34 пациента. От младенчества до глубокой старости: какие опасности поджидают на каждом из этих этапов

– Я не знаю о лекарстве, – говорю я, – но мы можем почитать о нем вместе.

Мы садимся у компьютера, и я просматриваю последние статьи о вариантах лечения. Как и следовало ожидать, несколько препаратов, ослабляющих чувство голода, сейчас проходят испытания, но ни один из них еще не доказал своей эффективности и безопасности.

– Простите, – говорю я. – Уверен, что врачи из стационара сообщат вам о лекарстве, как только оно появится. До этого момента мы будем помогать вам со всеми аспектами жизни Джонни: питанием, физиотерапией и обучением.

Уэйн тихо плачет, его плечи сотрясаются.

– Надежда погубит меня, – говорит он, взяв себя в руки. – Я не могу перестать верить, что однажды появится таблетка, которая волшебным образом все изменит.

Джонни видит слезы отца и огорчается. Он с большим трудом подползает к Уэйну и, желая его утешить, обнимает его за ногу.

– Все хорошо, Джонни, – говорит он, вытирая глаза рукавом. – Все хорошо.

Понимая, что не сможет посадить его на колени, Уэйн опускается на пол, чтобы обнять сына. Джонни кладет голову ему на грудь и утопает в отцовских объятиях.

– Простите, – говорит он, сидя на полу и обнимая Джонни. – В моей жизни все идет не так.

Он рассказывает мне о том, как терпел пьянство отца, видел, как бьют мать, подростком ушел из дома, съехался с девушкой, которая потом ему изменила, работал на фабрике, через несколько лет стал руководителем, получил травму плеча и уволился, был в депрессии, встретился с Мишель и по уши влюбился, стал отцом Джонни. А затем рассказал о раке, забравшем у него Мишель.

– Он лучшее, что есть у меня в жизни, – говорит Уэйн. – О большем я и просить не могу.

Я смотрю на Уэйна и будто вижу его впервые. Пухлое вспотевшее лицо, недобритая шея, напряженная от отчаяния. Врачи, сидящие в своих чистых кабинетах, просят его отказывать в еде единственному ребенку.

– Я могу еще чем-нибудь помочь? – спрашиваю я.

Он некоторое время молчит и отводит глаза.

– Да, – говорит он, уставившись на стену. – Дело в том, что я… начал встречаться с женщиной. У нас пока не очень серьезные отношения, но я хотел бы кое-что узнать, – он нежно закрывает уши Джонни руками и смотрит мне прямо в глаза. – Если я захочу иметь еще одного ребенка, будет ли он таким же, как Джонни?

Я качаю головой.

– Вероятность этого практически нулевая, – говорю я. – Заболевание Джонни – это удар молнии, совершенная случайность.

Джонни высвобождается из рук Уэйна, подползает к коляске и начинает рыться в серебристом рюкзаке в поисках еды. Уэйн убирает рюкзак из его зоны доступа. Джонни приходит в ярость и пытается ударить отца, но промахивается. Он падает спиной на пол и вопит, глядя в потолок и дрыгая конечностями. Он безутешен.

Уэйн пытается посадить его в коляску, тело Джонни обмякает. Он перестает плакать и кричать. Уэйн аккуратно опускает его на пол. Джонни смотрит на меня, подползает на ягодицах к кукольному домику и достает из дымохода деревянного быка.

Глядя на меня светло-голубыми глазами, он приближается ко мне и подает игрушку.

– Бу-у-у, – говорит он.

Я благодарю его, и мы улыбаемся друг другу.

Уэйн сажает его в коляску и надевает ему на голову золотистую панаму. Он срывает ее и швыряет в другой конец кабинета, Уэйн поднимает и убирает в рюкзак. В этот момент я замечаю татуировку на его предплечье: Мишель и две даты. Джонни снова начинает кричать. Я провожаю их до двери.

Я наблюдаю, как они двигаются по коридору и мимо приемной, где полно пациентов. Некоторые из них таращатся на Джонни и его папу с нескрываемым отвращением. Одна женщина качает головой. Крики Джонни стихают, когда автоматическая дверь клиники открывается и выпускает их на солнечную улицу. Джонни предстоит жить с постоянным чувством голода, а его отцу – не давать ему есть.

Кислород

Маленькой светловолосой девочке становится совсем трудно дышать к тому моменту, как она оказывается в отделении неотложной помощи. Мы видим это по движениям ее грудной клетки, напряжению мышц шеи с каждым вдохом и панике, отражающейся на ее лице. Я вижу страх в глазах ее отца, высокого светловолосого мужчины со вспотевшим лицом. Он только что вбежал в отделение неотложной помощи с ней на руках.

– У нее астма, – говорит он с акцентом. – Приступ очень сильный.

Я сразу веду их в реанимационную зону и указываю на каталку. Когда отец пытается ее уложить, девочка отказывается отцепляться от него.

– Папа! – говорит она со слезами на глазах.

– Все хорошо, – говорю я, аккуратно разжимая ее руки, обвивающие шею отца. – Как тебя зовут?

Медсестра Ники гладит девочку по волосам.

– Папа рядом, – говорит она и просит отца встать с другой стороны каталки, чтобы он не мешал нам работать.

– Ее зовут Сольвейг, – говорит отец. Он кладет дрожащую руку ей на плечо и, пристально глядя дочери в глаза, бормочет ей то, что мы не можем понять.

Это худенькая бледная девочка лет семи-восьми со стрижкой каре и острым носом. Ее грудная клетка поднимается и опускается так же быстро, как у птицы.

Паника заразительна.

Дрожащими руками я закрепляю на ее пальце пульсоксиметр. Она срывает его, боясь, что будет больно. Я снова надеваю его и придерживаю до тех пор, пока она не поймет, что это не больно. Девочка не сопротивляется. Пульсоксиметр дает представление о процентном содержании в крови гемоглобина, насыщенного кислородом. Я приподнимаю верхнюю часть каталки, чтобы девочка полусидела, достаю детскую маску, подсоединяю к ней трубки, включаю максимальную подачу кислорода и надеваю ее на рот и нос пациентки. Перед тем как я надел маску, на мониторе пульсоксиметра появилось синее число: уровень кислорода в крови Сольвейг упал до 88 %. Это подтверждает то, о чем мы и так догадывались по ее поверхностному дыханию: она в большой опасности.

– Дай, пожалуйста, сальбутамол^[4] и ипратропиум^[5], – говорю я Ники, которая уже стоит у шкафа с лекарствами.

Благодаря кислородной маске уровень кислорода в крови ползет вверх и устанавливается на обнадеживающих 97 %.

– С нами ты в безопасности, Сольвейг, – это то, что я говорю, когда сам очень волнуюсь.

Врач-консультант занят другим пациентом, но к нам подходит Джо, самый опытный врач из тех, кто сегодня дежурит. Он спрашивает отца, что случилось.

– Мы… мы… мы приехали сюда из Швеции на отдых.

Его зрачки расширены от адреналина, лоб напряжен от страха.

– Ее астма усугубилась в последние несколько дней. Сегодня мы дали ей много… ну, знаете… этого…

Он пытается взять панику под контроль.

– Сальбутамола?^[6] – спрашивает Джо.

– Да, сальбутамола, – говорит отец.

В это время я слушаю легкие Сольвейг стетоскопом, и голоса окружающих у меня в ушах становятся громче. Я стараюсь абстрагироваться от голосов и сосредоточиться на звуках в легких Сольвейг. При каждом вдохе заметна тревожная нехватка воздуха, а также множество музыкальных тресков и хрипов, свидетельствующих о том, что маленькие дыхательные пути сужаются (спазмируются) и закрываются, блокируя проход воздуха.

Сквозь тихий треск и свист легких Сольвейг я слышу приглушенный голос ее отца. Он говорит, что астма усугубилась очень быстро. Я достаю стетоскоп из ушей, и голос отца становится четким и близким.

– Мы были в аквариуме за углом, и мне сказали, что больница находится через дорогу. Я сразу прибежал сюда.

Ники уже подготовила пластиковую камеру, наполненную двумя жидкостями. Она закрепляет ее между трубкой и маской на лице Сольвейг, и кислород начинает проводить лекарства в легкие девочки – это расслабит бронхи и поможет ей дышать.

– Она хочет быть морским биологом, – говорит отец, думая о чем-то своем.

Я замечаю, что он смотрит на детские рисунки на стене. Там изображены иллюминаторы подводной лодки, из которых видны разноцветные рыбки с выходящими изо рта пузырьками.

– Я купил ей аквариум на день рождения. На следующей неделе ей будет восемь, – говорит он. Мужчина выглядит усталым, уровень адреналина в его крови падает. Он передал свою дочь нам, и теперь мы должны спасать ее. Сольвейг стаскивает маску. Я держу ее за руки, чтобы она этого не делала. Ей легко противостоять не только потому, что она маленькая, но и потому, что она обессилела. Это плохой знак. Небулайзер издает успокаивающий гул, направляя лечебные пары в легкие Сольвейг. Я чувствую, как у меня замедляется пульс. Смотря на поверхностные движения грудной клетки девочки, я надеюсь, что ее легкие смогут доставить лекарства в нужные места.

– Давай подготовим стероиды, – говорю я Ники, которая уже начала бросать крошечные таблетки в небольшое количество воды.

– Она уже попадала в больницу с астмой? – спрашивает Джо.

– Несколько раз, когда была младше, – отвечает отец.

– Она когда-нибудь лежала в реанимации?

– Один раз, когда была маленькой. Но сейчас ей семь, и последние несколько лет ей было гораздо лучше.

– Что обычно провоцирует приступы? – спрашивает Джо.

– О… – говорит ее отец, хмурясь. Глубокие борозды появляются у него на лбу, когда он пытается сосредоточиться. – Собаки, простуда, многое другое. Не знаю, возможно, загрязнение воздуха…

Нам почти нечего делать, пока мы ждем, когда препараты подействуют. Джо спрашивает отца Сольвейг о других проблемах со здоровьем, лекарствах, аллергии, семейных заболеваниях. Отец говорит, что у нее есть брат-близнец, страдающий сенной лихорадкой, но других болезней в их семье нет. Я смотрю на бледное умное лицо Сольвейг. Я представляю, как она, прижав нос к стеклу аквариума, изучает цвета, движения и жизнь экзотических рыб. Я представляю, как она лазает по деревьям со своим братом, стараясь его обогнать. Затем перевожу взгляд с лица Сольвейг на показатель содержания кислорода в крови. Он начинает снижаться с 97 до 96, а затем с 96 до 95. Я в ужасе.

Я снова смотрю на Сольвейг, чтобы понять, как она. Ее глаза закрываются, дыхание становится еще более поверхностным. Я опять прижимаю стетоскоп к ее груди. Теперь в легких циркулирует еще меньше воздуха, чем до включения небулайзера.

– Ей хуже, – говорю я.

Джо хватает стетоскоп, слушает и хмурится. Я нащупываю мышцу, идущую от шеи к плечу, и с силой щипаю ее. Девочка стонет и открывает глаза.

Джо погружен в мысли. Это ненормально, препараты должны сразу начать действовать.

Несмотря на высокую концентрацию кислорода, поступающую через маску, синее число на мониторе продолжает падать: 93, 92, 90, 89. В ее легкие не проникает достаточно газа, чтобы кислород попал в кровь в нормальном количестве. Если этот показатель продолжит снижаться, ее сердце остановится из-за недостатка кислорода, и девочка умрет у нас на глазах.

Через пять секунд раздумий Джо протягивает руку и нажимает красную тревожную кнопку на стене. Кнопка сразу загорается, и раздается сигнал тревоги: «Ди-да-ди-да-ди-да-ди-да».

Я бросаю взгляд на отца Сольвейг и жалею, что сделал это. Его кожа побелела, ни одна мышца не дергается. Он кажется застывшим.

«Ди-да-ди-да-ди-да-ди-да», – звучит сигнал тревоги.

Я смотрю на Джо, который измеряет пульс на запястье Сольвейг. Кажется, ему трудно собраться с мыслями. «Черт возьми, – думаю я, – он здесь самый опытный».

Сигнал тревоги не смолкает: «Ди-да-ди-да-ди-да-ди-да».

Я пытаюсь немного подумать. Небулайзер все еще гудит, выдыхая лечебные пары, однако его звук уже не кажется мне успокаивающим. Похоже, пары идут скорее в комнату, чем в легкие Сольвейг, где они нужны.

Джо, похоже, думает о том же.

– Давайте возьмем мешок Амбу, – говорит он.

Ники берет прозрачный продолговатый мешок и подсоединяет к нему линию подачи кислорода. Мы меняем маску, и я сжимаю и разжимаю мешок. Теперь мы пытаемся искусственно вогнать насыщенный кислородом воздух в закрытые легкие девочки, а не полагаемся на ее вдохи.

Я сжимаю мешок медленно и сильно. Сопротивление велико, но часть газа все же попадает внутрь. Теперь я чувствую себя спокойнее, мне есть чем заняться. Я погружаюсь в мысли. Ее отец сказал, что обычно астма не усугубляется так стремительно? Может, приступ астмы – это просто совпадение? Вдруг произошло что-то еще? Я стараюсь думать о других вещах, быстро нарушающих дыхание людей. Тромб в легком? Девочка проглотила инородное тело, например, монетку? Показатель на мониторе падает с 93 до 92, а затем и до 90.

«Ди-да-ди-да-ди-да-ди-да», – продолжает раздаваться сигнал тревоги.

– Может, сделаем рентген? – спрашиваю я Джо, который тоже смотрит на показатель.

Он вздрагивает, будто мой вопрос подтверждает тот факт, что у нас может не оказаться времени на рентген, прежде чем ребенок перед нами умрет. Нам нужно оказать ей помощь, но в чем именно проблема?

– Она могла что-нибудь проглотить? – спрашиваю я отца.

– Что? – спрашивает он отвлеченно. Он здесь физически, но его мысли, кажется, летают за миллион километров отсюда.

– Могла ли она что-нибудь проглотить? – переспрашиваю я. – Конфету, монету или что-то в этом роде.

– Монету? – спрашивает он, сжимая руками край каталки и глядя на свою призрачно-белую дочь, которая едва дышит.

– Что угодно, – говорю я. – Могла она что-нибудь проглотить?

Я, однако, теряю уверенность в теории об инородном теле, поскольку слышал потрескивающие звуки в обоих легких, характерные для астмы. Скорее всего, при наличии инородного тела звуки были бы грубее или отсутствовали вовсе, верно? Отец Сольвейг застыл как вкопанный. Вероятно, он так и не понял, о чем я его спросил.

Хотя я с усилием сжимаю мешок Амбу, показатель на мониторе падает с 84 до 82. Глаза Сольвейг закрываются. Черт возьми, где же подмога?

Постепенно приходят люди. Сначала это другие молодые врачи, один из которых помогает Ники расположить на груди девочки датчики монитора сердечного ритма. У девочки есть пульс – слишком быстрый, но есть. Потом приходит женщина-анестезиолог, обученная сохранять спокойствие в ситуациях, когда все остальные сходят с ума.

– История? – спрашивает она.

– Астма, – отвечает Джо. – Без сознания, грудная клетка почти не двигается.

– Будем интубировать? – спрашивает анестезиолог.

Из ящика стола она достает набор, который понадобится, чтобы поместить трубку в горло Сольвейг. Затем берет у меня резиновый мешок и начинает его сжимать.

– Довольно сильное сопротивление, – говорит она.

Хотя она десятилетиями училась сохранять спокойствие, я слышу в ее голосе напряжение. Это слабый отголосок мысли о том, что некоторые люди – даже в хорошо оборудованных больницах развитых стран, даже маленькие дети, мечтающие стать морскими биологами, – не выживают.

– Нам нужна интубация, линия подачи кислорода и сальбутамол внутривенно, – говорит она.

Анестезиолог все взяла на себя. Я испытываю большое облегчение. Джо остается в изножье каталки. Номинально он руководит процессом, но на самом деле уже потерпел поражение. Другой врач берет канюлю.

Ники подходит к отцу, стоящему с другой стороны каталки, кладет руку ему на плечо и говорит:

– Вы хотите остаться, пока мы проводим процедуру, или присесть вот там?

Он застыл на месте, сжимая руками бортик каталки. Он не двигается и молчит.

– Она ела бутерброд, – вдруг говорит отец.

– Что? – спрашиваю я.

– Вы спрашивали, могла ли она проглотить что-нибудь. Она ела бутерброд.

– Бутерброд… – бормочет Джо.

– Ее дыхание стало затруднено до того, как она начала есть бутерброд, или после?

Он смотрит на нас, изо всех сил стараясь вспомнить подробности.

– После, – говорит он наконец.

Мы с Джо смотрим друг на друга, и возможное объяснение ее проблем с дыханием приходит нам в голову одновременно: анафилаксия. Нет ни сыпи, ни отека, но они иногда отсутствуют. Поскольку мы наконец понимаем, что случилось с умирающей девочкой, у нас есть решение.

– Ники, нужна внутримышечная инъекция адреналина. Раствор 1:1000, 0,3 миллилитра, – воодушевленно говорит Джо.

Ники сразу берет нужный набор, достает маленький стеклянный шприц и подает его мне.

– Мы должны сделать ей инъекцию, – говорю я ее отцу.

Ники спускает брюки Сольвейг, чтобы обнажить ноги. Я ввожу иглу в бедренную мышцу и впрыскиваю адреналин. Девочка настолько сонная, что даже не дергается. Анестезиолог вопросительно смотрит на нас, сжимая пластиковый мешок. Синий показатель на мониторе замер на 78–79 %, но хотя бы не падает. Сольвейг не вздрагивает, когда ей в руку вводят иглу. Не вздрагивает и ее отец, который застыл в одном положении, ухватившись за бортик каталки. Мы вводим внутривенно антигистаминный препарат и стероиды, предназначенные для устранения аллергической реакции. Затем вливаем жидкость.

Мы с Джо кое-что предпринимаем, полагая, что это сработает. Но сколько времени это займет? Возможно, мы все поняли неправильно, и это смертельный случай астмы.

– Получается, у нее обострилась астма, но ей резко стало хуже после бутерброда? – переспрашиваю я для уверенности.

– Думаю, что да, – отвечает отец.

В этот момент щеки Сольвейг немного розовеют. Она покашливает. Анестезиолог, продолжая сжимать мешок, слегка улыбается и кивает. Мы видим, что показатель содержания кислорода в крови начинает расти: 81, 82, 84.

Я не могу сдержать улыбку. Бросив взгляд на Джо, вижу, что он тоже улыбается. Отец Сольвейг все еще держится за бортик каталки, не сводя глаз с дочери. Я кладу руку ему на плечо.

– Теперь в легкие поступает больше кислорода, – говорю я.

Он остается замершим, а затем резко выдыхает, кажется сразу два объема легких.

Сольвейг снова кашляет, открывает глаза и смотрит на нас. Осознав странность ситуации, в которой она находится, девочка пугается, но замечает отца и протягивает к нему руки:

– Папа!

Он отпускает бортик каталки, нагибается к дочери, целует ее в щеку и шепчет в ухо слова, которых мы не понимаем.

Дипломат

Адриана сидит и угрюмо смотрит на свои большие кожаные ботинки, пока ее мать перечисляет все, что ее не устраивает.

– Она меня не уважает, игнорирует все мои просьбы, хлопает дверьми и, простите, доктор, посылает меня куда подальше. Она не уважает свою тетю, которая для нее как вторая мать. Она дерется со старшей сестрой и кузинами. Ей четырнадцать, но она физически борется с ними…

В этот момент Адриана усмехается.

Вероника, мама девочки, подпрыгивает всем телом, рассказывая обо всем этом. За ней висит доска объявлений, увешанная плакатами обо всем, что может пойти в жизни не так, и контактными данными людей, которые могут помочь.

– Видите, как неуважительно она себя ведет? – продолжает Вероника. – В школе о ней беспокоятся. Она перестала выполнять домашнее задание, грубит учителям. Только в этой четверти ее уже трижды оставляли после уроков. Меня спросили, нет ли у нее СДВГ, доктор. Раньше она никогда себя так не вела, была примерной ученицей. Я действительно думала, что она станет тем членом семьи, у которого… что-то получится. Сейчас нельзя запускать учебу.

Она делает паузу, чтобы отдышаться.

– А еще – мне все равно, Адриана, я скажу об этом доктору – она день и ночь торчит в доме своего парня!

– Он просто мой друг, а не парень! – перебивает она мать, бросая на нее презрительный взгляд. – Это не одно и то же.

На ней черные брюки и школьный джемпер, на коленях – желтая шерстяная шляпа, а на шее – большие красные наушники, из которых доносится слабый звук голоса и гитар. Над ее головой висит копия портрета испанского дипломата XVIII века. На полке сбоку лежат маленькие пластиковые модели мозга, позвоночника и шейки матки, которые я иногда использую при беседах с пациентами.

– Видите, доктор, как она реагирует, когда я хочу ей помочь, – говорит Вероника.

– Адриана, не могла бы ты выключить музыку? – прошу я. Она запускает руку в карман и нажимает на кнопку.

Вероника, похоже, удивлена, что ее дочь отреагировала на мою просьбу. Она смотрит на меня, подняв брови.

– Ей четырнадцать лет, и я не знаю, к чему это все приведет, – говорит она. – Не понимаю, что происходит. С тех пор как ее отец вернулся в Бразилию, я не знаю, как ее контролировать.

Адриана, хмуро разглядывая ботинки, закатывает глаза. Вероника драматично взмахивает руками.

– Доктор, я не знаю, чем все это кончится, – говорит она скорее Адриане, чем мне. Я пытаюсь понять, что ответить, но девочка меня опережает.

– Ты закончила? – с сарказмом спрашивает она мать.

– Да, Адриана, на настоящий момент, – отвечает Вероника, с недоверием глядя на нее.

– Может, теперь ты выйдешь, чтобы я могла поговорить с доктором наедине?

Мать вздрагивает, будто ее физически ударили. Слезы наворачиваются на ее глаза, и она быстро отводит взгляд от Адрианы, пытаясь скрыть это.

Макияж на ее красивом лице не скрывает морщинок на лбу и кругов под глазами. Хотя Адриана сидит, я понимаю, что она значительно выше матери. Она ведет себя гораздо спокойнее и не поднимается со стула, в то время как ее мать не может оставаться на месте.

– Вы видите, доктор, с чем мне приходится иметь дело? – говорит ее мать.

Я нейтрально киваю.

– Возможно, это действительно хорошая идея, – говорю я Веронике. – Тогда Адриана сможет поговорить со мной открыто.

Вероника выглядит напуганной, будто я уже занял не ее сторону.

– А потом мы поговорим все вместе, – добавляю я.

– Вразумите ее, – умоляюще говорит Вероника, поднимая с пола красную кожаную сумочку, – и попытайтесь выяснить, что с ней происходит.

Адриана равнодушно наблюдает, как ее мама выходит из кабинета. Как только дверь закрывается, она поворачивается ко мне и с опаской смотрит, словно гадая, чего от меня следует ожидать.

– Похоже, все сложно, – говорю я.

– Ага, – отвечает она и замирает.

– Расскажи, что не так, – говорю я, словно у меня есть все время на свете. Мы сидим в тишине. До этого момента Адриана казалась мне более жесткой и мудрой, чем ее мать. Теперь она вдруг стала похожа на ребенка.

– Я в депрессии, – говорит она тихо. Вся грубость исчезла. Она сидит очень спокойно.

– Расскажи мне об этом.

– Я в депрессии три года. Даже помню день, когда все началось.

– Что произошло?

– Ничего, – отвечает она, качая головой. – Я проводила выходные в доме моей тети со многими другими родственниками. Мама забрала меня, и, когда мы ехали в город, я вдруг почувствовала это…

Она вертит в руках желтую шляпу.

– Это сложно описать, – говорит она и бросает на меня взгляд, чтобы убедиться, что я слушаю. – Это было похоже на боль в животе, и мне вдруг показалось, что ничего уже не будет прежним. С тех пор это ощущение меня не покидало.

Мы сидим в тишине, пока она думает.

– Мне стало хуже, – продолжает она. – На прошлое Рождество мы полетели в Бразилию, чтобы встретиться с моим отцом. Мы с папой плавали в бухте, когда я почувствовала, что меня уносит течением.

Она замолкает и звучно сглатывает. Слезы застыли на ее нижних веках, и она смотрит прямо перед собой, будто хочет, чтобы они уравновесились и не капали.

– Когда я поняла, что происходит, я поплыла по направлению к морю.

Я смотрю на нее и понимаю, что она выглядит очень уязвимой в своем взрослом теле.

– Ты хотела умереть? – спрашиваю я.

Она яростно вытирает глаза рукавом.

– Думаю, да.

Мы сидим молча.

– Что произошло потом?

– Папа подплыл ко мне и вытащил меня на берег.

– Что ты почувствовала на берегу? – спрашиваю я.

– Изнеможение. Я не вставала с постели несколько дней. Я рассказала родителям о том, что произошло, и они отвели меня к психиатру.

– Тебе это помогло?

– Немного. Он задал мне много вопросов, а потом сказал, что это трудное время в жизни каждого человека.

Она вызывающе смотрит на меня.

– Несколько дней мне было немного лучше, но потом я снова ощутила внутреннюю пустоту. Позднее на тех же каникулах я надела одежду отца.

Она пристально смотрит на меня, чтобы отследить мою реакцию.

– Ясно, – отвечаю я. – Что случилось потом?

– Я почувствовала себя спокойной и счастливой.

– Понимаю, – говорю я. – Что дальше?

– Так я чувствую себя счастливой, – отвечает она.

Адриана украла немного папиной одежды и по возвращении домой стала регулярно надевать ее за закрытой дверью своей комнаты. В такие моменты она всегда чувствует себя в ладу с самой собой.

– Что ты об этом думаешь? – спрашиваю я.

– Я не знаю, – отвечает она, впервые улыбаясь. – Я читала всякие вещи о трансгендерах в интернете, но я не знаю… А что вы об этом думаете?

Я смотрю на портрет над головой Адрианы. Это красивая картина маслом, срисованная моим пациентом-трансгендером с оригинала XVIII века. На картине передана идея о личности человека внутри его тела. Дипломат выглядит умным и спокойным. У него мягкое мясистое тело. Он великолепен в своей синей, золотой и белой одежде с красными деталями. В одной руке он держит книгу. Выражение его лица трудно прочитать. Его рот улыбается, а глаза нет.

В нашей клинике наблюдаются несколько пациентов-трансгендеров, и, как всегда, чаще всего мы видим тех, у кого дела идут не очень хорошо. Художник, написавший эту копию, еще находится в своем нелегком путешествии.

– Могу я задать тебе еще несколько вопросов, прежде чем отвечу? – спрашиваю я.

Адриана поднимает брови и улыбается моей уклончивости. Я смеюсь.

Я спрашиваю ее о семье. Они все приехали из Бразилии, когда Адриана была малышкой, и она помнит лишь улыбающуюся бабушку, которой уже нет, и ее до сих пор живого попугая. Родители Адрианы много ссорились. Ее отец был музыкантом, и им всегда не хватало денег. У Адрианы сложились доверительные отношения с отцом, и ей казалось, что мать стала ревновать. Формально ее родители все еще женаты, но последние пять лет отец живет и работает в Бразилии, поэтому Адриана видится с ним только два раза в год. Девочка злится на отца за то, что он уехал от них, но понимает, почему он это сделал.

– Он не мог найти здесь работу, и, думаю, мама сводила его с ума.

Теперь она живет в одном доме с матерью, старшей сестрой, братом, тетей и двумя двоюродными сестрами. Адриана испытывает жалость к матери и разведенной тете.

– Они одержимы мужчинами, хотя те отвратительно с ними обошлись. Это жалко. Я ненавижу говорить об этом и слушать разговоры на эту тему.

Когда мать Адрианы нелестно высказывается о ее отце, девочка злится и заступается за папу.

В школе Адриане тяжело общаться с другими девочками, которых она считает поверхностными, зацикленными на внешности и слишком эмоциональными.

Она ненавидит противостояние между полами, и ее раздражает, когда мальчики и девочки судят о ней по внешности. Как правило, ей не нравится одеваться по-женски, и она старается выглядеть настолько мужественно, насколько позволяют правила о школьной форме.

У нее год идут месячные, и ей не нравится, что они делают ее более эмоциональной и женственной.

У нее есть друг Робби, ему она может рассказать все. Ей нравится проводить с ним время.

– Он мыслит открыто и позволяет мне примерять свою одежду.

– Испытываешь ли ты то же облегчение, когда надеваешь его вещи?

– Да.

– Что думает об этом Робби?

– Он думает, что каждый может быть тем, кем хочет.

– А что об этом думаешь ты?

– Я не знаю, – отвечает она, закатывая глаза. – Наверное, он прав. Не знаю.

– Он твой парень? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит она, пожимая плечами. – Меня все это не очень интересует.

Какое-то время мы сидим молча.

– Как думаешь, как отреагировала бы мама, если бы ты рассказала ей об этом? – интересуюсь я.

– А я ей говорила, – отвечает Адриана.

Я удивлен. Вероника говорила о многом, но умолчала об этом.

– И что она думает?

– Ей кажется, что это как-то связано с модой, – говорит Адриана. – Она этого не понимает.

– Наверное, любому родителю нелегко такое услышать.

– Наверное.

– Я уверен, что мама желает тебе только добра.

– Может быть, – говорит Адриана еще тише, чем раньше.

– Все, что она мне рассказала, свидетельствует о том, как сильно она о тебе переживает.

Адриана смотрит на ботинки и кивает, затем поднимает глаза на меня.

– Так что вы думаете? – спрашивает она в третий раз.

Думаю, у меня нет ответа на ее вопрос. Я смотрю на портрет дипломата.

– Я не знаю, что сказать, – отвечаю я.

Она смотрит на меня настороженно.

– Ты сказала, что находишься в депрессии уже три года и даже пыталась покончить с собой, – продолжаю я. – Я считаю, это очень серьезно. Гендер – это сложно. Он имеет физическую, психологическую и культурную сторону. И все это должно сочетаться в одном теле.

Адриана смотрит на кожаные ботинки и улыбается.

– Что бы ты хотела, чтобы произошло дальше? – спрашиваю я.

– Наверное, мне хотелось бы поговорить об этом с кем-нибудь, – отвечает она.

– Думаю, это отличная идея. Давай начнем с консультации психиатра. Ну что, пригласим твою маму и составим план?

– Да, – соглашается Адриана.

Мама девочки ходит по коридору, оживленно разговаривая с кем-то по телефону. Она кладет трубку, как только видит, что я ей машу. Вероника заходит в кабинет и садится рядом с Адрианой, прямо под портретом дипломата. Она вопросительно смотрит на дочь.

– Спасибо за терпение, Вероника, – говорю я и излагаю ей краткое содержание всего, что Адриана только что мне сказала. Когда я говорю об облегчении, которое испытывает Адриана, надевая мужскую одежду, замечаю, что Вероника встревожилась.

– Что вы думаете об этом? – спрашиваю я.

Адриана саркастически улыбается, словно готовясь дать отпор. Однако Вероника сидит молча некоторое время, а затем тихо говорит:

– Думаю, это в значительной мере связано с тем, что происходит между мной и ее отцом. К сожалению, Адриана слышала много наших ссор.

Вероника поворачивается к дочери.

– Мне очень жаль, Адриана, – говорит она.

Глаза девочки наполняются слезами, и она агрессивно вытирает их рукавом.

– Я все понимаю. Кому хочется быть женщиной в этом мире? – спокойно говорит Вероника. Она вдруг показалась мне очень молодой. – Подростковый возраст – очень трудное время. Адриана, вбивая себе в голову какую-то идею, ты можешь быть очень упрямой. Ты унаследовала это от меня. Я боюсь того, что может произойти с тобой, если ты будешь следовать этой идее.

Когда Вероника говорит это, Адриана замирает и на ее лице отражается страх.

– Еще очень рано думать о чем-то необратимом, – говорю я. – Думаю, нам следует начать с консультации психиатра, чтобы оценить настроение Адрианы и все остальное. Как вы считаете?

Вероника сидит спокойно и думает.

– Я считаю, это правильно, доктор.

– Я сказал Адриане, что вы очень о ней беспокоитесь, – говорю я.

Они встают. Адриана возвышается над матерью. Вероника кладет руку ей на плечо, но девочка сбрасывает ее.

Дипломат смотрит на нас с портрета умными глазами. На его лице легкая улыбка.

Вероника берет сумку и выходит из кабинета. Адриана следует за матерью.