Надо было начинать все сначала. Моя супруга преподавала высшую математику в институте в Иркутске. В Пятигорске же ее взяли программистом во вновь созданный НИИ. Я устроился хирургом в центральную районную больницу Предгорного района. Так как Кавминводы были курортом всесоюзного значения, квартиру можно было снять прямо на вокзале. Потом, через полгода путем сложной комбинации двойного обмена, родители жены обменяли свою квартиру в Иркутске на квартиру в Ессентуках.
Я год проработал хирургом в Предгорной больнице, потом мне предложили полставки онколога. В должности районного онколога я проработал совсем недолго, и я помню тот день, когда ко мне на работу приехал главный врач Пятигорского онкодиспансера и предложил работу у себя. Видимо, информация, что в районе прозябает квалифицированный онколог, дошла до него и, таким образом, я получил работу по специальности.
В Пятигорском онкологическом диспансере я был самым молодым специалистом, тогда мне еще не было и тридцати лет.
ПОД (Пятигорский онкологический диспансер) обслуживал половину Ставропольского края и город Пятигорск, вторая же половина относилась к Краевому онкологическому диспансеру, расположенному в Ставрополе.
Наш диспансер ютился в неприспособленном двухэтажном здании. Говорят, раньше здесь был детский сад. На первом этаже была поликлиника диспансера, на втором – хирургическое отделение. Отдельно рядом было три одноэтажных здания: гинекологическое, лучевое и пансионат. Коллектив подобрался хороший, и, несмотря на тяжесть контингента больных, мы регулярно все дружно выезжали или просто выходили на природу, устраивали пикники, благо рядом была гора Машук с великолепными полянками. Видимо, причиной такой сплоченности был главный врач диспансера – молодой и энергичный человек без малого сорока лет. Первое время меня поставили на консультативный прием в поликлинике диспансера. Позже, учитывая мои склонности к хирургии, я стал поочередно работать то в хирургическом отделении, то в поликлинике. Прием в поликлинике был очень напряженным, мы не могли отказать больным, приехавшим из района за десятки километров. Иногда мне приходилось принимать до пятидесяти человек за смену. Я бы не смог консультировать столько сложных больных, если бы не четкая организация работы диспансера и, самое главное, опытные медицинские сестры. До сих пор с благодарностью вспоминаю одну из них – немку по национальности, благодаря которой я не тратил драгоценное время на бумажную писанину – даже направление на ВТЭК (врачебно-трудовая экспертная комиссия) она писала сама.
Однажды на прием пришла пожилая женщина около восьмидесяти лет. Старушкой ее нельзя было назвать, до пенсии она работала гидрогеологом в одноименном институте на Кавминводах, была эрудирована, в полном уме, но не в здравии: я диагностировал у нее рак левой молочной железы третьей стадии. Потом она пропала и появилась на приеме у меня через год. Выяснилось, что по семейным обстоятельствам она уезжала в Москву, ухаживала там за больным мужем. В Онкоцентре была произведена радикальная мастэктомия – удаление молочной железы, и вот снова вернулась в Пятигорск. У нее уже появился местный рецидив рака и метастазы в лимфоузлы в правой подмышечной области. На мой вопрос, почему не осталась долечиваться в онкоцентре, она ответила, что все понимает: ничто ей уже не поможет, и она хочет умереть на родине. Я предложил провести ей курс химиотерапевтического лечения, она отказалась. Единственно чего она боялась – это болей, и просила меня, если возникнет такая необходимость, вовремя назначить сильнодействующие средства. Я не стал вникать в подробности болезни ее мужа, но, видимо, он умер от рака и перед смертью сильно мучился. Позже на основании собственных наблюдений я сделал вывод, что больные боятся не столько самого рака, сколько болей, которые сопутствуют ему. Они боятся остаться один на один с этим демоном и мучиться до конца своей жизни. Особенно это было характерно для российской медицины, где борьба с наркоманией была важнее адекватного обезболивания умирающих больных. Мария Федоровна, так звали мою странную пациентку, периодически приходила ко мне на прием, я ей назначал какое-то общеукрепляющее и симптоматическое лечение. К больным, которые длительное время наблюдаются у врача, развивается эмпатия, они становятся вначале хорошими знакомыми, потом, со временем, ты относишься к ним, как к близким родственникам или хорошим друзьям. У моей пациентки никого не осталось, родственники умерли, подруги по институту тоже ушли в мир иной, где-то в Новочеркасске жила двоюродная племянница шестидесяти лет, которую никто никогда не видел, правда она появилась потом. Я навещал Марию Федоровну в ее однокомнатной квартире, когда она плохо себя чувствовала, и помогал ей чем мог, просто по-человечески, не как ее врач – покупал продукты и выполнял мелкие бытовые услуги: поменять сгоревшую лампочку, передвинуть мебель.
Между тем, обстановка в онкодиспансере изменилась в худшую сторону. Из Владивостока приехала пробивная бабенка, выжившая главного врача и занявшая его место. Эта маленькая блондинка сорока с хвостиком сумела рассорить всех врачей в диспансере, не стало общих посиделок и пикников на природе, появились любимчики и все остальные. Я не входил в ее близкий круг. Своей квалификацией и самостоятельным мышлением я приблизился к той черте, когда меня стали назначать исполняющим обязанности заведующим хирургического отделения диспансера на время отпуска Геннадия Николаевича Пака.
Я вступил в партию, и это давало мне возможность возглавлять отделение и претендовать на должность главного врача. Меня даже вызывали в горком партии для беседы на эту тему. Поэтому главврач, Светлана Борисовна Нестерчук, боялась, что я могу подвинуть ее с теплого места. Не секрет, что на Северном Кавказе было принято благодарить врачей, и чем выше должность врача, тем больше благодарность. Я не был святым и, если мне приносили коньяк или совали конверт в карман халата после операции, я недолго отпирался, но никогда не просил отблагодарить меня за мою работу. Но я знал, что существовала определенная такса и градация за операцию или лечение и размер благодарности зависел от должности врача. У многих эта практика вызовет непонимание и неприязнь, но прежде, чем осуждать нас, следует знать размер зарплаты врача – на нее невозможно существовать одному человеку, не говоря уже о содержании большой семьи. После развала Советского Союза зарплата врача составляла 20 долларов в месяц, большая часть врачей ушла в мелкий бизнес, это были, в основном, терапевты. Хирурги еще как-то держались, в основном, за счет добровольных пожертвований пациентов. Терапевты пополнили ряды челночников, людей, которые с огромными сиротскими сумками сновали, как челноки в ткацком станке, в Турцию, Грецию и обратно и становились продавцами на популярных на Кавминводах вещевых рынках «Руслан» и «Людмила».
Моя пациентка, ставшая мне почти родной, в один из визитов предложила стать ее официальным опекуном. Я согласился, и она у нотариуса оформила завещание на все ее имущество и вклады в Сберкассе.
Мария Федоровна прожила год. Последний месяц ее беспокоили сильные боли, и я назначил ей наркотики. Навещал ее ежедневно после работы, утром предварительно звонил, не нужно ли что-либо купить из продуктов. В один из дней она не ответила на мой звонок и я, отпросившись с работы, прибежал к ней – у меня был свой ключ. Когда я открыл дверь, я понял по абсолютной тишине в квартире, что все кончено: она лежала на кровати, казалась спящей с открытыми глазами. Я похоронил ее с помощью моих родственников и друзей, с соблюдением всех традиций и формальностей, рядом с ее матерью на Пятигорском кладбище.
Странности начались уже сразу. После скромных поминок в ее однокомнатной квартире мы, выйдя наружу, обнаружили, что квартира была опечатана. Потом меня обвинили в том, что я вошел в опечатанное помещение. В то время квартиры принадлежали государству, и подарить или передать квартиру другому человеку не предоставлялось возможным. Мы заранее обсуждали этот вопрос с Марией Федоровной и моей супругой. Единственная возможность получить эту квартиру – была прописаться в ней. Но в однокомнатную квартиру можно было прописать только одного человека, для этого мне надо было развестись. Супруга не пошла на это, хотя мы очень нуждались в жилье и жили в семейном общежитии.
По завещанию я получил мебель и деньги на вкладах – около 20000 рублей По тем временам это были большие деньги, на которые можно было купить три автомобиля ВАЗ. Однако потом, после инфляции, на эти деньги можно было купить лишь килограмм одесской колбасы.
Я недолго радовался своему внезапно свалившемуся на меня богатству. Через неделю меня вызвали в милицию и попросили написать объяснительную записку по поводу смерти пациентки. Поступила жалоба от племянницы Марии Федоровны, которая обвиняла меня во всех смертных грехах. Потом я выяснил, что все это было организовано совместно с главным врачом. По всей видимости, племянница Марии Федоровны обещала определенный процент при успехе. Прессинг на меня осуществлялся по всем направлениям. Собрали партийное собрание, на котором пытались заклеймить меня позором за стяжательство и исключить меня из партии, однако не получилось собрать большинство. Я получил поддержку от человека, от которого не ожидал такого участия – от заведующего лучевым отделением Беляковой, которая одновременно исполняла обязанности председателя парторганизации онкодиспансера. Я ее знал как человека жесткого, но справедливого. Она сказала, что дело выеденного яйца не стоит и что в основе этого дела простая человеческая зависть. То же самое сказала мне и адвокат-нотариус, которая подписывала завещание. Она успокоила меня: «Забудь, никто не может ничего сделать, ты по закону получил это наследство». Главврач еще раз попыталась исправить неудавшуюся сделку за наследство, вызвала меня к себе и убедительно просила меня бросить все и бежать. В мединституте я занимался психотерапией и сразу почувствовал сильное суггестивное воздействие со стороны этой дамы, теперь я понимаю, каким образом она воздействовала на ослабленную психику больных, вымогая у них последние гроши. Я подумал: как хорошо, что этот период моей жизни и медицинской деятельности не выпал на 1952 год, когда началось сфабрикованное дело врачей – я бы точно попал под статью о вредительской деятельности медиков. Я подумал и успокоился, принял это как жестокий урок жизни, понял простую истину: то, что нас не убивает, делает нас крепче.
Бежать я никуда не стал, но работать под началом этого нехорошего человека я больше не хотел и начал искать работу онколога в Кисловодске, в Предгорной ЦРБ. Но везде я встречал предвзятое отношение ко мне – Светлана Борисовна успела обработать главных врачей этих учреждений, и они под разными предлогами отказывали мне, хотя получить специалиста такой квалификации было бы честью для любого лечебного учреждения. Это был последний болезненный укус с ее стороны. Хорошие врачи и просто врачи требовались постоянно, и я устроился хирургом в Ессентукскую поликлинику. Через короткое время онколог Ессентуков ушла на пенсию, и я стал снова работать по специальности. Но об этом другой рассказ. Вспомнил один из самых тяжелых периодов моей жизни – вытащил еще одного демона, после чего жить стало легче, жить стало веселее.
Глава 7. Первые уроки взрослой жизни
Даже если мама Барби, а папа Кен, как бы ни менялись времена и нравы, девочки не перестают играть в «дочки-матери». Это старейшая детская сюжетно-ролевая игра, которая имитирует взрослую семейную жизнь. Инициаторами игры выступают обычно девочки, которые играют иногда и мужские роли. Однако, порой в игру вовлекаются мальчики. Жестких правил не существует. (Википедия)
После скандальной истории с портретом Сталина бабушка Фрося отправила меня к дяде Юре в Нижнюю Омру. Может, причиной моей ссылки стала другая история. Одной из двух соседок по коммунальному бараку была одинокая женщина неопределенного возраста (про таких в Израиле говорят לכולם –доступная). У нее была дочь примерно моего возраста. В один прекрасный день, когда все жильцы ушли на работу, она пригласила меня в свою комнату. Единственное окно было завешано байковым одеялом, в комнате был полумрак. Девочка предложила мне поиграть в «дочки-матери», вернее, я должен был изображать папу, а она маму. Я первый раз играл в такую интересную игру и совершенно не знал правил. Как я понял потом, девочка не впервые развлекалась подобным образом. Это было слаще и вкуснее, чем голая карамель, которой угощала меня бабушка Фрося. Я был очень благодарен соседской девочке, которая научила меня этой игре в «дочки-матери». Мы так были увлечены игрой, что не услышали, как вернулась баба Фрося. И тут второй раз в жизни мои ягодицы испытали жесткое прикосновение бабушкиного ремня, которым она подпоясывала фуфайку, когда выходила на улицу. Досталось и моей партнерше по игре. На следующий день баба Фрося собрала мои нехитрые пожитки и отвезла на рейсовом автобусе в Нижнюю Омру, где жил ее сын дядя Юра со соей женой и двумя чудными мальчуганами 5 лет, близнецами.
Дядя Юра работал художником-оформителем в местном клубе, а его жена, очень эффектная женщина – то ли бывшая актриса, то ли участница художественной самодеятельности – работала кем-то в том же клубе. Дядя Юра был профессиональным художником. Это я понял сразу, как только он простым карандашом нарисовал мой портрет. С тех пор я пристрастился к рисованию, очень любил рисовать натюрморты со стеклянным кувшином. Кувшин, правда, получался у меня кривобоким, но интерес к рисованию остался на всю жизнь.
Близнецы, казалось бы, не проявляли интереса к рисованию. Но однажды, когда вечером дядя Юра с женой ушли в клуб, в котором крутили новый кинофильм, меня оставили за няньку. В квартире было тепло, на улице было темно и холодно, мальчики тихо играли в свои детские игры, и я не заметил, как уснул. Проснулся я от визгливого крика жены дяди Юры и плача близнецов. К этому времени их родители вернулись из клуба и не узнали свою квартиру. Оказывается, пока я спал, мелкие проказники развели порошковую синьку, которой подсинивали белое постельное бельё, и добросовестно покрасили синим цветом всё, до чего могли дотянуться их шаловливые ручки: стены, мебель, обувь, стекла окон. Но не успели покрасить пол – родители вернулись. Жена дяди Юры пыталась обвинить меня в недогляде, но дядя Юра остановил ее: какой спрос с няньки чуть старше их детей. Как только открылось судоходство на реке Печoре, меня отправили на первом же пароходе в Комсомольск-на-Печоре, где жила моя мать.
Моя мать большая авантюристка. Она могла внезапно сорваться и поехать на новое место жительства то в Сибирь, то на Север. У нее универсальная профессия, которая была востребована в любом месте, особенно на комсомольских стройках – она была поваром. На сей раз местом приложения ее талантов оказался Комсомольск-на-Печоре.
Комсомольск-на-Печоре – посёлок сельского типа в составе муниципального района Троицко-Печорского в Республике Коми. Название дано в честь комсомольцев, работавших на строительстве посёлка. До 1957 года посёлок носил название Тыбью.
Вечером дядя Юра посадил меня на грузопассажирский теплоход, который утром должен был прибыть в поселок. Из пассажиров был только я один с маленьким фибровым чемоданчиком, в котором умещался весь мой нехитрый скарб. И хотя по прямой расстояние от Нижней Омры, где проживал дядя Юра, было чуть больше 70 км, но учитывая, что река Печора очень петляет на своем пути, и то, что нам приходилось плыть вверх по течению, теплоход плыл всю ночь. Погода была чудесная. Светила луна, гул мощного мотора сотрясал тело теплохода, слева и справа проплывали деревья, освещенные луной, создавалось впечатление театральной движущейся декорации. Ни одного огонька, ни одного поселения не было на берегах. Я, конечно, вначале облазил весь корабль, потом забрался в пустой салон и незаметно уснул. Проснулся от мягкого толчка теплохода о пристань и крика матроса: «Эй, пассажир! Конечная станция, мы прибыли!».
Было солнечное утро, теплоход стоял у пристани – простого деревянного настила. На песчаном берегу стояли люди. Из трюма теплохода разгружали какие-то ящики и мешки. И тут я увидел, как с высокого берега вниз по песчаной дороге бежит моя мать. Она на ходу снимала белую поварскую куртку и фартук. Видимо, прямо с работы. Я не видел мать больше года и очень соскучился. С пристани мы сразу пошли к ней на работу, столовая была недалеко. Как большинство зданий в поселке это был щитовой деревянный барак. Меня посадили за стол в общем зале, налили миску борща с большим куском мяса, на второе был гуляш с картофельным пюре с подливой, на третье компот из сухофруктов. И потом всегда, когда я думал о маме, я вспоминал это меню, и какие бы деликатесы в жизни я ни ел, я помнил эту столовскую простую еду, приготовленную мамой и мне казалось, что ничего вкуснее ее нет.
У мамы за это время, что я ее не видел, появился муж, звали его Иван. Мы все трое стали жить в одной комнате в типичном деревянном бараке. Городок продолжал строиться, и очень скоро мы получили настоящую квартиру в новом щитовом доме. Две комнаты, кухня и туалет. На кухне была печь для приготовления пищи, отапливаемая дровами, еще одна печь была между двумя жилыми комнатами. Первый раз в жизни мне выделили отдельную комнату с настоящей кроватью, письменным столом и ковриком на стене, на котором были изображены два лебедя, плавающие в озере, окруженном райскими кущами. Этот шедевр был намалеван неизвестным художником на обычной клеенке. (Так на клеёнке или на ковре были изображены лебеди?) Я наслаждался одиночеством в своей комнате, но счастье мое продолжалось недолго – мама очень скоро родила девочку, и нам понадобилась нянька, так как детский сад еще не достроили. Появилась Дина из Сочи двадцати лет, и она стала жить в моей комнате. Ее кровать стояла напротив моей, и я дважды в неделю поневоле становился свидетелем ее ночных свиданий с буровиком. Выяснилось, что Дина очень хорошо рисует – она цветными карандашами нарисовала голую парочку, занимающуюся сексом в коленно-локтевом положении. Рисунок я долго хранил в секретном месте и иногда показывал своему другу. Не знаю в каком возрасте проявляется сексуальность, но мне кажется, она существует с рождения человека вопреки гордому заявлению одной дамы в прямом эфире во время первого телемоста с США, что в Советском Союзе секса нет.
Весной, когда снег в лесу на пригорках растаял, и открылись россыпи прошлогодней брусники, мы собирали с другом эти свежие крупные ягоды в литровую консервную банку, потом дома добавляли сахарный песок и наскоро варили ароматное брусничное варенье. Ягод было много, сахарного песку тоже, и мы снабжали наши семьи этим лакомством. Снег таял, дороги развезло и, может быть, по этой причине Динин ухажер не появлялся уже месяц. Дина скучала, детский сад уже открыли, и мою маленькую сестру отдали в младшую ясельную группу. В обязанности няньки входило отнести сестру в ясли и забрать ее после обеда. Все остальное время Дина была свободна, особых развлечений в поселке не было, иногда привозили кино и показывали в столовой. Дина скучала. Через неделю няньку уволили, мотивируя тем, что детский сад функционирует и моя младшая сестра пристроена. Больше Дину я не видел. Поселок маленький, скорее всего она уехала в районный центр, где больше возможностей найти работу.
Глава 8. Хор
Праздник песни проводится каждые пять лет на территории Таллинского Певческого поля. Несколько лет назад я второй раз в жизни стоял на этой огромной сцене. Она вмещает 30 тысяч певцов, на этот раз я стоял там один на том самом месте, где пятьдесят лет назад располагался наш хор Иркутского Медицинского института. Тогда это был очень престижный конкурс, право поехать на юбилейный праздник песни мы завоевали в конкурсе с лучшими хорами региона. Объединённым хором дирижировал Густав Эрнесакс-композитор и дирижер. Сейчас на Певческом поле установлен памятник: Густав Густавович, впервые сидя, наблюдает за конкурсами хоров.
Праздник проходил с 27 по 29 июня 1969 года. Это было грандиозное действо с выступлениями, красочными шествиями по городу. В процессе подготовки к поездке мы разучили несколько народных песен на эстонском языке, был приглашен консультант, который дрессировал нас, как попугаев, оттачивая произношение. Труды были вознаграждены бурными аплодисментами, когда мы на эстонском языке пели народные песни во время шествия по городу и на выступлениях на предприятиях и в концертных залах. Кроме представления на Певческом поле у нас была обширная программа, включающая классические произведения для хора и народные песни. Из Иркутска мы на поезде трое суток ехали до Москвы, потом ночь от Москвы до Таллина. Разместили нас в студенческом общежитии по два человека в комнате, кормили в буфете при общежитии. Для меня, как и для многих из пятидесяти хористов, это была первая поездка в «советское зарубежье». Нас поразила мебель в наших комнатах – это были деревянные кровати очень хорошего качества. Питание в буфетах было без особого изыска, но очень вкусное, как дома. Не обошлось и без казусов: в первый же день русские варвары приняли биде в туалетах за странный унитаз и нагадили в него. К хористам были прикреплены инструкторы из местных, которые сопровождали гостей на неофициальные мероприятия. Нам очень хотелось попробовать печень трески и национальные блюда, и инструктор отвел желающих в кафе, где нас накормили и напоили. Не знаю, кто финансировал все эти мероприятия, но мы не платили ни копейки. После всех концертов хористов отвезли на пароме на остров Прангли, который интересен своей аутентичной атмосферой настоящей рыбацкой деревеньки. Здесь самый свежий воздух, уединенные песчаные пляжи и сосновый лес. Был пасмурный день – обычная погода для Прибалтики – не холодно, но и не жарко. Некоторые туристы просто лежали в спальных мешках на пляже. Мы, пользуясь моментом, решили искупаться, но пришлось сотню метров идти по песчаному дну, чтобы окунуться.