Валя
После переезда в Шолоховку Валя работала в хирургическом отделении процедурной медсестрой, затем, после рождения Эллы, в детском отделении. В то время разрешалось брать отпуск по уходу за ребенком только на три месяца. По окончании этого срока Валя вернулась на работу, а с ребенком сидела ее мама Мария Алексеевна. Вале был также позволен часовой перерыв для кормления грудью. Вскоре мы переехали из маленькой и холодной квартиры на Горького в трехкомнатную квартиру на улице Чехова, где и прожили до отъезда в Америку с 1967 по 1993 год.
На фоне дома по улице Чехова, 70-е годы
Валя замечательно пела и часто участвовала в художественной самодеятельности больницы, исполняя песни в хоре или дуэтом вместе с Тамарой Сергеевной Иньяковой под аккомпанемент неизменного аккордеониста Эдика.
Выступления, 70-80-е годы
Валя отличалась хорошим вкусом и часто заказывала одежду в местном ателье мод. Фасоны она придумывала сама, а когда дети были маленькими, то даже сама им шила. Я помню великолепно придуманные новогодние костюмы: Королевы для Эллы и Музыки для Жанны, благодаря которым девочки заняли первые места на школьном бале-маскараде.
Вследствие Валиного гостеприимства у нас часто собирались врачи, учителя и другие интеллектуалы поселка. Эти сборы отличались не только обилием блюд, которые готовили Валя и ее мама, но также обилием музыки: я играл на аккордеоне и пианино, Валя и гости пели. В основном это были народные песни, а также популярные песни из кинофильмов. Любили мы и потанцевать, и повеселиться в местном ресторане «Тополек». Однажды, мы засиделись после закрытия ресторана. Раздался стук из запасного выхода. Я и главврач Качур открыли дверь и сказали, что ресторан закрыт. Не успел я сообразить, что происходит, как на мой длинный еврейский нос опустился кулак, потекла кровь. Нападающий начал убегать, мы побежали за ним, но его не догнали. Мне оказали первую помощь, но придя домой, я понял, что у меня перелом. С тех пор у меня затруднено дыхание с левой стороны. Также мы любили отдыхать на природе. Излюбленным местом отдыха была «Старая мельница» на берегу реке Быстрая. Практически каждое лето Валя с детьми уезжала в пионерский лагерь «Уголек», на берегу реки Северский Донец недалеко от города Белая Калитва. Первые годы своего пребывания в Шолоховке на должности врача лагеря работал и я. А перед эмиграцией на этой же должности работала моя старшая дочь Элла.
Элла салютует пионервожатой в лагере «Уголек» 1980 год
Осуждение (часть первая)
Однако я подхожу к самому трудному периоду нашей жизни в Шолоховке. 25 мая 1985 года в мой больничный кабинет явился милиционер по фамилии Соломатин и намекнул, на то, что мне преподносят подарки. Это был первый сигнал к будущей эпопее, но я не понял, что от меня ожидается взятка. Эта взятка могла бы спасти меня от скамьи подсудимых. Однако я не считал, что подарки от благодарных пациентов являются нарушением закона, и относился к таким проявлениям внимания без опасения. Попутно отмечу, что мой друг Толик Вагенлейтер за несколько дней до этого события говорил мне: «Будь осторожен, шахтеры ценят тебя как специалиста, но поговаривают, что без денег к тебе не попасть». Я, естественно, проигнорировал это предупреждение, так как разговоры были лишены основания. Я был абсолютно уверен, что мне нечего бояться, ведь я не занимался никакой противоправной деятельностью. Не обеспокоил меня и приехавший из Белой Калитвы с проверкой невропатолог Кузьменко. Он, как бы между прочим, передал разговор с секретарем парторганизации, который заявил: «Ваш Вайсман больных без денег не принимает». Я опять-таки отмахнулся на это, лишенное правды заявление, и сказал: «Мало что говорят». Это было пост андроповское время, когда сажали должностных работников, чтобы припугнуть других авторитетных лиц. В этой ситуации страдали и врачи. К тому же, в 1980-м году в Америку уехали мои брат и мать. Как я узнал позже, с момента их отъезда за мной была установлена слежка как за неблагонадежным.
Через несколько дней после визита милиционера я поехал в пионерский лагерь «Уголек», где работала Валя, и на всякий случай предупредил ее о неблагополучной обстановке, складывающейся вокруг меня. Как только я вернулся на работу, в мой кабинет вошли представители милиции и сказали, что я должен пойти с ними. Один из милиционеров провел обыск в кабинете и допросил моих медсестер. Другой отвел меня домой, где также был произведен обыск. Имущество сразу подверглось описанию, и почему-то были конфискованы несколько облигаций государственного займа. Результаты обыска представителей милиции явно не удовлетворили, так как в доме не было обнаружено никаких лишних денег, а сумма вкладов на сберкнижке была мизерная. Я считал себя одним из самых необеспеченных врачей, так как все деньги, которые я зарабатывал, уходили на семью и мои увлечения: книги, пластинки и марки. У нас не было никаких значительных материальных ценностей: ни дома, ни машины, ни дачи, как у других обеспеченных людей поселка. После обыска меня посадили в машину и отвезли в отделение милиции на допрос, главной темой которого было получение взяток и требование признать «факты». Интересно, что в тоже время подобные обвинения были предъявлены невропатологу из горняцкой и психиатру из восточно-горняцкой медсанчастей. В течение короткого периода были арестованы ранее работавший у нас врач-дерматолог и главврач сельской больницы в хуторе Ленинка. Как мне стало известно позже, одновременно с моим делом были заведены дела на председателя колхоза “Крутинский” и директора шахты “Шолоховская”. Естественно, врачей обвиняли в получении взяток и выдачи липовых больничных листов, а должностных лиц – в злоупотреблении властью. Председателю колхоза вменяли растраты, а директору шахты – приписки, так как запасы угля на шахте были истощены. Мы все оказались жертвами компании, продиктованной верхами, которая преследовала определенные цели – это было смутное время смены власти, когда каждый второй хотел выслужиться, поэтому создание липовых дел было привычным явлением. Забегая вперед, хочу сказать, что перед судом, когда я был отпущен из Новочеркасской тюрьмы, мы с женой поехали в Белую Калитву к главному врачу. Он посадил нас в машину и отвез к себе на дачу, опасаясь разговаривать в своем кабинете. На вопрос, почему он меня не защищает от липового обвинения, он ответил, что говорил с прокурором (своим другом), пытаясь это сделать, но прокурор развел руками и показал пальцем на потолок, дав понять, что это указания сверху. После его слов я понял, что обречен и мне ничего не остается, как ждать суда, который решит мою дальнейшую судьбу.
Идея изолировать меня от общества возникла, видимо, в райкоме партии. А может быть, это была игра местного служителя порядка, который сделал на ней карьеру, из рядового шолоховского милиционера став начальником белокалитвенской милиции. Я все время думаю, кому нужен был мой арест, ведь я приносил огромную пользу, будучи главным невропатологом белокалитвинского района. Кому нужно было посадить доктора, которым были довольны пациенты и персонал? Доктора, которого чаще других врачей вызывали к больным, и который был готов в любое время суток ехать на вызовы, как к шолоховским пациентам, так и в колхозы, окружающие наш поселок? Что касается людей, давших показания, то это были и те, кому я оказывал медицинскую помощь, и те, кто вызывал меня к своим родственникам, но с которыми у меня по каким-то причинам возникли конфликты. Однако, к моему удивлению, среди них были и те, с кем у меня сложились хорошие отношения. Это позволило предположить, что показания давались под давлением. К примеру, продавщица магазина из поселка Горняцкий показала, что во время лечения она дала взятку, размер которой не был указан. Я хорошо помнил эту пациентку, но не припоминал, чтобы между нами были какие-то конфликты. Естественно, большинство «свидетелей» были довольны моим медицинским сервисом и говорили обо мне только с хорошей стороны. Происходили и курьезные случаи. Один из больных на вопрос о взятке, которую он дал своему врачу, чтобы попасть на лечение, ответил, что дал мне быка, на что милиционер тут же выругался и сказал: «Какого еще быка? А деньги?». На что мой бывший больной ответил: «А денег у меня не было. Доктор Вайсман меня вылечил, и я подарил ему своего быка». Эти и другие факты из моего дела я узнавал как в процессе следствия из официальных источников, так и впоследствии от своих пациентов, которые были вовлечены в эту заваруху в качестве свидетелей.
У меня был адвокат, но то ли это был человек власти, то ли просто специалист, не знавший своего предмета, но его требование освободить меня из зала суда за неимением доказательств просто пролетело мимо ушей прокурора. Конфисковывать было нечего, кроме старых облигаций на незначительную сумму (которые, как я уже сказал, были сразу же изъяты без санкции), да предметов быта, которые ничем особым не отличались. Не стоит, однако думать, что зарплата, получаемая мною в больнице и поликлинике, уходила на марки и книги. Я много вкладывал в обеспечение своей семьи и мы, по тем временам, жили неплохо. Ростовская область хорошо снабжалась как продуктами, так и товарами первой необходимости, включая одежду и обувь. Моя жена была частой клиенткой местного ателье, что могло вызывать зависть людей, лишенных такой возможности. Мы были благополучной и счастливой семьей. Увы, все это очень скоро рухнуло.
Юлий Вайсман, 1983 год
Я так и не знаю, что же послужило причиной моей эпопеи? Возможно, все это произошло из-за того, что мои родственники были гражданами США, а скорее из-за того, что я (как мне потом сказали опытные зеки) кому-то перебежал дорогу. Офицеры томского лагеря, в который меня впоследствии занесла судьба, читая мое дело, смеялись над фигурирующей в обвинении суммой (8 лет строгого режима за 250 рублей), ведь у них сидели люди, через руки которых проходили миллионы, не говоря уже об убийцах и насильниках.
После того, как к власти пришел Горбачев, моя семья писала в верховный суд жалобы и вместо 8 лет, я отсидел 2 с половиной года. В местах моего вынужденного обитания тоже происходили действия, благодаря которым я вернулся домой досрочно. Начальник колонии, человек совестливый, вызвал меня однажды и сказал: «Вайсман, ты здесь сидишь ни за что. Зависть ли, родственники в Америке, я не знаю от чего и почему, но я решил за хорошее поведение не только разрешить тебе продленные свидания с женой и детьми, но и попытаюсь освободить тебя досрочно». Потом он добавил: «Я подал прошение, и возможно ты скоро поедешь домой». Пока прошение рассматривалось, прошел еще один долгий год; я успел 2 раза увидеться в Томске с семьей – один раз с сыном, другой с женой и детьми, которые привезли много еды, опасаясь, что я недоедаю. Однако в еде недостатка я не испытывал, так как являлся одним из восьми заключенных, которым лагерное начальство доверило управление хозяйственными делами. Я был завхозом и отвечал за медицинские подразделения, куда входила поликлиника и туберкулезная больница. В моем подчинении был доктор из Новосибирска – Павел Петрович (фамилии не помню). Я выполнял много различных поручений, в том числе ходил с фельдшерами на обход в больницу и СИЗО, раздавая лекарства.
Осуждение (часть вторая)
Как я уже сказал, начальник зоны, полковник, был порядочным человеком. Антиподом полковника был его заместитель – НКВДист, или КГБист, майор (или подполковник) который был беспощаден и наказывал за любую провинность.
Публика в зоне состояла в основном из убийц и насильников. К ним примешивалась немногочисленная группа лиц, совершивших экономические преступления. Среди таких людей мне запомнился начальник московского торга, который являлся зятем Гришина – первого секретаря Московского горкома КПСС (о его деле писал журнал «Огонек»). А также начальник торговли Ростовского горторга, которому не повезло – он заболел пневмонией, был переведен в другой лагерь, где и скончался. Как я потом узнал из газет, в Ростове ему были устроены пышные похороны. Его преступная деятельность заключалась в том, что он получал взятки от своих подчиненных – директоров магазинов и возил огромные суммы в Москву, чтобы выбить товары для Ростова. Это было тяжелое время, а люди хотели есть, пить и одеваться, и кто-то должен был их кормить, поить и одевать.
Надо отметить, что моя жизнь в колонии сильно отличалось от дней, проведенных в тюрьме перед судом. Тюрьма это постоянные обыски среди ночи, это крики «на выход с вещами», это отстойники, где люди толпятся и спят стоя, борясь за каждое место. Моя эпопея началась с Новочеркасской тюрьмы. Эта тюрьма была создана еще Екатериной, и в ней сидели лучшие умы России. Рядом со мной каким-то чудом оказались друзья (среди них сын начальника пожарной команды), охранявшие меня от угроз и насилия которые имели, или могли иметь место. Выстоять в тяжелой ситуации мне также помогла моя покладистость и авторитет врача. Но главным стимулом для выживания в бесчеловечных условиях тюрьмы была моя семья, к которой я должен был вернуться живым. Можно только представить, что испытывает в подобной ситуации человек! Вряд ли я бы выдержал, не будь у меня за плечами моих близких.
В камере было очень холодно. Я лежал под тонким одеялом в помещении с выбитыми окнами, и какая-то заботливая сила удерживала меня от простуды. Помню женщину-надсмотрщицу. Она отличалась своими блондинистыми волосами и удивительной жестокостью. В руке у нее была нагайка, которой она при каждом удобном случае ударяла без разбора по беззащитным заключенным. Мы называли ее Эльзой Кох по имени жены коменданта Бухенвальда, которая за свои зверства получила прозвище «Бухенвальдская ведьма».
В тюрьме была камера смертников, куда обычные заключенные ухитрялись посылать еду и письма. В этих камерах сидели главари – они, а не начальники, управляли тюрьмой, ожидая исполнения своего приговора.
В нашей камере находился молодой человек, который забавлял атаманскую верхушку, рассказывая истории из прочитанных когда-то книг. Главари заставляли нас сдавать им куски своих одеял. Впоследствии, эти одеяла поджигались, и на их пламени подогревалась вода, и заваривался чифирь. Ночью в камере происходила своя подпольная жизнь, я даже видел, как мои сокамерники занимались производством самогона.
Однажды когда я пытался уснуть на полу, один из лежащих рядом соседей, находящийся в тюрьме за убийство, спросил: «Ты не боишься, что ночью я могу тебя задушить?» Я онемел от ужаса, но мне на помощь пришел какой-то незнакомый мужчина, который предложил угрожающему оставить меня в покое. Оказалось, что я когда-то вылечил его мать и теперь он считал своим долгом взять меня под защиту. Я вынужден был отправить свое обручальное кольцо с первой попавшейся оказией, так как боялся, что мне могут его снять вместе с пальцем. Человек, который вызвался доставить мое кольцо, был похож на Глемба, председателя колхоза из Унцешт, где я проработал пятнадцать лет после окончания института, и к которому я из-за этого сходства ошибочно проникся доверием. Кольцо моей жене он передал, но начал вымогать деньги.
Возле меня в камере лежал заместитель министра внешней торговли, человек, чья задача была закупать товары легкой промышленности в Аргентине, Бразилии и Чили. Он имел несчастье привезти оттуда энное число одежды и обуви для своей семьи, был признан виновным в спекуляции и брошен в нашу клоаку. Помню Новогодний вечер, когда главари пили чифирь и шумели, а мы рядовые, думали о своих близких и тщетно пытались уснуть. Это был 1985 год.
Меня часто возили в Белую Калитву на допросы. Интересно было поведение старшего следователя, цыгана по происхождению, который занимался моим делом. Он очень хорошо вел расследование, не приписывая мне ничего лишнего, создавалось впечатление, что я буду освобожден из зала суда, чего так же собирался требовать мой адвокат. Следователь не нашел доказательств моего «преступления» которое основывалось лишь на показаниях так называемых «свидетелей»: меня никто не ловил с поличным, и все обвинение основывалось лишь на слухах и разговорах. Большую роль в моем деле сыграли сплетни. Считалось, что если у меня красивая молодая жена, то должны быть и большие деньги, а если у меня живут за границей мать и брат, то я имею от этого какие-то дополнительные доходы, связанные с посылками. Были и совершенно нелепые обвинения. Так кто-то из «свидетелей» утверждал, что делая пункции, я перерабатываю и за большие деньги отправляю за границу спинномозговую жидкость. Проверялась также версия о том, что мой сын был израильским шпионом, словом, дело фабриковалось из ничего, и это ничего надо было чем-то заполнить, все равно чем. Интересно, что как это всегда бывает в подобных случаях, общество разделилось на две группы: одни защищали меня, сочувствовали, другие говорили, что так ему и надо.
Когда меня вместе с другими заключенными везли в столыпинском вагоне, я встретил конвоира-молдаванина, который узнав, что я из Кишинева проявил ко мне национальную солидарность – принес несколько головок лука. Дело было зимой в Сибири, на станции, где родился Евтушенко. Там я написал домой свое второе письмо (первое было отправлено, когда мы останавливались в Саратове, где как раз в это время поступила в Медицинский институт моя дочь Элла). Кстати, в Саратове нас поместили в здание бывшего монастыря. Я пытался восстановить историю этого строения, рассматривая стены и всячески подавляя в себе грустные мысли и стараясь не думать о том, что мне предстоит. Можно вообразить, что я чувствовал, понимая, что моя дочь находится сейчас в том же городе, где в пересыльной тюрьме находится ее отец.
Мое осуждение и отсутствие не могли не отразиться на состоянии моих детей, особенно более эмоциональной Эллы, которая посвятила периоду моего отсутствия цикл стихотворений, приведенных ниже.
Элла Титова-Ромм «Томская зона»
1. Обращение к адвокату
Защити его от зла,
От больницы,
От недоброго крыла
Черной птицы.
От пустых холодных глаз
И двуличья.
Защити один лишь раз
Для приличья.
Данный чертом на прокат,
Или Богом,
Защити же, адвокат,
Верным слогом.
2. Осуждение
Переговорный. Двенадцать ноль три.
Телефонистки спят.
Жарко на улице, жарко внутри,
Слышится чей-то мат.
Кто-то читает, кто-то храпит,
Кто-то жует батон.
Воздух ночной по асфальту разлит,
Вязок и душен он.
Вот и позвали. Будка ноль шесть.
Есть ли в туннеле свет?
Страшная, черная, жуткая весть:
Восемь лет.
3. Этап
Закричала. Да, видно, тихо.
Простонала, да мало проку.
Я трусиха, увы, трусиха,
Я всегда покорялась року.
В никуда понеслись вагоны
В них этап. Ну а я в сторонку.
Поднялись в облака вороны,
Закружило судьбы воронку.
4. Письмо на волю
Затянуто небо от края до края,
Свинцовые тучи давно на пределе.
И снова и снова письмо я читаю,
Его получила на прошлой неделе.
Пока далеко до коротких свиданий,
Меня не домчат ни "Авось", ни "Юнона"
Из душных кирпичных Саратовских зданий
Туда, где раскинулась Томская зона.
Напрасно верчу циферблат телефонный:
Гудок монотонен, тональность минорна.
В обители той неземные законы -
Там лагерь, но нет пионерского горна.
5. Сон
Звездам в небе тесно,
Разве им до сна?
С жердочки небесной
Падает луна.
Иней серебрится,
Снег ему под стать
Что же я не птица,
Не могу летать?
За поводья конюх
В стойло тянет сны.
Тает на ладонях
Золото луны.
6. Думы
За окошком твоим темно.
Пятна звезд, да луны клубок.
В зарешеченное окно
Попадет ли он, мой снежок.
Вечер длинен, кисель тягуч,
Злы пророчества, но пока
Запираю тебя на ключ,
Неземная моя тоска.
7. Царство снежной королевы
Тает пачка сигарет,
Не хочу идти в общагу.
Умереть бы мне, так нет,
Строчкой мучаю бумагу.
Наказанье за грехи?
Чьи? Мои? Прабабки Евы?
Я пишу тебе стихи
В царство снежной королевы.
8. Письмо на зону
Я с тобой там, где шастает туберкулез,
Где в сугробе фонарь по колено увяз,
Где под робой тюремной гнездится мороз,
Где не дай оказаться любому из нас.
Я с тобой. Если солнце коснулось стропил,
Что собой окружают холодный барак,
Это я принесла пополнение сил,
Это я усмирила голодных собак.
Это я по весне, за решеткой окна
Прорастаю травинкой по тонкому льду.
Я везде, и мои не изъять письмена
Со скрижалей, в которых написано: "Жду".
9. Свиданье
Еду на свиданье
В Томские края,
В зале ожиданья
Молодость моя.
Прочная решетка,
А за ней солдат:
– Кто сидит, красотка?
Милый, или брат?
Мне хотя и хлипко,
Сырость не к лицу,
Говорю с улыбкой
– Я пришла к отцу.
10. Рябины
Зарешеченные окна,
Полуголый старый клен,
И совсем не ясно Бог на
Что сегодня обозлен.
Вот и осень. Слишком быстро,
Оглянуться не смогла:
Зябнут птицы, вянут листья,
Будто не было тепла.
Звезд серебряные гвозди
Вбили клин над головой.
И горят рябины гроздья,
И во тьме горят ночной.
11. Три счастливых дня
Последний миг свиданья.
И крик, и стон храня,
Плачу суровой данью
За три коротких дня.
Не говори ни слова,
Я все пойму сама,
Я не пустоголова
И не сошла с ума.
Склонюсь плакучей ивой,
Заплачу что есть сил.
Но я была счастливой,
Когда ты рядом был.
1986; 2010
Элла во время учебы в Саратовском мединституте , 1985 год