей сблизились, как сближаются два одиноких несчастных человека. Галя помогала вначале по-родственному, потом стала оставаться на ночь.

Тетя Маруся и Тоня, сестра Володи, противились этой связи, но я видел, как расцвели эти двое, как Володя с полуслова понимал Галю, не все могли понять ее косноязычную речь, а он понимал. Мой двоюродный брат прекратил пить, когда я навещал их в моих редких наездах в Россию, он выглядел ухоженным, в квартире был порядок и чистота. Они спросили совета у батюшки-священника деревенской церкви, и он одобрил их союз, сказав, что ничего греховного в этом нет. Тоня была всегда холодной и рассудительной, и ничего другого, как осуждения всех и всего, что делается без ее разрешения и одобрения, я от нее не ожидал. Тетю Марусю я любил, она была самой молодой из моих теток и всегда меня очень душевно принимала. В детстве я долгое время жил у них, пока моя мятежная мама вербовалась на очередную комсомольскую стройку.

Но по-настоящему я оценил эту семейку, когда муж Тони, работавший в советское время советником в одной из арабских стран, с распадом СССР стал адвокатом и начал заниматься куплей-продажей недвижимости. Он не гнушался ничем, обманывал старушек, покупая их убогие домишки за гроши, потом производил дешевый ремонт и продавал втридорога. Меня это коснулось, когда он за бесценок купил дом у моей сестры Гали, который остался ей от сгоревшего мужа, а потом, обманом получив генеральную доверенность, продал квартиру нашей мамы в Калуге, при этом Галя не получила ни копейки. Муж Тони милостиво прописал Галю в своем доме в Лесном городке, хотя к этому времени она уже жила у Володи. Галя пыталась отсудить деньги за мамину квартиру, но для этого нужен был свой адвокат и очень большие деньги, а их никогда не было у бедной сестры. Умер Володя, и мои милые родственники, узнав, что Галя пытается получить компенсацию за украденную мамину квартиру, стали угрожать ей изгнанием на улицу, так как с Володей они жили в гражданском браке и никаких прав на квартиру она не имела. Я до глубины души был возмущен поведением этих злыдней и написал письмо другой двоюродной сестре, просто поделился по-дружески, но сестричка передала это письмо моим милым родственничкам, и те разорвали со мной отношения. В последний раз, когда я видел мою любимую тетушку, она сказала, загораживая мне вход в дом: «Что, явился, злыдень? Ладно, проходи, выпьешь кофе, ночевать я тебя не оставлю, Тоня не велит». Через год она умерла, на ее похороны я не поехал, прислал через сестру Наталью букет роз.

Я приехал сразу, как только узнал, что у Гали выявлен рак и что ее обследуют уже второй месяц. Поехали в районную поликлинику к онкологу. Больных тьма. Нагло зашел на прием, представился коллегой. «Ну что вы хотите, – ответила мне докторица, – поздно обратилась«. Я спросил: «Почему вы обследуете ее два месяца, если диагноз не вызывает сомнения? По закону при подозрении на рак вы обязаны установить диагноз в течение десяти дней». – «У нас очередь на пункционную биопсию под УЗИ». – «Ну так отправьте в институт или ближайший онкодиспансер, если сами не можете подтвердить диагноз». И отправила: в Москве есть платная клиника, где проводится высокотехнологическое обследование, ну и пункционная биопсия под УЗИ стоила там 16 000 рублей, это больше месячной пенсии Гали.

В конце концов, диагноз подтвердился, и Гале была назначена химиотерапия, так как оперировать было уже поздно из-за местного распространения рака. Я уехал, оставив Галю на попечение сестры Наташи.

Хотя лекарство выдавали бесплатно, но перед химией нужно было сдавать анализ крови, который стоил 3000 рублей. Еще одной статьей расхода были кошки, точнее корм для восьми кошек, часть из которых жили постоянно в квартире, часть приходили, когда проголодаются. Но гадили они все в одно место – у входной двери, где постоянно лежала вонючая тряпка. У каждой кошки был свой характер и свои предпочтения в еде, большинство довольствовалось сухим кормом, но некоторые ели исключительно кошачьи консервы. Но все они одинаково преданно любили мою сестру и согревали своими маленькими тельцами в холодные зимние ночи. Дом был старый, ветшал и военный городок, в котором жила Галя, и система центрального отопления тоже.

Я стал переводить Гале половину своей пенсии, потом еще к этому…

Я не жалел этих денег, отдал бы все, что у меня было, лишь бы сестра поправилась, но я тридцать лет проработал онкологом и знал, что все это бесполезно. Я не мог сказать сестре, чтобы прекратила травить организм и пожила бы какое-то время без рвоты и выпадающих волос, но она верила в лечение, а я не смог отнять у нее последнюю надежду. Она не теряла эту веру в выздоровление до конца и, уже не вставая с постели, обещала помощь соседкам, которые навещали ее и безвозмездно помогали кто чем мог: то супчик свежий принесут, то оплатят квитанции за квартиру и электричество. Она всем говорила: «Вот поправлюсь, буду вам помогать, мыть пол, стирать белье». Когда Галя была здоровой, она обеспечивала себя и соседей грибами и ягодами. Военный городок расположен по сути дела в лесу, надо было просто не лениться и выйти с лукошком. Картошку и прочие овощи она выращивала на собственноручно вскопанном огороде…

Я не хочу распространяться на тему черствости и равнодушии людей, которые должны были по должности и званию защищать интересы и здоровье моей сестры. Ничего другого не ожидал от российского здравоохранения и чиновников, но от родственников я ожидал большего.

Сестре становилось все хуже. Я приехал к ней, когда она страдала от болей и уже нуждалась в наркотиках. Не хочу описывать, сколько инстанций мне пришлось обойти, чтобы получить адекватное обезболивание. Родственники онкобольных, которые в страшных мучениях умирают в России, подтвердят мои слова. Я рассчитывал на помощь Тони, но она заболела ковидом, и сама была на грани смерти. Она поправилась и потом приложила максимум усилий для помощи моей умирающей сестре. Видимо, нужно самому оказаться на краю бездны, чтобы понять страдания другого человека и стать человечнее и добрее. Она организовала уход на дому, оплачивала сиделок, организовала похороны Гали. Без Тони я бы сам не справился, за это я ей благодарен. Но я не могу никогда забыть и простить то горе, которое причинила эта семейка моей несчастной сестре и унижения, которые испытал я, вынужденный обращаться за помощью к ставшим для меня чужими людям.

Глава 10. Алия

Алия́ (ивр. ‏עלייה‏, буквально «подъём», «восхождение») – репатриация, понимаемая в данном случае как возвращение на историческую родину евреев в Израиль, а до основания Государства Израиль – в Страну Израиля. Это одно из основных понятий сионизма, ныне закреплённое в израильском «Законе о возвращении».

Я планировал описать еще один важный эпизод моей жизни – о том, как я, будучи неевреем, оказался в Израиле и прожил там большой кусок моей жизни длиной в двадцать лет. Этот рассказ должен быть длиннее предыдущих, так как израильский период моей жизни насыщен событиями. Возможно, это будет серия рассказов, связанных между собой в хронологической последовательности, или повесть об одном человеке – о себе любимом, а также, конечно, о людях связанных со мной семейными или родственными узами, повесть о новых знакомых и друзьях, о радостях и печалях, о надеждах, которые были у меня в начальный период пребывания в стране текущей молоком и медом.

16 апреля 2000 года. Мой день рождения. Обычно мы не праздновали его так грандиозно, с приглашением всех наших друзей. Я не понимаю людей, которые придают этому событию столь важное значение, заранее готовятся, выбирают ресторан или кафе, обсуждают меню и количество приглашенных. Может быть, это потому, что меня не баловали в детстве, – я до сих пор могу по пальцам пересчитать рубашки, которые подарила мне моя мать на день рождения. Обычно широко праздновали юбилеи моей супруги и детей, и вот такое действо в честь меня было впервые. Но позже я понял – это был прощальный ужин в честь нашего отъезда в Израиль. 18 апреля 2000 года мы совершили алию, сели на самолет, арендованный Сохнутом, и через 4 часа прибыли в Тель-Авив. Нам казалось, что мы покидаем страну навсегда, нам казалось, что это рейс в один конец. Мы раздаривали свои вещи друзьям и знакомым, отдавали все, что нельзя было запихнуть в чемоданы и в отдельно плывущий на корабле контейнер – деревянный ящик метр на метр и на полтора. Мы знали по слухам, что на таможне в Минеральных Водах, откуда мы отправлялись в Cтрану Oбетованную, шмонают по-черному, но в последний момент узнали, что там работают бывшие сотрудницы расформированного секретного института, в котором пять лет назад работала и моя супруга. Нам удалось провезти и баян, на котором играл Максим, и скрипочку, на которой пиликала моя дочь Люба, и многое другое. Удалось провезти и нашу любимицу – белую ангорскую кошку по имени Снежка. Правда, для нее потребовалась справка из ветлечебницы.

Началось все это двумя годами раньше. Однажды утром моя замужняя дочь Надя горько заплакала, когда поняла, что сегодня нечем накормить семью – последние макароны съели вчера. И тогда мой тесть, который жил вместе с ее семьей, воскликнул: «Вы же евреи! Что вы делаете здесь? Езжайте в Израиль!»

И колесо завертелось. Мы нашли документы, подтверждающие еврейство моей тещи, и подали заявку в консульство Израиля. К тому времени теща благополучно скончалась от инсульта и на прием к консулу мы притащились всем семейством, из которого двое были неевреями – я и мой тесть. Но документы, которые мы подали консулу, были «железными» – это было свидетельство о рождении моей тещи, выданное и заверенное синагогой Владивостока.

Надя с семьей и моим тестем первыми репатриировались в Израиль. Мы уехали через год, ибо у моей супруги к тому времени заканчивался невыездной срок как у работающей в закрытом институте. Мы уезжали навсегда, так нам казалось тогда, и поэтому продали нашу четырехкомнатную квартиру за 16000 долларов. Эта сумма показалась нам огромной, но истратили мы ее менее чем за год на съем квартиры в Израиле. Я потом очень сожалел о столь опрометчивом шаге. Надя поступила разумнее нас– она сохранила свою квартиру, поселив в ней свекровь. Потом они приезжали в отпуск всей семьей.

Прилетели в аэропорт Бен-Гурион, и первое, что поразило нас, был аромат духов с сильным цитрусовым оттенком. Этот запах сопровождал нас повсюду – и в здании аэропорта, пока нам оформляли документы, и потом, когда ехали на маршрутном такси, в которое погрузили весь наш скарб. Остановились мы в Герцелии у Нади, в ее съемной квартире. И первое, что я спросил: «Почему в Израиле пахнет духами с сильным цитрусовым компонентом?» Надюшка вывела нас во двор и показала цветущие деревья, которые росли вдоль дороги – это цвели апельсины.

Глава 11. Студент

После сдачи приемных экзаменов в Иркутский Медицинский Институт все абитуриенты разъехались по домам. Мы не знали результатов решения приемной комиссии и должны были приехать в Институт к началу занятий, то есть к 1 сентября 1966 года. Тогда особо не заморачивались о связи с абитуриентами, интернета еще не было, как и компьютеров. Можно было позвонить в секретариат института, но я не уверен, что нам сказали бы результат.

Ехать из Братска было не близко, но я на свой страх и риск поехал – я почему-то был уверен, что меня примут. Первое место, куда я кинулся после поезда, был, естественно, секретариат мединститута, где были вывешены списки принятых. Я оказался в их числе.

Поселили меня в общежитии номер 5. Это было огромное пятиэтажное здание рядом с институтом. В комнате было восемь человек, из них троих я хорошо знал – вместе сдавали вступительные экзамены. «Ну привет, студент!» – встретили они меня, и в тот момент это было для меня самым важным званием в моей жизни.

Начинались будни студенческой жизни: расписание занятий, первая стипендия в 30 рублей, получение учебников, формирование учебных групп, знакомство с кафедрами института. Первокурсников не направляли на сельхозработы для помощи колхозникам в уборке урожая. В нашем регионе фрукты не выращивали в промышленных масштабах, а вот картошки было много, и на студентов возлагали «почетную миссию» её выкапывать. Но на первый год это счастье нас не коснулось – видимо, руководство здраво рассудило, что большая часть студентов отсеется сразу после колхоза.

Отсев происходил и после первой сессии, когда начали изучать анатомию и потрошить заформалиненные трупы. Ну ладно, целостный труп –он лежит себе спокойно. А то ведь в процессе изучения частей организма приходилось вылавливать в ваннах с формалином расчленёнку – ноги, руки и прочие неаппетитные части тела. Не все выдерживали это тяжкое испытание на стезе становления врачом. Уходили и позже, когда начались занятия по оперативной хирургии и мы должны были тренироваться на живых собаках. Операции приводились под наркозом, и животные не страдали… Хотя что мы знаем об их страданиях и о том ужасе, который испытывало животное, когда его в пятый раз брали на резекцию кишечника или желудка. Мы, конечно, старались тщательно выполнять все стандартные операции, чтобы у собачек не возникало осложнений, но нашего опыта, полученного в результате операций на трупах, было недостаточно, и часть собачек гибла от несостоятельности анастомозов вследствие нашей избыточной старательности в перетягивании швов. Всё должно быть в меру, и опыт приходит с годами и количеством выполненных манипуляций. Спасибо собачкам, отдавшим свои жизни во благо спасения людей. Недаром им установлен памятник. Памятник Собаке установлен в честь научных экспериментов и подопытных животных в саду Института экспериментальной медицины на Аптекарском острове в Санкт-Петербурге.

Притчей во языцех в Институте была докторская работа проф. Штыровой Н. М. «Изучение шоков различной этиологии». Все знали, что подопытными животными в этом грандиозном исследовании были собаки – она им палкой перебивала хвосты! У каждого преподавателя была своя легенда и кличка, которые передавались из уст в уста поколениями студентов. У Штыровой – Штыриха. Большинство зарабатывают звания шеей, а она шейкой (матки).

У препода по фармакологии была кличка Инфундирка, и она настолько прилипла к ней, что я забыл её настоящее имя. Почему Инфундирка – никто не знал. Насколько мне известно, это что-то вроде стеклянного сосуда для приготовления настоев или чая.

Анатомию нам преподавал, вернее читал лекции, профессор Казанцев, выглядевший лет на девяносто. Он был глух, читал лекцию с закрытыми глазами, и студенты могли заниматься чем угодно. Большим везением было сдавать ему зачеты и экзамены, главное уверенно и вдохновенно говорить на любую тему. Он периодически открывал глаза и убедившись, что доклад продолжается, закрывал их снова. Для того чтобы дать знать, что ответ закончен, надо было уронить на экзаменационный стол кость, о которой ты рассказывал, но самое интересное, что оценки он ставил разные, но никогда не «неуд».

Другой интересной личностью была профессор Петухова – она преподавала гистологию. Перед экзаменами и зачетами мы настолько наловчились различать микропрепараты, что могли навскидку, без микроскопа, сказать, какой это орган на стекле. Петухова была ответственной за культурную жизнь в институте и благоволила к студентам, которые принимали участие в художественной самодеятельности. К тому времени я был принят в знаменитый академический хор медицинского института, и был момент, когда я затруднялся ответить по билету. И тут произошло чудо: профессор стала тихо, но достаточно четко отвечать на мой билет, мне оставалось только громко озвучивать текст.

Так незаметно пролетел учебный год. Сданы все зачеты и экзамены. Меня перевели на второй курс. Впереди длинные летние каникулы. У меня не было особых планов. Естественно, я не мог оставаться в Иркутске, ибо негде. Общежитие давали только на время учебы. Я должен был возвращаться в Братск. В последний момент я узнал, что идет набор в студенческий строительный отряд, который будет работать по благоустройству Братской ГЭС.

Тогда было престижно летом работать в стройотряде, да и денежно. Стипендия была маленькая, и хотелось летом подработать. Мать, конечно, помогала – присылала почтовые денежные переводы. О, это была целая церемония: после занятий медленно подойти к столу дежурной по общежитию, где были выложены свежие письма от родителей и переводы. И какое это было счастье увидеть бежевый квадратик почтового перевода со своей фамилией!

В общем, я записался в этот студенческий стройотряд. Ехать нужно было через пару дней.