Беспризорники России

– Чтоб больше не самовольничала. Далеко ли до беды! – строго сказала тётя Дуня.

Валерке всё больше и больше нравилась Женька; как она вчера отбрила Мышка, сына старосты.

Тётя Дуня взялась дошивать задники, а Валерка, чтобы не мозолить глаза, ушёл в большую комнату.

Снег почти перестал. У окна порхали редкие снежинки. Прояснилось. Свет будто исходил от сугробов, нетронутой чистоты белого снега и оттеснял серую пасмурь к редеющим тучам.

«С горки сейчас не покатаешься, такие намёты, но хотя бы поваляться в сугробе, вместе с ребятами расчищать или притаптывать на горе снег. Если на улице мороз, то лучше расчищать…» – думал Валерка, посматривая в окно.

Глава III

Зима затягивалась. Заметно похолодало. Валерка слышал, как одна старуха сказала: «Марток – натянешь трое порток». Небольшой городской сквер, в основном из деревьев белых акаций, вырубался для отопления здания, в котором с одной стороны располагались полицаи, а с другой – немецкая комендатура. Ни для кого не было секретом, что оккупанты держатся только с помощью предателей. Пропагандистская шумиха, с помощью которой немцы привлекали разноплемённых выродков, была единственной у них опорой среди местного населения. На службу в полицию немцы в первую очередь брали интернационалистов; начиная с хохлов. Те, которые с первого дня шли от границ и уцелели, – были из рядовых и даже из младших командиров. А те, которые помнили приказ Гитлера: «Солдат, у тебя нет сердца, разума, убей русского, убей советского!..», – помнили и убивали, заставляли убивать – эти за короткое время стали значительными карьеристами, службистами, псами у фашистов.

Они умели организовывать и отсылать в Германию эшелоны с ценными грузами, с помощью которых восполнялись фронтовые потери. Россия – это кладезь неисчерпаемых богатств и дешёвой рабочей силы. И сейчас большая часть промышленных районов в руинах, немецкие войска чуть было не вошли в Москву, и непобедимые армады продвинулись к берегам Волги, вопрос победы у фашистов почти решён. Холода помешали, придётся повременить. От Москвы отступили, в других местах преуспевали, теперь дело техники, – убей русского, и пусть его убивают и советские. Интернациональные дивизии используются умело и на полную мощь. Солдат привыкает к победам, а чувства победителя сродни чувствам властителя. Вот он на оккупированной земле, в чужой неведомой стране – один, с винтовкой. Ему бы из-за каждого угла, из окна грозила смерть, но вот рядом с ним предатель, который готов ему служить, убивая своих. И высший его вдохновитель говорил об этом: «Убей русского…» – уничтожь ту силу, которая окажет тебе сопротивление. Дальше – убей советского, за «советским» бесконечная цепь, кого надо убивать. Задача оккупанта – больше убивать и думать о том, как при этом уцелеть. «У тебя нет ума, сердца…» – ты вроде машины или скотины, хотя у скота есть то и другое, но он ещё не достиг того уровня своего развития, чтобы воспользоваться тем, что определяет добро, продолжение мирной жизни. Животным и машиной надо управлять, тут тебе и упрощение окружающей среды, ставка на примитивность. И вот они – эти примитивы, которые готовы служить завоевателям.

Не все об этом размышляли, чувствовали это. Инстинкт, внушение, а за этим лестничная иерархия. Главное – оттолкнуть человека от его земного предназначения, лишить разума, культуры, в крайнем случае – увести от классического понятия этой культуры, ибо за этим понятием, за классикой – тысячелетия, великое развитие и достижения человеческой мысли. Власть у человека – дорога в золотой век, власть у дьявола – путь в преисподнюю.

На сугробах, чистом, снежном плате – ни следа, обездоленный войной городской житель, обречённый на безделье и выживание, не торопился покинуть жилище. На улице его ждала ещё более жесткая неопределённость, чем в неуютном холодном жилище.

Разного рода информация проникла в сознание невесть откуда и каким путём. Дети узнали, что тётушка с матерью ночью ходили к сараю старосты и унесли кожу забитой коровы. Это из неё они сварили холодец. Все, за исключением Нинки, кушали, и никто не говорил о запасах еды; насколько хватит, но дети знали, они знали об очередном угоне молодёжи в Германию. Прошёл слух и о разгроме фашистов под Москвой. Понятно, что в присутствии детей взрослые не молчали о значительных событиях.

Когда идёт война, в которой после удачно проведённых операций намечается победитель, он забывает о человечности. Жестокость – это власть, а если эта война достигает больших масштабов, тут от победителя, кто желает выжить, не ждут милости, а предлагают ему свои услуги. Тут – держись народ побеждённый, слуги, случается, горазды на такие зверства, что хозяева содрогаются.

На нейтральной полосе, чтобы дети не погибли, мать прятала всех в погреб, прятала от мародёров еду, которую не стала бы есть дворняжка, просидевшая сутки на цепи. А они вот, завоеватели Европы, дети разных народов, шарили по квартирам и забирали всё, что им глянется, даже то, что не стала бы лопать собака.

Мать сумела увести малышей из того ставшего привычным ада, и они в новой обстановке. Живут вдали от выстрелов и взрывов, кушают сытно, в нормальной квартире. Каким вкусным ребятишкам показался холодец из кожи коровы. Они, конечно, не представляли опасности: мать и тётя Дуня пошли за кожей в сарай старосты. Он мог, если бы увидел, пострелять их. У него винтовка, немцы доверяют ему.

Вчера Валерка подслушал, что тётя Дуня с матерью собираются идти менять вещи на зерно или муку. Вчера они разложили содержимое сундука и решали, что возьмут из «добра» на обмен.

Он смотрел на улицу, на снег через окно и представлял начало недавнего пути из посёлка. Представлял, как мать и тётя Дуня пойдут по безлюдной степи к незнакомой деревне или селу – Розовка. О возможности этой Розовки принесли вести соседки, ходившие в те края.

Плохо, что выпал такой снег, не видно дорог… Ему пришлось отшатнуться от окна: по безлюдной улице вели какого-то человека – в фуфайке, шапке-ушанке и стёганых ватных штанах. Конвой приблизился, прошёл в нескольких шагах от окна, и малыш увидел не только лицо юноши, большие, беспокойно зыркающие по сторонам глаза, но и солдатскую шапку, на искусственной цигейке которой заметно проступал отпечаток звёздочки.

«Как полицаи задержали этого парнишку, может быть, его схватили из-за шапки?..»

Он метнулся на кухню, чтобы сказать о полицаях. Мать и тётя Дуня были в сборе, и малыш получил последнее наставление:

– Слушайся Женю. Она – за хозяйку.

Вовке всё, что надо было, сказано. По обычаю, перед дорогой сели, помолчали и дети остались одни.

Нинка захныкала. Женя напомнила ей о кукле, дала печёную свеклу.

Валерка торопливо стал одеваться.

– Ты куда? – спросила Женя.

– Сейчас покушаем, соберу Нину и все вместе пойдём гулять.

– Я постою у порога, во дворе…

– Тебе, что сказано, – вмешался Вовка.

Пришлось подчиниться и хозяйке и брату.

А он собирался посмотреть на следы полицаев, куда они ведут. «Может быть, как-то успокоюсь, отделаюсь от недоброй мысли: «А вдруг мать и тётю Дуню повстречают полицаи, другой какой-нибудь патруль?.. Куда их поведут?»

После завтрака дети прочищали во дворе от снега дорожку, катали Нинку на салазках. Малыша немного подташнивало от холодца из кожи.

Неожиданно появился Мышко. Он как будто шёл к дружку, а повернул к ним:

– Давайте вместе бабу лепить. У меня вот какая морковка есть. Нос сделаем снежной бабе, красный, как у коммуниста.

Женька не ответила ему. Тогда староста посмотрел на ребят и сказал:

– Я знаю, откуда эти беженцы. Я всё о них знаю. Отец говорил, что, если они в неделю не станут на учёт, он пришлёт полицая. Их могут в Германию угнать.

– У нас уже Николая угнали, – ответила Женя.

– Ну и что? Всех могут угнать: и тебя, и мать твою, вместе с ними. Закон такой у немцев есть…

Валерка скатал большой снежок, и так ему не терпелось врезать по красной морде Мышку, что даже Женька заметила и шепнула на ухо:

– Не смей!

– А у нас из сарая шкура от коровы пропала. Мать говорит, что, может, она забыла закрыть дверь и собаки утащили. Отец смеётся – это ж какие должны быть собаки – больше волка, и где ты сейчас найдёшь собак? Мы всех постреляли, а если и осталась одна две, так их – съели…

– Ты что, от нечего делать чепуху несёшь? – Толкнула его Женька.

– Будем бабу лепить? – не унимался Мышко.

– Тебе хорошо «лепить», у тебя вон какие тёплые вязенки. А у нас вмиг руки застынут, – она посмотрела на свои худые, с длинными пальцами ручонки.

– Я тебе отдам свои вязенки, – Мышко стал снимать рукавицы.

– Отдавай, – согласилась Женя.

Она надела «вязенки», полюбовалась, и дети дружно взялись за дело, забыв о том, что Мышко – сын предателя.

Снег почти не «лепился», приходилось мять и катать комок по одному и тому же кругу несколько раз. Мышко чертыхался, то и дело отогревал дыханием руки. Он посматривал на Женьку. Она оставила возню со снегом, играла с Нинкой, лукаво улыбаясь.

– Давайте очистим горку и будем кататься на санках. Берите лопату, я тоже принесу свою, – не вытерпел Мышко.

– Всё, мы нагулялись. Бери свои вязенки, – спасибо, а мы пойдём греться. Зябко сегодня на улице, – сказала Женя.

Приятное тепло ласково окутало ребят в комнате. Валерка даже не пошёл к плитке, как это сделали Вовка и Женя.

Нинка, закутанная во все свои одежды, которые у неё были. Женя, когда шли на улицу, переусердствовала, осмотрелась, позвала маму и направилась в большую комнату, переваливаясь, словно гусыня.

– Пухтя, ты куда? – заметила её поход Женька и метнулась к ней.

Но, не сумев преодолеть порог, Нинка шлёпнулась. Все думали, что она расплачется, а сестра, словно куль, лежала молча, даже не пытаясь встать.

– Пусть лежит, – сказал Вовка, – может, она уснёт. Ишь, как нагулялась.

– Ещё чего? – возразила Женя, но не спешила на помощь Нинке.

А та полеживала себе как ни в чём не бывало. Детям так стало смешно, что они хохотали до слёз. Женька стала поднимать сестру:

– Пухтеря, вставай… Она и правда уснула. Вовка, помоги мне. Они, стараясь не тормошить, раскутали и унесли сестру в кровать.

– Обедать, – распорядилась Женя. – Нину покормим, как проснётся, – по-хозяйски распоряжалась она.

– А что этот Мышко всё к тебе липнет? – спросил Вовка.

– Когда учились, он сидел со мной за одной партой и всё списывал. Сейчас с ним ребята стараются не дружить. Сын старосты; везде нос суёт, ряху какую нажевал, – с презрением говорила Женя.

– Ряха у старосты – просит кирпича, – вспомнив немецкую листовку, Валерка хотел спросить сестру, а не жид ли этот Мышко. Но в листовке написано про какого-то политрука. У Мышка отец – староста.

Женька перебила его размышления:

– У нас заканчивается уголь… сегодня топили чересчур. Наши когда придут? А мы все истопили.

Она вроде обвиняла, что братья не экономят топливо. Ни одна гадалка не могла предсказать, когда вернутся родительницы. А придут продрогшие и усталые, как не топить.

– Там ещё есть…

– Я и без вас знаю, что есть…

Братьям не нравилось поменявшееся настроение Евгении. Так её назвал Вовка:

– Какая тебя муха укусила? Мы пойдём дровишек пошарим…

– Дровишек… знаешь, сколько шарят эти самые дровишки? Дровишками топить – пшик и нету. Сколько их надо!..

Женька собрала нам поесть. Конечно, холодец из кожи – сытная еда да ещё с лепёшкой, ещё по стакану кипячёной воды.

Она кормила Нинку, разрезая на тарелке кусочки кожи на маленькие дольки. Делала это старательно, от усердия высунув кончик языка:

– Пухтя, ешь… ешь, тебе говорят. Чего плюёшься, вкусно…

Нинке, как и нам, холодец приелся. Женька это понимала.

– Ты хорошая девочка, будешь кушать – вырастешь большой, во какой! – Женька встала, вскинула вверх руку с ножиком, – во!

– Мама, – сказала Нинка, и оттопырила нижнюю губу, так она делала перед тем как заплакать.

– А что я тебе дам, что дам, – она отщипнула от своей пышки кусочек, подала Нинке, – ешь с этим, не будешь плакать. Я тебе ещё что-то дам, ешь…

Братья следили за Нинкой и Женей. Если она обещает ещё что-то дать – это не пустые слова.

Сидели они рядышком, светлоголовые, коротко стриженные, такие худенькие и похожие на мальчишек. Если бы не платья – мальчишки и всё тут. Ещё у Женьки выпали два передних зуба. Вот если бы она сейчас свистеть училась – легко.

Нинка очистила тарелку, пододвинула её к сестре:

– Во-ть!

– Дай! – протянула ручонки Нинка, – дай!

– Ишь ты, хитра, жадюга… поделим и будем чай пить…

Валерка с Вовкой узнали морковку, но вот когда она взяла её у Мышка?

– Сама ты хи-итра, – лисичка-хитричка.

– Если бы мы слепили бабу, староста сделал – нос?..

– Он её потерял ещё до того, как, если бы мы слепили бабу. Я смотрю, в сугробе что-то розовеет. Морковка! И я её взяла. Она разлила в чашки кипяток и разрезала на равные части морковку.

Всё у ребят нормально. Они пообедали, Нинка не плакала и родительницы останутся довольны, когда вернутся. Вот дровишек хотя бы, а то и угля добыть.

На улице малыш предложил Вовке, он же знает дорогу на шахту, взять санки, мешок и сходить. А Женька пусть с Нинкой занимается. Тучи наползли тёмные, глыбастые, чувствовалось потепление, и воздух пахнул снегом. А перед снегом теплеет.

– Давай скажем Женьке – и за углём.

Женька посмотрела в окно и даже вышла на крыльцо.

– Надо подождать, когда пойдёт снег. Санки не берите. Полицаи вмиг поймут, зачем на салазках мешок, а я его, – везу, – сказал Вовка, кивнув на брата.

– На обратном пути, угля набрали, и они вас сцапают, да-а ка-ак всыпят шомполов, или таких тумаков и успитков получите, что лучше сидеть в холоде… санки заберут.

– А если смотреть в оба?..

– Смотри, не смотри, а днём поймают, – она покачала головой, – лучше мёрзнуть. Ага, вот, – оживилась Женька. – В сарае где-то есть старые санки. Полозья деревянные, ну и что? Скользят они хуже, ну и что? Зато их можно бросить и удрать от полицаев. Удирать надо в разные стороны: один в одну, другой – в другую…

Санки нашли. Они были меньше, но мешок поместится.

– Смотрите в оба. Санки с мешком спрячьте, вот вам сумка. Наберёте, – высыпите и ещё… Только не жадничайте, – наставляла она.

Чтобы не «светиться», братья пошли в обход дома старосты. Сыпал мелкий снежок, потеплело. Безветренно, снег шёл густой.

– Хорошо, что идёт снег, – сказал Вовка, – пройдём улицу, за церквой – вниз, там шахта. Вниз пустые, а на горку с грузом. Эх, если бы наоборот.

– Дотащим, был бы груз…

– А ну, – он сел в санки, и верёвка тут же лопнула.

– Теперь связывай.

– Да нет, связывать пустое. Надо найти что-нибудь подходящее, покрепче. Хотя бы проволоку. Найдёшь тут в сугробах…

Валерка увидел на церковных воротах какой-то обрывок. Они распутали его. Обрывок шнура оказался длиннее и крепче верёвки. Братья тут же его заменили, а обрывок верёвки водрузили на ворота.

Церковь до прихода гитлеровцев почти бездействовала.

Ныне самыми верующими оказались все прислужники оккупантов: от бургомистра, старосты до самого забулдыжного полицая.

Малыш слышал, как тётя Дуня рассказывала о праздновании Рождества. Бургомистр подарил чудодейственную икону. Многие ходили смотреть, и по городу ходили слухи, что святой, изображённый на иконе, чем-то напоминает Гитлера. Верующие по этому поводу говорили, что с приходом немцев не только убрали священника, но поменяли всех вплоть до сторожей. Службу, которую правит новый поп, верующие не всегда понимают. В церковь продолжают ходить, потому, что у каждого тот бог, которому они всегда молились: «Истинную, православную веру не подменишь. Она в наших сердцах», – заявляли они!

Среди молящихся в одном храме – две группы. Одна из довоенных, другая – новая, из предателей. А богу что остаётся, он, как поп, одна паства. В таком духе тётя Дуня объясняла матери, когда мать хотела пойти в церковь, поставить свечку Николаю Угоднику за удачную дорогу.

– Мы боженьку не обидели, что забрали у него шнур? – спросил малыш у брата.

– Любишь ты уши греть, когда разговаривают старшие. Бог не затем, чтобы обижаться за каждую чепуху. Ему так некогда, что он не может остановить войну, голод. Ты помнишь бабушку? Она рассказывала, что бог может одним хлебом накормить тысячу человек.

Бабушку Валерка не помнил один рассказ её. Если буханка хлеба во всю такую печь, как у дяди Стеши, на которой они спали, каждому достанется по огромному куску. Он вообразил бога в белом халате, у огромной буханки и – нищие… А он с ножом, не может бог ломтями одаривать. Он каждому отрезает по душистому… И вдруг малыш спросил:

– А что тогда война тоже была?

– Какая ещё война «тогда»? – услышал он голос Вовки.

– Ну, когда бог хлеб нищим раздавал?

– Ты чего это?.. Вон смотри, там машина, – показал брат, – и люди всякие… немцы…

На шахтном дворе у кучи угля стоял грузовик. По короткой эстакаде катилась вагонетка. Человек заталкивал её в круглую штуковину, вагонетка переворачивалась, высыпая уголь в кузов машины.

– Давай в этом разбитом сарае спрячем санки, пойдём на разведку, посмотрим машину, – предложил он.

– Айда. Я спрячу санки, а ты иди, если что, – драпай! – приказал Вовка малышу.

Он сам потащил санки к развалинам сарая, оставляя цепочку следов на снегу, а Валерка пошёл на разведку.

У грузовика никого не было, только наверху работали: «Вот здорово! А то бросают лопатами. Хорошая машина», – он совсем забылся, приблизился к самому грузовику: ни немцев, ни полицаев, можно зайти с другой стороны, набрав мешок – и к оврагу… дальше и бояться нечего».

От угля, высыпанного в кузов машины, шёл пар, тянуло запахом шахты. Вот когда отец работал на «Юнкоме», так называлась шахта в Енакиеве, мать собрала обед и послала Вовку отнести отцу. Шла война, в первую очередь призывали рабочих не главных профессий. Забойщиков не трогали, но приходилось работать по две смены, обедать под землёй.

Валерка увязался за братом. Тот, без согласия матери, не брал младшего с собой. А малыш шагал как бы самостоятельно, на приличном расстоянии от него. Рассчитывая, как отойдут они от дома далеко, вот тут он и догонит старшего. «Не вернёт же он меня. Я могу не найти дороги к дому…».

Так они шли. Старший впереди, а младший – следом. А перед шахтным двором Вовка исчез. Не трудно было догадаться, где он спрятался. Малыш сделал вид, что знает дорогу, и продолжил путь. Вот тогда впервые он пришёл к шахтному стволу, у которого гоняли вагонетки с углём, и рассмотрел, как выдают на-гора в клети полные вагонетки с углём.

Сейчас он стоял и разглядывал какой-то неизвестный грузовик. Вспомнился давний спор соседей. Он шёл о грузовиках. Вели его близнецы и муж Тоськи – Фаиль. Братья-близнецы назвали какой-то американский грузовик. «Студебеккер». Ванёк доказывал, что американская машина мощнее всех.

Слушая спор братьев, Фаиль, который, выходил курить на улицу, усмехался:

– Вот вы станете учеными, сделаете такой грузовик, который будет лучший в мире. Кто вам помешает? Учиться надо, не лениться». Но помешали – пришла война, и где братья, Фаиль, которого ждёт Тоська?..

Валерка настолько увлёкся своими думами, что забыл, зачем пришёл. Опомнился после лязганья и шума очередной вагонетки.

– Ты чего рот разинул? – дёрнул за рукав Вовка. – Давай, пока охранник греется. Я видел, как он вышел из сторожки, покрутил башкой и – назад. Хорошо, что тебя не заметил. Давай быстрей! – Он развернул мешок, санки, и ребята быстро стали бросать в мешок куски угля.

Дети не осознавали, насколько «налёт» был дерзкий и опасный. Набрав угля, быстро завязав горловину мешка, они во весь дух, сколько было прыти, потащили салазки по следу грузовика. От эстакады дорога с небольшим уклоном, а дальше – под уклон. Тяжеловато на уклон, но они тащили и радовались. Ещё бы Вовка сказал, что не меньше набрали, чем прошлый раз с Женькой. На тех санках легче было, а деревяшки плохо скользят.

Снег ещё усилился. Ребята услышали гул мотора, свернули с дороги и застряли на обочине в снегу.

– Пошли так, – сказал старший брат, – проедет машина, тогда вернёмся.

Так и поступили. Грузовик догнал, проехал мимо и вдруг остановился. Из кабины выпрыгнул немец, следом другой. Ребята, как по команде, прыснули в разные стороны. То, что сказала Женька, засело в памяти, инстинкт проснулся. На обочине снег оказался глубокий, ноги проваливались, какой тут бег. Валерка почувствовал, что с одной ноги соскочила галоша, и в этот миг его кто-то дёрнул за шиворот, потащил почти по воздуху. Поймали и Вовку. Их словно тюфяки, зашвырнули в кабину, и не успели они опомниться, как грузовик покатил вперёд.

Малыш заплакал. Шофёр прижал его локтём, он сидел рядом, и сказал:

– Тихо, будет – пах, пах, – капут.

Другой, у которого лежал на коленях автомат и почти всё лицо закрывал шлем, произнёс:

– Капут!

«О чём они говорили?» Немец в шлеме перегнулся через Вовку уставился на малыша колючим взглядом:

– Тихим мальчишик… много хатять, много, тихим… – Он замычал подыскивая слова, – хауз ехать – нике… – показал на автомат, – пух-пух – плакай.

Большой нос, сжатое шлемом лицо было похоже на устрашающую маску. Мешая немецкие и русские слова, этот немец решил кое-что втолковать братьям, он опять стал повторять своё «катать», «катать»…

Вовка, всё время испуганно молчавший, сказал:

– Хауз – это дом… домой они нас не пустят…

Подавив рыдания, малыш спросил:

– В Германию повезут?

– Сиди и помалкивай. Не будешь скулить, сбежим. Главное, чтобы они нас не били. Запоминай дорогу.

Вовка говорил, а сам смотрел на дорогу, как будто он разговаривает со всеми. Немец в шлеме уставился на Вовку.

– Ошень гут, – он поставил автомат к дверце, прижал ногой, принялся рыться в карманах, даже шинель расстегнул.

Снежок перестал. Водитель выключил дворники, шаркающие по стёклам. В этот момент сильно качнуло вперёд, потом назад. Грузовик чуть было не развернуло, он прополз боком, остановился, натужно воя.

Шофёр переключал скорость, загазовал, но машина оставалась на месте. Он открыл дверцу и выпрыгнул. Немец в шлеме взял автомат и тоже открыл дверцу, выглянул и постучал кулаком по лобовому стеклу, сказал:

– Поляк, ошень ни бум-бум.

Братья помалкивали. Он надвинул Вовке шапку на глаза, повторил: «ни бум-бум», вылез, прихватив автомат.

– Понял, что он сказал? – шепнул Вовка.

– Нет.

– Он сказал, что шофёр бестолковый поляк – «ни бум-бум». Сейчас посмотрю, что они там делают. – Он выглянул. – Этот, с автоматом, стоит к нам спиной. Глянь со своей стороны, где тот?

Валерка продвинулся к другой дверце и выглянул:

– Он долбит лопатой под колесом и выгребает снег.

– Давай вылезем. Вылезем с твоей стороны. Давай.

– А если бить будут?

– Небось, не убьют. Давай, – подтолкнул он малыша.

Пришлось подчиниться. Он выбрался из кабины. За ним брат.

– Вон овраг, видишь? Как только я доберусь… тогда ты, – и Вовка осторожно, проваливаясь по колено в снег, направился к оврагу, оставляя цепочку следов. Он шёл и оглядывался, приближаясь к зарослям тёмного бурьяна, от которых до оврага рукой подать.

Водитель всё долбил штыковой лопатой, то под одним, то под другим колесом. Так старался, – летело ледяное крошево в раскрасневшееся лицо, он отплёвывался, прибавляя в свои действия негодования.

– Барашка, ни бум-бум, немец похлопывал рукавицей по автомату, ухмылялся.

Чтобы не обходить машину, малыш нагнулся и посмотрел. Ног немца с его стороны не было видно, мешали колёса.

Валерка вернулся в кабину, кинув взгляд, – где брат. Он проходил бурьян, в это время в кабину влез шофёр и стал газовать. Грузовик чуть подался, но тут же его стало разворачивать. Водитель выкрикнул:

– Матка бозка! – выскочил из кабины и, взяв лопату, полез в кузов грузовика.

Тут же сверху полетел под задние колёса уголь. Малыш перелез по сидению, чтобы посмотреть, что делает немец с автоматом. Он курил. Швырнув окурок, немец забрался в кабину и, сильно хлопнув дверцей, что-то сказал. Появился водитель, и на этот раз грузовик выбрался из кювета, преодолел колдобину, выехал на шоссе. Это было то шоссе, по которому несколько дней назад ребят подвозил мужик на телеге, только присыпанное снегом.

Немец в шлеме посмотрел на Валерку, вытянул шею и заглянул за спину.

– Киндер драпать!.. – процедил он сквозь зубы и больно ткнул малыша под рёбра автоматом. Он что-то сказал водителю. Тот остановился. Немец вылез в кузов, дал очередь из автомата. Вернулся, ещё раз пнул Валерку. Тот захныкал, а он приказал:

– Ехать! Вперёд ехать…

Поехали. Малыш настолько растерялся, что перестал хныкать. Первая мысль мелькнула, что немцы пугают: «Отъедут ещё и вышвырнут. Не зря этот, который с автоматом, лопотал «катать». А Вовка знает дорогу домой. Пусть они дадут по шее, как следует всыпят, только бы отпустили…»

В кабине потеплело. Они ехали и ехали. Немец достал из кармана губную гармошку, продул её, стащил с головы шлем, провёл несколько раз растопыренными пальцами по тёмным коротко стриженным волосам, поёрзал, принялся играть. Он играл лихой марш, в такт притопывал и размахивал свободной рукой. По всему видать, ему очень было весело. Небритые щёки вибрировали в такт. Водитель смотрел вперёд – не то улыбался, не то просто кривил губы.

После бравого марша немец нахлобучил Валерке шапку на глаза, откашлялся, помолчал. Когда малыш приподнял шапку, он щёлкнул ему по лбу:

– Рус капут! Сталин будем повесить. Рус всэ будэм раб!

Малыш помалкивал, а немец так разошёлся, прищёлкивал пальцами:

– Пук-пук, бах! Отчеень – капут!

Валерка рядом услышал смех. Смеялся шофёр:

– Добже, пан… – сказал он, – рус паф-бах! Сибирь. Напалион…

Грузовик проехал через село, мост, поднялся на горку, свернул к железной дороге. Немец спрятал гармошку в боковой карман, напялил свой шлем. Вскоре водитель остановился у платформы с углём.

Немец вылез, вытащил Валерку за руку и повёл в сторону кирпичного здания.

«В комендатуру или полицию ведёт, шомполов дадут…» – пытался малыш определить свою участь.