~ Манипулятор

Но ты медлила. И никто в целом мире не знал, что ты любила другого. А потом этот другой позвонил тебе и попросил никогда его больше не трогать.

Когда нас бросают, мы сходим с ума от горя. Нормальные люди, которые любят, в таком состоянии плачут. Но ты не плакала. Сначала ты просто не поняла, что произошло. Потом ты оцепенела. Ты знала, что Он не любит тебя, но не верила, что вы расстаётесь. И в состоянии шока ты еще набирала Ему на его отключенный номер, когда получила его ответ мэмом в Фейсбук, что Он тебя все-таки бросил. Удар под дых – наверняка. Но любящее существо слепо, и пользуясь тем, что тебя всегда отпускали к лучшему другу на дачу, квартирники или студенческие вечеринки с ночевкой, отговорившись какой-то ложью отцу (мама в командировке), ты сбежала к своему лучшему другу, который (как это кстати, да?), с октября начал снимать квартиру. Нет, тебе были не нужны его утешение, сочувствие и советы, или золотые слова о том, что, возможно, все это к лучшему. Все, что было нужно тебе – это возможность выплакаться. Возможность говорить о Нем. Возможность упоминать Его имя. И ты лихорадочно говорила о нем, а твой лучший друг молча слушал. Тебе было больно. Очень. И очень страшно.

– Что мне делать, Лёша, скажи?

– Ты… ты его любишь, Ди?

И только тут ты заплакала. Но то, что ты чувствовала, было куда хуже слез, и их бесконечный дождь перерос в дичайшую в твоей жизни истерику. Но если ты думала, что это – боль, то ты ошибалась. Настоящая боль пришла к тебе, когда твое тело не выдержало, и Вселенная взорвалась твоей самой страшной потерей. До этого ты никогда не видела смерть. Теперь ты теряла ребенка. Выкидыш… за этим словом стоит всего лишь мгновение, всего лишь пара минут, но за это короткое время ты до конца понимаешь смысл сказанной кем-то фразы: «Родители не должны пережить своих детей». Шок, клинч, твой отчаянный крик – и пробирающее до мозга костей, пронзительное, воющее одиночество. И только потом ты ощутишь эту потерю физически. Когда на помощь приедет «скорая», конечно же, будет поздно. Банальная истина: у врачей нет ковров-самолетов, и никого не успели спасти. Последняя мысль, которая посещает тебя перед тем, как тебя увозят в больницу, как жаль, что ты тоже не умерла.

Тем временем твой лучший друг, как и обещал, будет прикрывать тебя перед родителями и все еще бледный после разборок с твоей обезумевшей от страха матерью, с ней же приедет к тебе в больницу, чтобы смотреть в твои сухие глаза, держать тебя за руку и терпеливо тебе объяснять, твердить тебе раз за разом, что ты ни в чем не виновата, что твой случай далеко не единственный и даже приводить тебе в утешение какую-то медицинскую статистику.

Но ты была виновата, как был виноват и тот, кого ты очень любила. Тебе бы надо Его забыть, но забыть это значит, простить…

Ты не сможешь простить – ни себе, ни Ему. Его больше не будет рядом. Он так и не узнает о том, что случилось тогда. И через месяц по настоянию твоей мамы будет твоя с лучшим другом «счастливая» свадьба, когда ты вся в белом, а он в чем-то темном, хотя это тебе надо бы в черном. Но в вашу первую брачную ночь твой лучший друг в футболке и джинсах будет сидеть на кровати и, переплетя длинные пальцы, смотреть, как ты, виновато съежившись, уходишь спать от него в другую комнату, потому что даже из благодарности не можешь лечь с ним в постель – ты все еще любишь другого. Ты принадлежала только Ему, одному. Ты все еще помнишь все его взгляды, прикосновения и ласкающий шепот. Любые, даже самые пошлые песни, где упоминается любовь, расставание или смерть, теперь легко заставляют тебя заплакать. Тем временем твой лучший друг снова сделает вид, что ничего страшного не случилось, и после вашей «счастливой» брачной ночи принесет тебе красные розы. Он будет дарить их тебе так часто – и к праздникам, и без поводов, – что ваша квартира постепенно превратится в миллион алых роз. Вот только ты возненавидишь эти цветы, как черный знак своего одиночества.

Но чтобы не обижать своего лучшего друга, ты никогда не скажешь ему об этом.

Через три месяца тебе исполнится двадцать лет, и двадцать исполнится твоему лучшему другу. С тем, другим, кто бросил тебя, вы иногда видитесь в институте. Заметив тебя, Он сухо здоровается кивком головы и быстро проходит мимо. После этих встреч у тебя гулко стучит сердце. Ты все еще любишь Его, и если не видишь его несколько дней, то вечерами, пока твой лучший друг спит или щелкает кнопками телевизионного пульта, ты запираешься в кухне, одна, и часами серфишь его страницы в «ВКонтакте», Твиттере или Фейсбуке, стараясь понять, чем Он живет. Пытаясь быть к Нему ближе хотя бы на миллиметр.

Именно из социальных сетей ты узнаешь о том, что он закончил аспирантуру, устроился на работу и больше не вернется в Плехановский, в котором ты все еще учишься.

Между тем к вам с лучшим другом начинают все чаще наведываться ваши родители, и после визита твоей не в меру проницательной мамы («Не поняла, вы что, вместе не спите?») твой лучший друг предпримет попытку наладить вашу интимную жизнь, но ты попросишь: «Не надо». Потом будут еще две его провальных попытки с тобой переспать, после чего он уже сам и окончательно переберется в другую комнату, где по ночам, за закрытой дверью будет глухо стонать в подушку, потому что он по-прежнему тебе лучший друг, но так и не стал тебе мужем. Пройдет еще несколько дней, и твой лучший друг будет постепенно пропадать вечерами, или оставаться ночевать у друзей, а может быть, и у Даши, но ты ничего не скажешь ему, не упрекнешь ни словом. И не из гордости. Тебе все равно. Ты все еще любишь другого. Любишь так, что иногда, когда тоска становится просто невыносимой, ты украдкой, одна, приходишь к Его дому, лишь бы увидеть горящие окна его квартиры. Так будет продолжаться долго, до тех самых пор, пока ты, не замеченная им, не увидишь, как Он ведет к себе домой твою однокурсницу. И ты забудешь туда дорогу. А еще через месяц ты случайно узнаешь, что позавчера Он женился…

Но ты и это переживешь.

Вопрос только, какой ценой? Тем временем твой лучший друг будет понемногу скатываться в пропасть глухого мужского отчаяния, потому что ему всего двадцать лет, и он по-прежнему тебе лучший друг, но не муж. У вас нет семьи. Вам всего двадцать – вам никто не рассказывал, что именно так все и будет. Вы играли во взрослую жизнь, даже не зная правил, но ты, дойдя до крайней точки, говоришь ему первой: «Всё, Лешка, хватит». Но разведетесь вы только через полгода. Еще будут попытки твоей мамы образумить тебя, а со стороны твоего лучшего друга – удержать тебя и объяснить тебе, что у вас все еще может наладиться, что вам нужно время, что он тебя тоже любит, но… Но это всего лишь нежность, его упрямство, мальчишеское самолюбие и память о тех доверительных отношениях, что вас когда-то связывали.

Ваша детская и доверчивая влюбленность друг в друга давно разбилась о твою первую, настоящую и пронзительную любовь к другому.

И вот теперь для полной ясности остаётся добавить, что, когда вы все-таки разведетесь, твой лучший друг молча соберет свои вещи, будет неделю скрываться от тебя у своих приятелей, пить еще две недели, после чего довольно быстро очухается и так же стремительно, как делал все, переведется в другой институт. Чуть позже (и уже без тебя: он с тобой не разговаривает) он накатает резюме и отправит его в одну известнейшую российскую финансовую компанию. У фирмы есть филиалы в США и Европе. Как стажера, компания оторвет твоего лучшего друга с руками. Впрочем, будем честны: твой лучший друг всегда был умнее тебя и учился лучше, чем ты. Поработав в Москве и окончив институт (вы все еще не общаетесь), твой бывший муж станет одним из перспективнейших молодых финансовых аналитиков, занимающихся разведкой рынка, получит назначение в Швецию, куда уедет и где осядет, периодически делая набеги в Москву и по-прежнему тебя избегая. И только когда ты уберешь все его фотографии со своей страницы в Фейсбуке (ты не хотела еще больше его раздражать напоминанием о вашем прошлом), он позвонит тебе и предложит встретиться: он в Москве. И вы встретитесь, и будут упреки – и окончательное выяснение отношений…

« – Почему ты тогда не дала мне ни единого шанса? – Лешка, сунув руки в карманы джинсовой куртки, нервно расхаживал, а вернее, бегал туда-сюда по зеленому скверу, где мы с ним встретились.

– Леш, ты о чем? – Сгорбившись, наблюдая за его перемещениями, я сидела на лавочке.

– Я о нашем браке с тобой говорю!

Как доходчиво объяснить бывшему мужу, что ваш брак был заведомо обречен на провал?

– Леш, мы с тобой только дружили. И ты прекрасно знаешь, кого я тогда любила.

Лешка развернулся и встал напротив меня. Бледное лицо и искривленный судорогой рот:

– И как, до сих пор любишь? Ха!

– Ха. Нет, не люблю.

«Вот только забыть его не могу…»

– Волшебно. А мы с тобой, значит, только дружили? В таком случае, если мы с тобой ТОЛЬКО дружили, то когда ты в первый раз предала нашу дружбу? Это ведь произошло раньше, чем ты с ним переспала? Так когда ты меня предала, а?

«Когда в первый раз целовалась с ним».

Да, поцелуи – это смешно. Но именно там, пожалуй, и началось мое истинное предательство Лешки.

– Когда и почему это случилось, Рыжакова, ты скажешь мне или нет? – у Панкова тряслись кисти рук, которые он все еще прятал в карманах.

– Зачем?

– Что «зачем»? – Лешка гневно прищурился.

– Сейчас-то зачем поднимать это всё?

– А я очень хочу понять, когда это было, чтобы каждый год отмечать день своей глупости маркером в календаре!

«Третьего ноября. Это случилось третьего ноября, Леш. В тот самый день, когда Лебедев вытащил меня из аудитории, а ты остался сидеть за партой, потому что я так хотела».

– Не помню. Не важно. К тому же, у тебя тоже была Маша. То есть Даша.

«Зря сказала». Я поняла это, когда Панков прикусил губу, помолчал и кивнул:

– Прекрасно! – Он отвернулся. – А может, Ди, хотя бы раз в жизни все-таки будем честны? Тебе было откровенно плевать на всех моих Маш и Даш, как наплевать и на то, что я по идее мог окучить женскую половину нашего курса. Если б ты только знала, как я жалею о том, что согласился на то пари. Да, это был спор, всего лишь дурацкая детская шутка, но та шутка зашла чересчур далеко. А потом произошло то, о чем мы с тобой договаривались никогда не вспоминать, и я уже просто пытался хоть как-нибудь выправить ситуацию. Вытянуть нас. Вырулить. Но у меня ничего не получилось. Ни-че-го… Я запутался.

– Леш, нам было всего двадцать лет, – вздохнула я, продолжая рассматривать неумелый детский рисунок мелом, сделанный на асфальте.

– Причем тут возраст, если я оказался слабаком? А я слабак… Ты поэтому никогда не воспринимала меня, как мужчину, да?

И, в общем, он угадал. Но причина крылась не в том, что Лешка, как он выразился, был слабаком, а потому что это – так. Просто это – вот так. Страсть и дружба – понятия разделимые.

– Леш, почему ты сейчас-то об этом заговорил?

– Почему? – Панков стоял и смотрел в небо. – Вот почему. – Не оглядываясь, он протянул мне левую руку. Безымянный палец и золотое кольцо. То самое, чертово, обручальное.

– Леш, ты что, до сих пор?.. – растерявшись, я даже не смогла договорить фразу.

– Нет, Ди. Всегда. Потому что если то, что ты чувствуешь к девочке, потом к девушке, к женщине, продолжается больше двадцати лет, то это уже всегда. Мне двадцать шесть. Два года из них я пробую жить без тебя. Это ты, выдрав мои фотки из своих социальных сетей, окончательно со мной развелась. А я все никак не могу тебя отпустить. Не скажешь мне, почему?

– Леш, Леша, – я поднялась и шагнула к нему.

– Всё! – Он поднял вверх руки. – Всё… Я давно уже понял, что тебе от меня этого просто не надо. Но это, видимо, до сих пор нужно мне.

И была моя новая попытка перед ним извиниться, и его новый отказ это слушать. Потом – все-таки примирение, и даже дружеские объятия, и мы снова стали дружить, как и раньше. Вернее, почти, как раньше, потому что мой лучший друг до сих пор носит обручальное кольцо, которое я однажды одела ему, решив, что у него всё ко мне несерьёзно…»

– Хорошо, Леш, – в итоге, примирительно говорю в монитор я. – Да, и, пожалуйста, передай от меня привет своей Миле.

– Передам, как увижу, – Лешка внимательно глядит на меня.

– Ну, пока?

– Да, пока… Всё. Пока. – Панков, помедлив, все-таки отрубает связь, и на мониторе возникает черная глухая заставка. Закрываю приложение, долго смотрю на иконку Фейсбук, за которой письмо: «Диана, если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, может, сходим на утренник Юли?»

И аватар – фотомонтажом прилепленная к туловищу лебедя голова воробья.

«Что мы наделали, Лебедев, если б ты только знал…»

Снимаю с колен ноутбук, откладываю его на диван и отхожу к окну. Я влюбилась в него как-то незаметно…

***

Это было пари, обычный спор – из тех, что заключаются тысячами. Если разобраться, то тот август тоже был довольно обычным и в принципе не отличался от всех других, кроме того, что мы с Лешкой, получив в последнюю неделю каникул сообщение от администратора нашего курса, вместе отправились в институт забирать расписание и методички.

По дороге в Плехановский Панков, успев за лето обзавестись белыми кедами и графичной татуировкой (что-то из кельтских узоров на предплечье левой руки), рассказывал мне, как он ездил с матерью к отцу в Швецию. В вагоне метро нас толкают друг к другу, и я прижимаюсь к Лешке. Он обхватывает меня за талию и, неторопливо продолжая рассказ, машинально обводит пальцем изгибы моей спины, облаченной в бледно-серую майку:

– Отец новое назначение получил, ну, мать и подсуетилась. Уехали мы с ней туда на два месяца, хотя я бы лучше в Москве отсиделся. – Панков, на секунду отстранив меня, поправляет на голове черную трикотажную шапку. – Отец работал, мать, как обычно, сутками не вылезала из магазинов, а я пол Стокгольма облазил.

– Один? – интересуюсь я, одновременно прислушиваясь к голосу «из-под земли», объявляющему станции московской подземки.

– Сначала один, потом… Так, наша, выходим. – Лешка, прервавшись, разворачивает меня к выходу из вагона. Смешавшись с толпой, мы направляемся к эскалатору. Панков первым вскакивает на ступеньку, встает лицом ко мне и рассматривает мою коленку, выглядывающую из-под отворота шортов. – Потом зацепил на пароме пару шведов моего возраста. Помотался с ними по злачным местам, слегка подучил шведский, ну и так… развлекся.

– Подружку завел? – я смеюсь, хотя немного ревную его. Лешка неопределенно пожимает плечами. Тем временем лента эскалатора втягивает нас в вестибюль, ведущий к выходу из метро.

– А с родителями у тебя как? – указываю в сторону сквера, за которым наш институт.

– Что? – Панков с трудом улавливает смысл вопроса, отвлекшись на двух симпатичных девушек, которые проходят мимо. Девушки, обернувшись, быстро перешептываются. Лешка моментально делает пирует на пятке кеда, смотрит им вслед, после чего отправляет руки в карманы и догоняет меня. – Прости, ты о чем меня спрашивала?

– О родителях. – Я закатываю глаза, изображая пародию на его недавнюю слащавую мимику.

– Да иди ты, – смущенно хмыкает Лешка. – А с родителями, – он берет меня под руку, – я встречался исключительно за завтраком и за ужином. Минут на двадцать. Как раз хватало на то, чтобы отец в очередной раз успел мне напомнить, что я не так одет, что я странно себя веду и что татуировки и феньки в моем возрасте – это вообще дикость. И что живу я так, словно завтрашнего дня для меня в принципе не существует, и что он в мои годы был посерьезней и содержал всю семью, хотя… – тут Лешка отпускает мою ладонь, – непонятно, какую семью он содержал, если с матерью они поженились, когда им под тридцатник было. После чего отец переключался уже на мать, чтобы сцепиться с ней и объяснить ей, что все, что происходит со мной – это результат ее воспитания.

Сквер заканчивается, и из-за зеленой листвы тополей выглядывает серый фасад ВУЗа.

– Кончалось это дерьмо обычно тем, – заходя под козырек родной Альма-матер, продолжает Лешка, – что я говорил: «Пап, спасибо, я обязательно все учту», «мам, спасибо за ужин» и уходил к себе, а они продолжали ругаться уже при закрытых дверях.

– Думаешь, они разведутся? – помолчав, говорю я.

– Кто, эти? Я тебя умоляю! – Панков, обогнав меня, дергает на себя ручку тяжелой двери, пропуская меня в необъятный холл, из которого тянет осенней прохладой. – Отцу все до лампочки, он с утра до вечера на работе занят. А маман все устраивает до тех пор, пока отец будет давать ей деньги и по заграницам ее регулярно возить. Вот и все. Элементарный рецепт семейного счастья! – презрительно заключает Лешка.

– Понятно, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Спохватившись, оглядываюсь: – Леш, а ты в Швеции домик Карлсона видел?

– Какой, какой домик? – Лешка насмешливо изгибает бровь и, стрельнув глазами куда-то в область моего плеча, меняется в лице: – Осторожней.

Поздно.

– Ой! – машинально делая шаг вперед, я налетаю грудью на Пирогову, администратора нашего курса.

– Ой, – передразнивает меня Пирогова, одновременно отстраняя меня и раздраженно поправляя очки, убегающие на кончик носа. Вид у Пироговой зачумленный, можно даже сказать, замурзанный, с учетом перекошенного подола ее юбки, взъерошенных на макушке волос и зверского выражения на ее полном лице, очень шедшем к ее сдобной фамилии. Что, видимо, и повлияло на то, что я могу ее вспомнить даже через столько лет. А вот имя Пироговой память мне не сохранила. Остается добавить, что наша не в меру активная Пирогова в то лето, видимо, так и не отдохнула, поскольку, оглядев нас, зловеще добавила:

– Что, демоны, прибыли? Рыжакова, почему в храм науки в шортах? Панков, что за новые украшения на конечностях? Только не уверяй меня, что так модно, не надо, я тебе все равно не поверю.

Лешка по привычке изображает театрально-отсутствующий взгляд и отворачивается.

– Здравствуйте, – вежливо здороваюсь я за себя и за Лешку, называя Пирогову по имени-отчеству (она, кажется, была лет на пять, на шесть старше нас).

– Ага, привет, – едко кланяется Пирогова. – Так, Рыжакова, свободна. Панков, а ты со мной в деканат.

– Зачем? – Лешка, забыв о кривлянии, выкатывает на нее глаза.

– За методичками, – Пирогова протирает очки и опять водружает их на нос. – Возьмешь на всю группу и раздашь под расписку. А я потом проверю.

– Господи, да лучше бы я сегодня не приходил! – Лешка, как всегда в таких случаях, делает попытку соскочить: – Слушайте, а может, я потом в деканат загляну? А то мы с Ди хотели…

Не дослушав, что именно мы хотели, Пирогова, успевшая за два года неплохо изучить Лешку, вцепляется в него мертвой хваткой:

– Так, быс-стро со мной! Знаю я, как ты «потом зайдешь». Скажешь, что ты забыл, а мне придется весь этот груз неподъемный одной на себе тащить. А я вам не грузчик. И не ломовая лошадь! – и, еще больше себя накрутив, Пирогова подталкивает Лешку к лифтам. Тот в ответ изображает вялое трепыхание и, обернувшись, трагическим шепотом взывает ко мне:

– Ди, помоги!

– Панков, да иди уже, а? – выходит из себя Пирогова.

– Иди, иди, – усмехаюсь я. Проводив их глазами, закидываю на плечо сумку и отправлюсь на этаж, где предположительно собирается наша группа.

Лестница, пролет, холл. На этаже царят забытые за лето ор, шум и бедлам. Первокурсники (их можно узнать по серьезным и неуверенным лицам) жмутся к стене, безуспешно делая вид, что они чувствуют себя здесь, как дома. Студенты постарше (кто с пуговицами наушников в ушах, кто с планшетниками в руках, кто парами, кто группами) громко обмениваются впечатлениями на тему: «Кто и как провел лето?», не особо вникая в смысл ответных реплик. Между этой разношерстной толпой снуют администраторы, замороченные, как наша Пирогова, и со всех сторон раздается:

– Море, пальмы – и шведский стол…

– На Ибице телки красивые?

– Кто видел тематику квалификационных работ?

– Четвертый курс, если кто-то забыл зачетные книжки, то немедленно зайдите в сто пятую аудиторию!

– Есть что-то по теме местных бюджетов в условиях реформы местного самоуправления? А я ловлю себя на том, что я улыбаюсь.

Мне нравилось, что после лета возвращается эта жизнь, веселая и чуть пряная. Ощущение, что ты никогда не узнаешь беды. Предчувствие, надежное, как твои девятнадцать лет, что все лучшее еще впереди. И все вокруг молоды, сексуальны, раскованы и привычно расслаблены. Даже скорое наступление осени тебя, в общем, не напрягает. Наоборот, есть даже что-то приятное в том, чтобы знать, что первого сентября ты снова сюда вернешься, чтобы недели две втягивать себя за уши в учебный процесс, после чего начнется бесконечная череда сессий, экзаменов и вечеринок, которые в теплое время будут проходить на верандах московских кафе, а в холодные вечера превратятся в квартирники или переедут к Лешке на дачу.

– Привет, Рыжакова, – из толпы выклюнулся Аксенов. Через минуту подошли Петраков, Рибякина, Ремизовы, Вексельберг, и – понеслось:

– А где Лешка?

– Кто был этим летом в Израиле?

– Ха! Поглядите на тех первокурсниц… Ну и грудь!

– Вы расписание видели? В сентябре одно сплошное финправо. Пирогова что, окончательно спятила?

Что-то кольнуло в груди, когда я подняла голову, и мимо меня прошел Он. Нет, Он не появился в моей жизни – Он просто прошел мимо и, обогнув группу студентов, остановился у доски с расписанием.

– Ди?

Я кивнула, не сводя с Него глаз. Он небрежно провел рукой по волосам и бросил взгляд на часы.

– Ди, ты слышишь, что я тебе говорю?

Я снова кивнула, не понимая из вопроса ни слова. Из-за спины незнакомого мне старшекурсника вынырнула Пирогова и мягко тронула Его за руку:

– Ром, возьми, ты просил.

Он обернулся. Пирогова протянула Ему лист бумаги, и Он улыбнулся. У него были проникновенная улыбка и острый взгляд, а я вдруг подумала, что Он – удивительно светлый. Да он, в общем, и был таким: светло-русые волосы, белый свитер, вывязанный косами, с рукавами, поддернутыми до локтей, лишенное привычного летом загара лицо и бежевые летние брюки. Высокий рост, прямая осанка, уверенные, даже выверенные движения – и холодное аристократичное лицо с бледно-голубыми глазами.

Чем Он привлек меня? Почему именно Он?

Этого никто не расскажет…

Это не была любовь с первого взгляда, и не было у меня к Нему никакого желания, о котором пишут в банальнейших книгах. Он не был красив в общепринятом смысле, и от него не исходили флюиды брутальности и бешеного обаяния. И в общем, Он был таким же, как все, собравшиеся в том холле, но это было, как вспышка. Сложно объяснить, что вообще происходит с тобой, когда сознание убирает от тебя окружающий фон, все звуки и голоса, замазывает лица и фигуры других людей, и ты видишь только Его.

– Ди, ты заснула? Я к кому обращаюсь? – насмешливый голос Лешки прорвался из темноты моего сознания. С трудом поворачиваю к нему голову и… натыкаюсь на пристальный взгляд Лизы Ремизовой. Она тоже смотрела на этого парня, и он определенно ей нравился. Но это почему-то не понравилось мне.

– Ди, я нам взял. Народ, налетай, – Панков с размаху бухнул в руки оторопевшего Вексельберга здоровенную стопку тетрадей и указал мне глазами в сторону. – Отойдем? Кое-что расскажу… А-а, так ты уже в курсе? Что, Пирогова уже подходила?

– Что? – В очередной раз пытаясь сконцентрироваться на Лешке, я краем глаз продолжала следить за Ремизовой. Разглядывая этого парня, Лиза краснела, хмурилась и кусала губы. Поймав мой взгляд, она дернулась, изобразила недоумение, скривила рот в пренебрежительной улыбке и отвернулась, но ровно через секунду ее взгляд снова прилип к Нему, и я ощутила уже откровенное раздражение.

– О! Ремизова как раз на него таращится, – Панков осклабился, наблюдая, как Он, кивнув Пироговой, неторопливо направился к лестнице и через секунду смешался с толпой.

– Леш, ты о ком? – придя в себя, я окончательно разворачиваюсь к Лешке.

– Да тут такая история, – Лешка почему-то напряженно сощуривается. – Был я в деканате, ждал, когда Пирогова соизволит выдать мне методички. А этот чувак… ну, в светлом свитере, вышел из кабинета декана, выцепил Пирогову и поинтересовался у нее, на какие числа в первом семестре нам финправо поставили? И Пирогова, чуть ли не запрыгав от радости, понеслась ему за расписанием. И за списком нашей группы, – выдержав драматичную паузу, многозначительно продолжает Лешка.

– Нашей? А зачем ему это? – не понимаю я.

– Ты дальше слушай. Как только этот чувак в свитере смылся, я спросил у Пироговой, кто это? А она так ехидно – ну ты ее знаешь – сообщила мне, что он будет вести у нас финправо вместо ПэПэ.

ПэПэ мы называли профессора Павла Петровича Пелевина.

– Не верю, – как Станиславский, я трясу головой, поскольку ПэПэ незыблем, как стены этого ВУЗа и как и то, что я у него одна из лучших на курсе. Единственный предмет, который я знала если не как Господь Бог, то уж точно лучше Панкова. – Так, а куда ПэПэ делся?

«Зря я тогда отказалась взять его телефон», – догоняет меня безусловно умная, но, увы, запоздалая мысль.

– Ну, я так понял, он в отпуск отправился, – острит Лешка.

– В начале занятий? Да ну, ну нет.

– Тогда матери своей позвони или сама сходи в деканат. Это ты у нас привыкла вечно держать руку на пульсе событий, – отмахивается Панков.

– Ладно, уговорил, – вздыхаю я, хотя к маме с этим вопросом я не пойду точно, иначе она поставит на уши весь институт. – Так, а что с этим парнем не так?

Отчего-то не могу назвать Его Рома, это кажется слишком интимным. Но произнести имя Роман, которое ему очень идет, я тоже не могу почему-то.

– С каким «этим» парнем? – наблюдая за потоком сознания на моем лице, Лешка поправляет свои браслеты.

– С тем, что финправо будет у нас вести.

– Ах, да-а, – с издевательским придыханием тянет Лешка, – самое главное-то я тебе так и не сказал. Он не препод, Ди, а… – тут Панков делает торжественную паузу и обвинительным тоном выдает заключение: – А аспирант. Ас-пи-рант, ты поняла? Он тоже у нас в Плешке учится.

«Тогда почему же я Его раньше здесь не видела? Или – видела, но не замечала? Хотя… Почему я вообще должна была Его замечать, ведь Он такой же, как все?» – проносится в моей голове, но теперь я, кажется, начинаю лгать и себе.

– Слушай, а Ремизова на него точно запала, – неожиданно говорит Лешка.

– В смысле? – Я невольно расправила плечи.

– А что тебя в этом так удивляет?

– Ну то, что она… и он, – пряча от Лешки глаза, я пожимаю плечами. Панков вздрагивает, долго всматривается мне в лицо и наконец произносит:

– Ну, давай объективно. Этот в свитере – явно из избирательных. А она симпатичней, чем ты. Так почему бы и нет?

И я не знаю, что это было – то ли обида на Лешку, то ли ревность к Панкову, когда он там, в сквере, смотрел вслед двум девушкам, а чуть раньше, в метро намекал мне на свои похождения в Швеции, то ли настойчивый взгляд Ремизовой, то ли то, что я долго глядела на этого парня, а Он так и не обратил на меня внимания, то ли безумие, то ли азарт, то ли мое самолюбие – но это всё вдруг сплелось в тугой и скользкий комок, и я выстреливаю:

– А хочешь, я его сделаю?

Лешка моргает, и его губы разъезжаются в слабой улыбке:

– Не понял… Ты это о чем?

– Ну, хочешь, поспорим, что он через месяц будет бегать за мной? Не за Ремизовой, а за мной? – поясняю я диспозицию.

– Ди, прости, у тебя с головой все хорошо? – Панков неуверенно фыркает, но это подстегивает меня еще больше.

– Ты считаешь, у меня не получится? – склоняю голову набок я.

– Ди, отвяжись. – Лицо Лешки внезапно идет красными пятнами.

– Нет, постой, ты сказал, что у меня ничего не получится, – упираюсь я.

– Успокойся, угомонись… Да отвяжись ты от меня со своими приколами! – пытаясь утихомирить меня, Панков повышает голос, но это дает обратный эффект, и я, закусив удила, бью коронным:

– Слабак.

– Кто, я?

– Мм, ты.

Пауза.

– Ах так? Ладно, уговорила. – Лешка оставляет в покое свои браслеты. – Согласен. Месяц. Хотя нет, не месяц, а даже три. Я дам тебе на раскрутку этого типа целых три месяца, но если я выиграю, то мы с тобой начинаем официально встречаться. Я снимаю квартиру, и мы с тобой… Ну, ты меня поняла.

«Ага».

– Ладно, – легко соглашаюсь я, но все-таки непроизвольно заплетаю ногу за ногу. – Но если выиграю я, то тогда…

– Нет, погоди, – Лешка трясет головой и прикрывает глаза. – Я играю с тобой только при одном условии. Ты с ним не спишь, не целуешься, и ничего себе не позволяешь. Ни-че-го, ты меня поняла?

– Ну разумеется! – злюсь я, отчего и забываю придумать, что я бы хотела получить от Панкова в случае своего выигрыша. – Договорились. Давай, бери методички и пошли в «Якиторию». Ребят зовем? Да, кстати… а как его зовут? – смастерив наивный тон, говорю я Лешке.

– Кого?

– Ну, этого аспиранта.

– Роман. Кажется, Лебедев, – помолчав, тихо и неприязненно произносит Панков…»

Остается добавить, что я выиграла то пари.

И я же по всем фронтам проиграла. А потом я Его разлюбила. Это тоже вышло как-то само собой. Сначала ты просто удаляешь его контакт и перестаешь всюду носить с собой телефон, ожидая его звонка. Ты больше не плачешь, и не потому, что нет слез, а потому, что ты просто больше не можешь. Ты понемногу погружаешься в себя. Чуть позже приходит апатия. Ты перестаешь пересматривать фильмы, которые вы с ним вместе смотрели, избегаешь слушать те песни, в которых каждая строчка кричала о вас (по крайней мере, так тебе казалось). Ты прекращаешь каждый день выходить в Интернет и больше не ищешь Его страницы. Ты больше не хочешь случайно наткнуться на слух или сплетню, связанную с Его новой жизнью. Ты учишься забывать его жесты, привычки, голос и все те мелочи, которые были тебе в нем так дороги. Последнее, что ты помнишь – его холодные голубые глаза. Но и это уходит. А может, к этому моменту у тебя уже действительно ничего не осталось – ни тоски, ни надежды на то, что однажды вы все-таки встретитесь?

Но вот что странно: как поет MALFA³, с тех пор как ты его потеряла, тебе никто не был так нужен, как Он. Кажется, в психологии это называется вытеснением других из сознания. А может, за те несколько месяцев, что я была с ним, и те несколько лет, когда я отчаянно его любила, я выгорела. Исчерпала эмоции, которые заливала в себя. Простые радости (отдых, быт, карьера) в какой-то момент вообще заменили желание любить. При мыслях о любви ты стала натыкаться на пустоту и вопрос: «А зачем?» Со временем, правда, в моей жизни появились мужчины, но – новая странность: я перестала прощать любому из них даже сотую долю того, что спускала с рук Лебедеву.

Иногда я вновь и вновь принималась прокручивать в голове сюжет нашей любви. Несчастливой любви. Моей первой любви и, как позже выяснилось, единственной. Терзало ли его чувство вины, когда он бросил меня? А может быть, я в свои девятнадцать лет была неспособна к тем компромиссам и принципам, которые требовал от меня взрослый, самодостаточный парень? А может, мы просто оба тогда были непоправимо молоды?