А другие мои две куклы были совсем одинаковые, в сарафанах, а волосы у них были седые, как у бабушек, и больше напоминали какую-то мочалку, чем волосы, а росли они прямо изо лба, поэтому заплетать их невозможно было. А я любила куклам всякие прически делать и расчесывать. Но когда я их расчесывала, у них почему-то волосы выпадали.
Еще я любила кукол переодевать, но настоящей кукольной одежды у меня не было. Я напяливала на Надежду свои старые платья и Катькины. У меня было много платьев. Мама все время жаловалась, что я быстро росла, не по дням, а по часам. А Ромка, наоборот, рос очень медленно. Он где-то услышал, что, чтобы вырасти, нужно в шкафу вниз головой висеть. Вот он и висел иногда, до тех пор, пока мама один раз его не застукала за этим делом. Взрослые же думали, чтобы дети росли, надо их хорошо и много кормить всякой полезной едой, особенно супом и мясными котлетами, а мы с Ромкой больше любили пирожные с кремом и торт “Наполеон”, ну и, конечно, шоколадные конфеты “Мишка”. Но игрушки мы любили больше, те, которых у нас не было.
Еще у нас с Ромкой был какой-то странный зверь, рыжий и выцветший, не то плюшевый, не то поролоновый, набитый непонятно чем. В магазине думали, что это тигр, но где же они видели тигра без полосок и с обрубком вместо хвоста? “Взрослые любят морочить голову детям и вешать им лапшу на уши”, – сказал Ромка, когда немного подрос.
Лапы у зверя были короткие и торчали на все четыре стороны, а голова оказалась для него слишком тяжелой и большой, все время перевешивалась набок и несколько раз отваливалась. Тогда соседка Паулина Ричардовна ее пришивала черными нитками, самыми крепкими, но потом голова все равно снова отпадывала.
Сам зверь был весь какой-то плоский и твердый, с петлей на голове. Его полагалось за эту петлю привешивать на стенку, чтобы он висел и отпугивал воров. Но нам с Ромкой этого совсем не надо было, да и зверь сам не очень-то хотел висеть.
Мы всегда брали зверя с собой на прогулку. Я несла его за петельку, зверь скакал по ступенькам, болтая лапами и стукаясь носом, когда мы поднимались. По улицам он тащился за мной следом почти совсем как живой, шлепая по лужам и собирая на себя всю грязь. Мама всегда очень сердилась на зверя и на нас тоже за то, что мы все время таскали его за собой по улицам, пугая им прохожих.
Кроме зверя, у нас были кубики, такие, из которых картинки составляют, всяких там зайцев да ежиков. Но из наших с Ромкой кубиков никаких зайцев составить было уже нельзя, такие они истрепанные. Мы из этих кубиков – их много-много было, целый ящик – строили башни, высокие, иногда даже целые крепости. Ромка строил всякие форты для своих солдатиков. Один форт возле кровати, другой у самой двери. Потом он открывал огонь – хватал все, что попадало ему под руку, и швырял то в один форт, то в другой, руководя сначала армией у кровати, потом армией у двери. Форты с грохотом рушились, и здорово доставалось тому, кто случайно заглядывал в этот момент в детскую.
Моя же тактика игры в кубики была более миролюбивая: я просто ставила один кубик на другой до тех пор, пока на ковре посреди детской не вырастала высоченная башня, готовая рухнуть на меня при любом сквозняке. Полюбовавшись на мою башню, Ромка обычно хватал самый нижний кубик, и башня с чудовищным грохотом превращалась в руины. Это было неописуемо здорово, даже пол содрогался, а на блестящие локоны француза Луи сыпалась штукатурка.
Мы с Ромкой очень любили в разные игры играть, в прятки да прыгалки там всякие. У нас было много игр, которое мы даже сами придумывали. Вот, например, когда мы первый раз побывали в ресторане, то потом дома играли в ресторан. Я напяливала на себя мамино вечернее платье с блестками, большую шляпу с перьями, которая постоянно съезжала мне на нос, брала мамин веер с кружевами, выливала себе за шиворот полфлакона духов, обвешивалась мамиными драгоценностями, шествовала при всем параде в прихожую, затем обратно в гостиную, утопая в длиннющем платье, которое волочилось за мной, как шлейф королевы. Еле переступая ногами в маминых туфлях на высоких каблуках, раскачиваясь на них из стороны в сторону, будто испортившийся маятник в грозу, я взгромождалась за стол с важным видом настоящей дамы, изо всех сил размахивая веером и высоко задирая голову, пытаясь носом передвинуть непослушную шляпу на затылок.
Появлялся Ромка с улыбкой до ушей. Он низко мне кланялся, сгибаясь пополам и на мгновение исчезая за столом, потом вдруг снова возникал и спрашивал: “Не угодно ли мадаме меню?” – точь-в-точь как официанты в ресторане “Изабелла”. Чтобы быть на них похожим, он изо всех сил старательно приглаживал свои непослушные вихры перед зеркалом мыльной пеной и повязывал белый фартук кухарки; правда, мне всегда казалось, что он был больше похож на маленькую нищенку, потерявшую свой чепчик. Я говорила, что мне, конечно, угодно меню и тяжело вздыхала, совсем как та дама, которая сидела у окна в одиночестве. Она всегда долго сидела, с надеждой оглядывая все вокруг, потом заказывала себе белое вино.
Ромка полез в сервант, мамину святыню, разворотил там все, перевернул вверх дном. Долгое время из серванта до меня долетали совсем не мелодичные перезвоны фарфора и хрусталя, которые просто обожал Ромка. Сервант был его вечной слабостью. Еще с пеленок он с восторгом таращился на мамин сервант. Очень Ромке хотелось что-нибудь этакое сотворить со всей этой восхитительной сверкающей посудой, тщательно оберегаемой каждый день. Ну не мог Ромка спокойно смотреть на этот чудесный запретный сервант. Такой уж этот Ромка – только скажи ему: “Нельзя!”, у него уже руки чешутся.
Однажды Паулина Ричардовна брякнула, будто Ромка “станет самым главным мафиози в какой-нибудь преступной банде”. Это она фильмов насмотрелась в кинотеатре. Но не в “Искорке”, в другом, большом, с огромным залом и твердыми зелеными билетиками. Он в пяти кварталах от нашего дома, Паулину Ричардовну туда ее кавалер водил по пятницам, вторникам и когда был свободен, немецкий фельдмаршал в отставке с круглым животом и вот такенными усищами. Сам весь из себя, напыщенный индюк, все “я” да “я”, будто прусский император какой-нибудь. Все какую-то ерунду бормотал: “орфидерсейн” да “гутен морген”, даже не по-французски совсем. Ромку он называл гангстером, а меня “фройлен Лильен”. Ромка обижался на гангстера. Папа же прозвал Ромку аферистом, папин друг – тоже чиновник – контрабандистом, только одна кухарка кликала хулиганом по необразованности.
А еще мы с Ромкой любили на диване переворачиваться. На том самом, который стоял в гостиной, сколько себя помню, все мое детство всегда на одном и том же месте. Этот диван был удивительный, не такой, как другие. Он умел переворачиваться и раскладываться. Его папа еще в молодости где-то достал, на какой-то распродаже.
И вот мы с Ромкой – конечно, когда Паулина Ричардовна болтала с кухаркой на кухне за чашкой кофе – вскарабкивались на диван, покрытый пушистым ковром и заваленный подушками, и играли, как будто это не диван, а конь, самый настоящий, а мы с Ромкой, лихие ковбои, удираем на нем от индейцев, как в вестерне.
Ромка напяливал папину воскресную шляпу и тыкал указательным пальцем во все стороны, издавая вопли с визгом и пыхтеньем, изображая таким образом выстрелы. А я хлопала ладошкой по разинутому рту – получались вполне натуральные крики индейцев.
Диван был для нас тогда большим и широким, мы скакали на нем, как мячики, вместе с подушками. Потом изо всех сил толкали спинку, и диван с лязгом и скрипом переворачивался. Это было невероятное ощущение, даже невероятнее, чем на карусели.
Долго гудели пружины, разлетались подушки, мы орали и хохотали, как ненормальные, до одури переворачиваясь на этом диване. Помню, нас так трясло, что действительно казалось, будто скачешь на коне. Конечно, бедный диван с тяжким трудом переносил все эти бешеные скачки. Он быстро состарился, износился, обмяк, бока протерлись, подлокотники отвалились, пружины повыскакивали. Последние свои дни он доживал на помойке.
Очень мы с Ромкой любили в окно смотреть. Наша квартира большая, и окон в ней было много, на все стороны выходили. И на улицу, и во двор, и на соседние крыши с чердаками, и на Литературный квартал со сквером. Столько всего интересного творилось там за окнами. Вон чья-то шляпа полетела, экипажи посреди улицы столкнулись, толпа собралась, извозчики ругаются, квартальный бежит и свистит в свисток. Ромке этот свисток очень нравился, уж он выпрашивал, выпрашивал его у квартального, но тот никак давать не хотел, жадина, даже свистнуть разочек.
Вот рыжий кот Петруша за голубями гоняется. Гимназисты протопали, трамвай промчался со звонком, лошадь чья-то проскакала, только скрылась, а за ней уже и толпа понеслась.
У хлебопекарни очередь собралась за хлебом. До сих пор этот вкусный запах хлеба вспоминается, а какие там пирожки с повидлом делали – пальчики оближешь. Мама всегда нам с Ромкой их покупала. А еще булочки с маком там пекли, пирожные с кремом, вафельные трубочки, эклеры, торты всякие: для свадьбы, для дня рождения, для Нового года и Рождества.
Наша кухарка работала на этой хлебопекарне, она нас с Ромкой несколько раз туда водила посмотреть, как все это печется. Ух, и здорово! Булочки по дорожкам едут то вверх, то вниз, а потом в печку, и горячие-горячие прямо покупателям в руки. Крем отовсюду вылезает разноцветный, все куда-то едет, стучит, пыхтит, жарко там так, что стекла на окнах потеют. И вкусный запах на всю улицу распространяется, вот очередь и собирается, длиннющая, от крыльца до самого конца улицы.
Когда погода была хорошая – тепло и солнечно, мы всей семьей отправлялись гулять в сквер. Мама в нарядном платье и шляпе с вуалью под руку с папой. Рядом Катька с задранным носом вышагивает, как королева. Следом за ней Паулина Ричардовна плывет со всеми своими необъятными юбками в складках. А над ней в любую погоду точно так же плывет огромный зонт – от солнца. Паулина Ричардовна всегда крепко держала меня за руку, а я с завистью таращилась на ее кружевной зонт. Как мне хотелось иметь такой же, очень хотелось! Я бы под ним могла запросто спрятаться, да и Ромка тоже. Он шел сзади с клеткой, в которой сидел Чирикнутый. Эта клетка была в два раза больше самого Ромки. Издалека даже казалось, что клетка сама по себе вышла погулять. Ромка пыхтит, а Чирикнутый ругается на птиц.
Таким шествием мы гуляли по дорожкам сквера, очень медленно и чинно вышагивая и раскланиваясь со знакомыми. Потом папа встречал Счастливчикина и Воротилкина, они тоже были чиновниками и выходили иногда погулять со своими женами. Счастливчикин целовал мамину руку. Он был по совместительству психологом, поэтому его все уважали. У Счастливчикина была своя контора с золотой дощечкой на двери и колокольчиком. За это его уважали вдвойне и звали к себе на чай, на обед или на ужин. У нас он пил чай с малиновым вареньем самое большее четыре раза в неделю.