Из Сталинградской жизни
Жизнь в Сталинграде нам казалась сплошным праздником, потому что нас кормили, поили и возили в баню. Я с ребятами ходил по пустующей местной школе, рассматривал экспонаты, библиотеку, иногда по ночам брал книгу из шкафа и читал.
Сталинград расположен на холмах, и когда нас возили в баню, то несчастный газик при подъеме в гору приостанавливался от переключения скорости, чуть подавал назад, и мне казалось, что мы сейчас разобьемся, сорвавшись с холма, который в моем воображении вырастал до огромной горы.
Потом мама заболела сыпным тифом. Сердобольный доктор по фамилии Ланг убедил ее лечь в больницу и не беспокоиться за детей. Мама была острижена наголо и, перенося тифозный бред, изредка выглядывала в окно, чтобы помахать нам с Фимой рукой. Вскоре и Фимочка заболел дизентерией. Его также госпитализировали сначала в общее, а позже в детское отделение из-за осложнения в виде воспаления почек. Я остался один. В начале 1942 года беженцев начали переправлять на левый берег Волги в бывшую республику немцев в Поволжье. Места эти были незаселенные, так как в 1941 году немцев выселили оттуда в Сибирь и Среднюю Азию. Меня хотели отправить вместе с другими, несмотря на отказ ехать без мамы и брата. И отправили бы непременно, если бы на пути к безжалостным чиновникам не стал доктор Ланг. Вместо того, чтобы разлучить семью, он отправил меня в палату к брату, где мы с ним расположились на одной койке. Это соломоново решение совершенно постороннего человека спасло меня от разлуки с семьей, которая неизвестно к чему могла бы привести. В отсутствие мамы я всячески ухаживал за братом, ощущая на себе долг старшего в семье. Этот сюжет из моих воспоминаний лег в основу другого стихотворения моей дочери Эллы, которое называется «Госпиталь».
Мама наголо острижена,
Мне уже тринадцать с гаком,
Мы с братишкой строим хижину
У тифозного барака.
Вот и брата взяли в госпиталь,
В небе ни луны, ни солнца.
Сиротой скитаться по свету
Неужели мне придется?
Доктор роста двухметрового
В окровавленном халате
Разместил меня, здорового,
С братом на одной кровати.
То от страха зубы клацали,
То от ветра и от стужи,
По тропе эвакуации
Ковылял я неуклюже.
Разгорелось солнце рыжее,
Небо в шелковых барашках…
Мы каким-то чудом выжили.
Видно, родились в рубашках.
К моменту выздоровления Фимы к нам в палату положили несколько детей из блокадного Ленинграда. Даже сейчас, будучи врачом и повидав больных дистрофией в первые годы работы, я не могу описать, в каком виде предстали передо мной эти несчастные дети. На них были только кожа, кости да впалые глаза. Еще помню страшную картину, которую не могу обойти молчанием. В палату вошел мужчина, тоже из Ленинграда, выглядевший точно так же, как и дети. Вытащив из кармана пачку червонцев, он попросил санитарку сварить ему курицу. Он понимал, что умирает, и ему очень хотелось умереть сытым. Через несколько часов, в ночное время, видимо, нарушая предписание врача, пришла санитарка с кастрюлей, пригласила из соседней (взрослой) палаты этого мужчину и предложила ему еду. Не съев и половины, он повалился на бок и скончался на моих глазах. Эта сцена до сих пор преследует меня. Всякий раз я ее рассказываю, как один из самых страшных эпизодов сталинградской эпопеи, ибо именно тогда я осознал по-настоящему, что такое смерть.
Мама выздоровела, и через несколько месяцев, весной 1942 года, нас перевезли в город Палласовку на левом берегу Волги. Мы поселились в пустом доме, где не было даже стекол в окнах. В этой местности непрерывно дули ветры, случались частые песчаные бури, и власти вскоре поняли, что эвакуированные здесь не выживут, то есть их нужно отправлять дальше. Немцы оккупировали Сталинград, и оставаться в прифронтовой полосе было нельзя. Поэтому нас посадили в пульмановские вагоны (для скота) и отправили с очень медленной скоростью через Оренбург, Челябинск и далее на Северный Казахстан. Мы доехали до Петропавловска, там нас посадили в пассажирский поезд. Он доставил на станцию Булаево, где к вокзалу подогнали колхозные подводы. Стокилометровый путь до Возвышенского совхоза мы проделали за сутки. С нами было несколько семей из Кишинева.
Приехав в совхоз, нас и еще одну семью с девочкой Розой, которая была старше меня на один год, привезли в отдаленное село, где мы и провели два года до приезда отца. Мама трудилась на различных работах, в том числе на животноводческой ферме: возила воду из колодца, расположенного в степи, ходила с женщинами на полевой стан, где с ними лопатила зерно, доила коров, ухаживала за быками, а я старался во всем ей помогать. В совхозе действовала школа-четырехлетка, и для того, чтобы получать паек хлеба и кусок сахара, нас с упомянутой выше девочкой записали в 4 класс.
Школа была неприглядная. Помню молодую учительницу. Она вела все предметы, но имела обыкновение убегать на свидание к молодому солдату, так как в совхозе располагалась резервная часть. Однажды я проявил свои знания по географии, подойдя к карте, и молодая учительница поняла, что может оставлять меня вместо себя. Я выходил к доске и рассказывал сцены из прочитанных романов Жюля Верна, показывал на карте маршруты путешествия Магеллана, Колумба, и дети с удовольствием меня слушали. Так вместо 7 класса я дважды ходил в 4 – ради куска хлеба.
Хочу рассказать об одном эпизоде, который был очередным чудом во имя моего спасения. В мае месяце, когда еще не растаял весь снег, мы с ребятами возили на быках солому для скота. Отъехав от фермы на значительное расстояние, мы погрузили целую скирду соломы на сани и пустились в обратный путь. Я шел последним, так как эвакуированных ребят местные всегда оттесняли. Вдруг среди ясного неба начался буран страшной силы: все кружилось, вертелось, мы потеряли ориентацию и не знали, что делать. Я зарылся в солому и ждал решения старших ребят. Страха не было, было холодно. Хотелось только тепла и еще не видеть того, что перед глазами. Посовещавшись, местные ребята приняли единственно правильное решение: поставить во главе колонны самых старых быков. Все укрылись в соломе, буран по-прежнему бушевал с осатанелой силой, не виданной даже в Сибири. Очевидно, я уснул и очнулся, когда сани с шумом вошли на ферму. Нас, шестерых ребят, спасли старые быки, которые нашли дорогу, несмотря на буран и пургу. Не всем повезло так же, как нам. Позже я узнал, что в этот буран погибла часть стада вместе с пастухами, которые, ведомые пургой, зашли в озеро и утонули.
Еще помню эпизод, когда мама ухаживала за быками. За мной погнался один из них. Я сумел увернуться, вскочив на какое-то возвышение. Бык посмотрел на меня разъяренно, как на корриде, но отступил.
Следующее чудо также случилось в этом Богом забытом отделении совхоза. Каждое утро маме нужно было привозить на ферму бочку воды. Водовозку нельзя было оставлять на морозе, так как вода могла замерзнуть и разорвать бочку. Но что мы, городские жители, могли понимать в сложном водовозном деле?! Однажды вечером мы выехали за водой по сильному морозу. Лошадь тяжело дышала, из ноздрей свисали сосульки. Наполнив бочку водой, мы должны были вернуться немедленно, но лошадь начала нервничать, стучать копытами и не сдвинулась с места. Стояла ужасная тишина, и вдруг мы услышали вой. В темноте я увидел блестящие огоньки. Мы поняли, что это волки, присутствием которых и объяснялось странное поведение лошади. Мама решила возвращаться на ферму. Надо было спасать себя, лошадь, которую мы выпрягли и взяли под уздцы, повернув в сторону фермы. Бригадир, увидев нас, ошарашено спросил: «А где бочка?» Мама рассказала про волков, про то, что мы спасли лошадь, которая испугалась не меньше нас. Бригадир ответил, что нам нечем будет поить скот. Он заставил нас повернуть обратно, пока бочка не замерзла. К счастью, никаких волков уже не было, равно как и страха. Мы не столько рассчитывали на лошадь, сколько сами толкали водовозку, чтобы побыстрее вернуться. К слову сказать, это была единственная водовозка на ферме.
Как я уже говорил, в Сталинграде у нас украли зимнюю обувь. Летом я ходил босиком, но однажды осенью, когда мы с ребятами возили зерно от комбайнов, вдруг повалил снег, и для того, чтобы не отморозить ноги, я должен был погрузить их в зерно. После этого я побежал домой и с плачем заявил маме, что больше не могу идти работать без обуви. Тогда мама пошла к директору совхоза. Директором был сосланный троцкист. Он очень вежливо объяснил маме, что в его распоряжении обуви нет и единственное, чем он может помочь, это выделить сыромятину, из которой, если правильно ее скроить и объединить концы шнурком, можно создать онучи или постолы по-молдавски. Мама получила сыромятину, и вместе с нашей соседкой она сшила детям некое подобие обуви.
Хозяйка дома, в котором мы снимали комнату, была женой фронтовика. Кроме наших двух семей, у нее квартировал сосланный оппозиционер, отличавшийся необычным пучеглазием. Его звали Федя. Он занимался сапожным делом, был весь искалечен, крив на ноги и беззуб. Очевидно, он сожительствовал с хозяйкой, так как впоследствии она родила ребенка. Федя рассказал мне свою историю, из которой я понял только то, что он был в тюрьме, где его очень сильно били и пытали, и все, что на нем сейчас видно, – это следы рук палачей. Хозяйка выделила нам участок земли, на котором мы сажали картошку – единственное средство нашего пропитания. Уходя на работу, мама велела мне варить ведро картошки, чего нам хватало на сутки. Однажды мы с мамой поехали рубить ракиту, так как в Северном Казахстане печи топили либо кизяком, либо ракитой. Мы взяли подводу, топоры, заготовили целый воз дров для себя и для хозяйки. Наступила зима. Нам выдали валенки, и это была единственная обувь. Не имея домашних тапочек, а также желая продлить жизнь валенкам, дочь наших соседей предложила дерзкий план. Ночью, когда по селу раздавался только лай собак, в кромешной темноте мы вышли из дома, снабженные бритвенным лезвием, найденным у хозяйки. Мы подошли к складу на краю села, и моя спутница сказала: «Ты худой, лезь в щель в дверях. Там будут рулоны комбайновых лент. Отрежь два куска, а я буду на страже». Я выполнил эту операцию, и мы благополучно вернулись домой. Брезент мамы спрятали в подушки и затем использовали для производства тапочек и колош. Таким образом, сам того не желая, я стал вором. Хорошо, что пропажи никто не заметил и наш поступок остался безнаказанным.
Началась подготовка к сдаче зерна государству. Мы с мамой были посланы на элеватор в центральную усадьбу совхоза для очистки зерна от примесей. Там я обратил внимание на женщин, которые воровали зерно, пряча его в шароварах. Заметив мамино удивление, одна из женщин сказала: «Геня, почему ты не носишь шаровары?» Мама все поняла и на следующий день надела папины штаны и заправила их в чулки. Конечно, мы не знали, что Сталин сажал за колоски, которые люди утаивали и не сдавали государству. Инстинкт жизни превыше всего, нужно было кормить детей, и мама пошла на этот риск. У хозяйки были жернова, которые мы с Фимой, сидя на полу, крутили в две руки. Появились мука и крупа, а с ними лепешки, суп, каша. Правда, с солью была такая же проблема, как и с сахаром. Шёл третий год войны.
Приведу последнее из трех стихотворений Эллы, объединенных под названием «Триптих».
Колосок
Нет от супруга давно вестей.
За колосок – тюрьма.
Маме нечем кормить детей.
Мама сходит с ума.
Мама работает каждый день,
Ходит в колхозный амбар.
– Ты шаровары, Аня, надень,
Как же без шаровар? –
Бабы сказали, она поняла
Без объяснений, и вот,
В папиных брюках, ну и дела,
Мама в амбар идет.
Ловко штанины заправив в носки,
Зерен набрав запас,
Мама несет домой колоски,
Мама спасает нас.
Освобождение из лагеря
Напомню, что в 1944 году мы получили письмо от папы, который досрочно освободился и благодаря стараниям дяди Копеля разыскал нас в эвакуации. Внезапно ворвавшись в нашу жизнь и увидев ее нищету, папа на следующий же день поехал в центральную усадьбу совхоза и, переговорив с директором, таким же ссыльным, получил предложение стать заместителем директора совхоза по горюче-смазочным материалам.
В этом районе жили поляки, сосланные в 1939 году. Ребята молодые и очень решительные, они записались к генералу Андерсу, который, не желая воевать на советском фронте, создавал свою собственную армию. По согласованию с англичанами (так как польское правительство в изгнании находилось в Англии), его армия должна была дислоцироваться в район Ближнего Востока, чтобы внести свою лепту на войне в Северной Африке. Мы переехали в центральную усадьбу совхоза. Я пошел в восьмой, а Фима – во второй класс, но у нас не было бумаги и чернил. Мама делала чернила из угля и золы, а писали мы на газетной бумаге между строк. Мы были практически раздеты, мама донашивала последнее платье. И тогда папа решился на авантюру, подсказанную ему поляками. Поехав в город за горючим, он сумел продать бензовоз и на эти деньги привез мешок муки, картошку, одежду, обувь, бумагу и прочие необходимые вещи. Более того, папа по подсказке поляков умудрился купить тощую корову, которую мы, городские жители, к сожалению, так и не смогли осилить. Впоследствии мы решили ее продать. Чтобы продать корову, надо было поехать в город. Мама наняла возчика. В течение суток по дороге, окаймленной тайгой, мы с этой коровой шли к базару, где ее и продали. Рискованные действия моего отца были актом отчаяния, и они могли плохо закончиться, так как папа, освободившись, сразу встал на учет в милицию. Но случилось очередное чудо, и его активность осталась незамеченной. А через несколько месяцев он был вызван к начальнику милиции, который пытался завербовать его на роль осведомителя среди эвакуированных. Понятно, что согласиться на это отец не мог и, попросив один день для принятия решения, поехал к полякам. Посоветовавшись, поляки предложили ему два варианта. Отец мог записаться добровольцем в польскую армию и уехать в Палестину. Или – в Красную армию и сразу же, не заезжая домой, прибыть в Семипалатинск в распоряжение некоего майора Штромберга, который формировал запасной танковый полк. Недолго думая, мой отец отбыл в Семипалатинск, сообщив нам, что едет в командировку. Через несколько дней мы получили от него письмо с фотографией, на которой он был в форме младшего сержанта. Там же содержалось указание сходить в милицию и предъявить это письмо. Получив вместо осведомителя Вайсмана его послание, начальник милиции топнул ногой и сказал: «Ну, хитрый еврей, выкрутился все-таки!» Это было еще одним чудесным исходом из сложной ситуации.
В 1944 году Сталин осуществил переселение кавказских народов: чеченцев, ингушей, крымских татар, калмыков, греков, болгар, турок-месхетинцев и других, «не вызывавших доверия», в Среднюю Азию и Сибирь. В один из зимних дней этого года мы увидели страшную картину: к нам привезли чеченцев, среди которых были женщины и дети. Солдаты буквально выбросили их на снег. Мне даже помнится, что некоторые из несчастных шли босые. Наши мамы приютили одну семью, которая потом была отправлена в отдаленное селение. Еще помню, что в школе появились два новых учителя-кавказца: учитель истории и учитель литературы. Эти мужчины через несколько месяцев исчезли так же внезапно, как и появились. Я думаю, что их обвинили в поджоге дома секретаря парторганизации совхоза, который в то время произошел по неизвестным причинам.
Помню напугавший всех случай в центральной усадьбе совхоза, где жили эвакуированные из Кишинева зубные врачи, брат и сестра. Их убили местные бандиты с целью ограбления.
До того, как мы переехали в центральную усадьбу, я, работая в совхозе вместе с другим ребятами 12-15 лет (взрослых мужчин не хватало), поменял множество профессий: был прицепщиком, помощником комбайнера, зерновозом, возчиком горючего, пастухом. Однажды в ночную смену я выехал с трактористом пахать совхозное поле. Я сидел на огромном семилет меховом плуге. Земля целинная, трактор американский «Катерпиллар» заводился металлической ручкой. Тракторист велел мне покрутить барабан, но я не смог сдвинуть его ни на миллиметр. Тогда он посадил меня на плуг для работы прицепщиком. В мою обязанность входила очистка плуга от прилипшей земли посредством поднятия тяжелого рычага, который я с трудом сдвигал двумя руками. Мы сделали полкруга, тракторист, видя, что я засыпаю, и, боясь, что я упаду под плуг, велел мне лечь в борозду и ждать его возвращения. Помню лишь, что я мгновенно уснул. Тракторист, совершив один круг, чуть не задавил меня, потому что лишь в последний момент вспомнил обо мне и разглядел в свете фар.
Но вернемся к рассказу об отце. Прослужив в 1945 году несколько месяцев до Победы, папа, не заезжая к нам, так как боялся НКВД, уехал в Кишинев, куда уже вернулся его младший брат Копель. В Кишиневе он устроился на свою доарестную должность в тресте, которым руководил все тот же товарищ Чернявский, и сразу же послал нам вызов. Отпраздновав Победу, мы, радостные и счастливые, долго не думая, вместе с другими эвакуированными из Молдавии оседлали очередной пульмановский вагон и двинулись в обратный путь. Стояло лето 1945 года.
Возвращение в Кишинев
Эвакуированных было очень много. Чтобы занять удобное место, вагоны брали штурмом. Мама с Фимой забрались первыми, а возле меня оказалась молодая женщина, рядом с которой я и проехал весь путь, ухаживая за ней, насколько это было возможно, испытывая внезапно вспыхнувшую влюбленность. Казалось, что и она отвечает мне взаимностью. Я не сохранил в памяти ее имени, не могу вспомнить ее лица, но каждый раз, уже будучи врачом и проезжая поездом Кишинев-Унгены через станцию Сипотены, я выходил на перрон. Мне почему-то казалось, что я обязательно ее встречу.
На одной из уральских станций нас пересадили в пассажирский поезд, и мы освободились от опеки эвакуировавших нас властей. Мы двинулись на Москву, так как иного пути в Кишинев не было.
Ранним утром поезд пришел в тупик станции «Москва-Товарная». Я был старшим среди ребят, и у меня появилась идея посмотреть Москву. С одобрения мам, ватага мальчишек отправилась на ближайшую станцию метро. Мы рассматривали красочные орнаменты стен, архитектуру. Москва после казахстанской степи казалась нам раем на земле.
Внезапно на одной из станций чьи-то цепкие пальцы схватила меня, и все мы оказались в милицейском участке. Нас приняли за воров-карманников, видимо, из-за износившейся одежды. Милиционер пытался объясниться с нами на воровском жаргоне, показывал какие-то фигуры из пальцев. Когда мы ничего не поняли, он разразился нецензурной бранью. Среди всего прочего я услышал намек на мою национальность. Мы попали в очень неприятную ситуацию, грозящую арестом и отделением от матерей. Но тут вмешался старший по званию, который проверил по телефону данные о поезде. Нас отпустили. К счастью, мы вернулись без опоздания, и через некоторое время поезд покинул Москву.
Проехав в течение нескольких суток расстояние до Кишинева, в один прекрасный летний день, после пятилетнего отсутствия, мы, живые и радостные, были встречены дядей Копелем и папой.
Скажу, что с упомянутой женщиной я расстался очень легко и даже не спросил, как ее найти, настолько я был охвачен радостью возвращения домой.
Мы поехали к дяде Копелю, а через несколько дней папа получил квартиру на Кузнечной улице (угол Бендерской), как раз напротив той тюремной башни, в которой сидел не только Котовский при царе, но и он сам при Советской власти. Мы продолжали видеть эту башню из окна, но никогда не вспоминали плохое.
Третья школа
Вернувшись в Кишинев, я с некоторым опозданием пошел в 9 класс 3 школы (имени М. Горького). Она располагалась в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Рядом со школой, через дорогу на Костюжены, жила Саля Меришенская, моя троюродная сестра. К ней я и мои друзья – Гриша Берман и Сюня Зайдман – срывались на переменах. Напротив нас на Кузнечной жила моя приятельница Люся Шпилевая, самая симпатичная девочка из 6 школы на тот период. В параллельном классе занималась будущая научная элита Кишинева: академик Витя Коварский; профессор онкологии Зорик Зисман; ведущий специалист по физиологии слуха, академик Яша Альтман; Кармазин, ставший впоследствии мужем моей однокурсницы Нели Янкелевич, а также мой друг Яша Френклах, окончивший Московский энергетический институт. Судьба первого Яши была трагичной. По окончании института, уже став врачом, он утонул в реке Урал, спасая сестру. Среди наших друзей были также Абраша Паромщик, Володя Кальницкий по кличке Манус, который учился в молдавской школе номер 1 и закончил Педагогический институт, Ика Гольдштейн, которого я спустя много лет встретил в Нью-Йорке.
Юлий Вайсман – ученик 10 класса
Из девочек 6 школы мне вспоминаются Толиана Тинтулова (ставшая впоследствии моей первой женой), Марта Троицкая, Юля Клетинич, за которой упорно и красиво ухаживал Вова Бергинер из железнодорожной школы. Он был ниже Юли на голову, носил туфли на двойной подошве и подкатывал к Юле на мотоцикле. В конце концов, она стала его женой, а Вова – знаменитым невропатологом с мировым именем. Среди девочек шестой школы также выделялась Бригитта Орнштейн. Она вместе с Нелей Янкелевич получила золотые медали по окончании 6 школы. Бригитта стала женой Вити Коварского, написала много книг по физике и рукоделию. Из 2 школы я помню Эзю Шейнфелд, ей было посвящено мое первое стихотворение.
Однажды я играл станционного смотрителя в школьном спектакле. Мне наклеили бороду и усы, и они отпали, как только я вышел на сцену. Потом были танцы, я пригласил девочку Юлю из моего двора. Я был влюблен в нее до войны. Мы жили на одной улице – улице Гоголя.
В 10 классе у нас учился сын первого секретаря ЦК Молдавии Дима Коваль, влюбленный в Ларису Камышеву из 6 школы. Затем мы познакомились с элитными девочками: Тюняевой, чей отец был начальником «Заготзерно», и дочерью генерала, на даче у него мы проводили дни и ночи перед поступлением в вузы. Мы также собирались у Изи по кличке Скрипка. Он обретался на Бендерской. Недалеко от Изи жил еще один наш приятель – Руфка Дорфман. Когда мы собирались в нашем доме, то мама и папа с пониманием уходили в кино, чтобы не мешать.
Я учился на тройки, редко получая четверки. Хорошо знал историю и географию, и притом писал по-русски с ошибками, но учителя были ко мне благосклонны, понимая, что ученик, пропустивший седьмой класс и одну четверть девятого, не в силах догнать своих талантливых одноклассников. Видя мои трудности с математикой, родители наняли репетитора, учителя нашей школы, знаменитого Василия Карповича Ветера, который жил при школе, был настоящим русским интеллигентом, красиво говорил, и мы, ученики, часто ходили к нему, чтобы послушать рассказы о жизни. К тому же он отлично рисовал и читал нам лекции по искусству.
Еще помню учительницу литературы Александру Абрамовну Разумную. На выпускном экзамене она не знала, как оценить мое сочинение на свободную тему «Все дороги ведут в Москву», где я употребил оборот «караваны людей» по аналогии с караванами верблюдов.
К сожалению, многих моих товарищей уже нет в живых. Вечная им память.
Учителя 3 школы имени Горького (1960)